Текст книги "Каменный Пояс, 1980"

Автор книги: авторов Коллектив

– А кто против? Вот если бы Наташа решилась нам помочь, я бы ее завтра же принял на работу!

– Вячеслав Петрович, я же ходить-то по горам еще не умею, какой из меня спасатель?

– А мы прикрепим к вам опытного тренера. Например, Валентина Сергеевича Коновалова.

– Он не согласится. Он мне сегодня за лед «тройку» поставил!

Все рассмеялись. Наталья опустила глаза. Зоя пододвинула к ней пиалу с кумысом, но та отрицательно качнула головой, наклонилась ко мне и сказала на ухо:

– Я пойду, ладно?

Мы молча шли вдоль ручья в черноте ночи. Шли рядом, но боялись прикоснуться друг к другу.

– Вы счастливый человек, Валентин, вас любят здесь все, и эта любовь невольно передается и на меня. Но ведь я этого не заслужила! Вам хорошо со мной?

– Да.

– Вы не стесняетесь меня в присутствии ваших друзей?

– А ты?

– А я?.. А мне все равно, лишь бы вы не покидали меня, милый инструктор! Сколько вам лет?

– Тридцать четыре.

– А Минджилкиеву?

– Тоже.

– Страшно мне, Валентин! Помните, что сказал Захаров два часа назад?

– Захаров не фаталист и не провидец, он просто мудрый мужик! Нет ничего хуже в горах, как опьянение победой: это расслабляет, это усыпляет бдительность. Мы выиграли схватку за жизнь Толика и воспарили, но опасности в горах существовали и продолжают существовать объективно – вчера, сегодня и всегда! – и Захаров нас предупредил об этом в довольно своеобразной форме. Знает, что действует лучше всяких инструкций по технике безопасности… А вечер сегодня был хороший, почти как праздник.

– Поцелуйте меня, Валентин! На праздник это разрешается.

Невдалеке послышались шаги. Я включил фонарь – навстречу нам шел Женька Горелов, высокий, красивый, настороженный.

– Валентин Сергеевич! До подъема на наше первое в этом сезоне восхождение два часа пятьдесят две минуты.

Я посветил на циферблат часов: все было так, как сказал Женька.

– Спокойной ночи, участнички!

– Валентин Сергеевич?

– Спокойной ночи, Наташа!

2 августа. 23 часа 55 минут. Альплагерь. Мастерская. Н. Ф. Захаров

– Филиппыч, прости за позднее вторжение… Познакомься: Галина Григорьевна, жена Валентина.

– А мы уже знакомы. Ясно?.. Проходите, Галя! Я как раз собрался чайку попить… Хотите чайку? Это мы мигом!

– Не беспокойтесь, Николай Филиппович… Простите меня за ту выходку в городе, пожалуйста!

– Это забудьте! Ясно?.. Меня тогда ребята угостили. Грех было отказаться – хорошие ребята у Валентина, заводские! Они мне тогда целый ящик инструмента достали: фрезы, сверла, резцы – вот я и приехал на радостях… А вы располагайтесь, здесь все свои. Ясно?

– Спасибо! Я ненадолго.

– Отчего же ненадолго? Лагерь спит. Самое время посидеть… Мы тут с Валентином порою заработаемся, глянем в окошко, а уже и утро. Ясно?

– Год нынче тяжелый, Николай Филиппович… Жора Николаев, Валентин… Они же на пик Энгельса собирались ехать – вот теперь и это сорвалось. Я же знаю, как ребята готовились к этому лету!

– Отчего же сорвалось? Они уже давно там! Ясно?.. И Минджилкиев с ними вместо Валентина. На Тоху можно положиться – настоящий парень! Ясно?

– Можно, я закурю?

– Дымите себе, на здоровье.

– Что там было в тот вечер перед восхождением, Николай Филиппович?

– Ничего не было, Галя! Хороший был вечер… Я рассказал парням, как мы попали в лавину, как по больницам целый год мотался. Ясно?.. Сейчас железки в кости уже не вставляют. Такой аппарат есть; поломался если ты, привезли тебя, кости просверлили, спицы поставили – и завинтили все. А уж через неделю ты на костылях как огурчик. Ясно? Даже сами врачи ходить заставляют, мол, надо, чтобы быстрее срасталось. Наука! Один мужик придумал. Сельский врач, изобретатель. Ясно?.. А песню про меня Валентин тогда написал настоящую. «Лавина» называется. Ясно?.. Сейчас найду!.. Слава, прочитай, пожалуйста! Очень правильно написано.

 
Ты когда-нибудь видел, как солнце срывается с неба,
Как с пронзительным вздохом уходит земля из-под ног?
Ты когда-нибудь видел громаду ревущего снега —
Укротить не способен ее ни герой и ни бог!
Будто вдруг сорвались у вселенной тугие пружины,
С перекошенным ртом задыхается времени бег —
Это белая смерть, это горы стрельнули лавиной,
Это снег высоты, вертикальный, мучительный снег!..
 

– Куда вы, Николай Филиппович?

– Пойду в ручье умоюсь. Тут недалеко. «Булонский лес» называется. Валентин тут любил гулять…

* * *

Ты меня видел в тот вечер в «булонском лесу», Филиппыч! Меня и Наташку. Завтра в десять утра мы уходили наверх, на последние три восхождения – и смена заканчивалась. Это была счастливая смена! По крайней мере так мне казалось в тот вечер.

– Вы меня берете с собой на Памир?

– У тебя нет пропуска. Это пограничная зона.

– Пропуск будет!

– Тебе горы еще не надоели?

– Вы же обещали, Валентин!

– А что будет делать Женька Горелов?

– При чем здесь Горелов? Мы познакомились с ним на базе, понимаете? Я знаю его ровно столько же, сколько и вы. Это хороший парень, но чужой для меня человек! Я не могу каждому, кто объясняется мне в любви, отвечать взаимностью, понимаете? Или вы меня совсем не понимаете, Валентин Сергеевич?

Мы остановились. Я поправил пуховку на Наташке, усадил ее на большой камень, сам устроился у ее ног, уперся затылком в ее колени. Было тихо, тепло и сумрачно. В синеве сумрака над лесом плыли отсветы лагерных фонарей. Неподалеку в камнях позванивал ручей. Где-то у воды тревожно вскрикивала ночная птица.

– Говори со мной, Наташка, говори… Только тихо, шепотом.

– Я целый год ждала этой встречи, Валентин… Я не имею на тебя права, но ты мой – я это знаю. Ты правильно делаешь, что гонишь меня. Одно прошу – не исчезай! Через неделю мы с тобой простимся и может быть уже не встретимся никогда. Каждый месяц я буду тебе писать одно письмо – до востребования. Двенадцать писем в год! Как только ты перестанешь их получать, знай – я уже не твоя. Вот и все!

3 августа. 0 часов 7 минут. Медпункт КСП. Врач Н. В. Лихачева

– Наташа, можно к вам? Простите, мы незнакомы. Я жена Валентина Сергеевича… Простите еще раз за ночное вторжение! Голова болит – такой сумасшедший день… Найдите мне таблетки.

– Садитесь! Сначала измерим давление.

– Нет-нет! С давлением у меня все в порядке. Дайте мне аспирин или анальгин.

– Вот ваши таблетки.

– Транквилизаторы?

– Внимательно прочтите указания к употреблению.

– Спасибо! Что случилось на вершине, Наташа?

– Стоит ли к этому возвращаться?

– Поймите, это не праздное любопытство. Здесь уже ничего не вернешь, но я обязана знать все.

– Кто же вас обязал, Галина Григорьевна?

– Никто… Совесть, если хотите.

– По совести это будет так: «…Шеф! Фирма «Феликс и сын» спешит уведомить Вас, что покорение Джомолунгмы происходит согласно разработанному Вами тактическому плану. Сегодня ночью, в крайнем случае к утру, я буду на вершине. Пока что высылаю Вам экспресс-фото: Ваш ученик и Галка-суперстар выходит из морской пучины. У Вашего друга детства Коновалова отменный вкус: в купальнике она поистине суперстар, не то что дворняжки из нашего Торгового центра! Утром опишу в подробностях, что было в постели. Я твой должник, старина! О’кэй!..»

– Это гнусная ложь!

– Но ваше лицо на фото светится счастьем… Дай же вам бог прощенья, Галина Григорьевна! И вашим подлым друзьям!

3 августа. 5 часов 30 минут. Тропа на альпийское кладбище

– Галя, остановись!

– Не надо, Еремин! Я все понимаю. Не надо ничего объяснять: вы могли молчать, Наташка – нет. Все правильно!

– Галя!

– Нет-нет! Дослушай меня до конца… Я не знаю, что от меня нужно было этому Феликсу, не знаю, на что он мог рассчитывать – я не давала ему для этого повода. Можешь не верить, но я не лгу! Я была беспечна. Да-да, беспечна! Потому что мы работали с Феликсом рядом не один год, потому что я привыкла к его безобидности, потому что он меня никогда не интересовал… Он неудачник, но он цеплялся, лез, старался удержаться на поверхности любыми средствами. Но чем он дальше шел, тем очевиднее для него и тем ближе становился тупик. Он деградировал постепенно: закончил вуз не по душе, женился на женщине, которую никогда не любил, стал работать в той области, к которой у него нет призвания; ему помогали, тянули, проталкивали – создавалась видимость движения… Видимо, это его устраивало… Но пришел Коновалов, и это послужило толчком к прозрению Феликса: право же, все познается в сравнении! Феликс, видимо, понял – это антипод и враг, личный враг, потому что – ты прав! – за такими, как Коновалов, будущее… Волей судьбы, стечением обстоятельств я оказалась женой Коновалова – промежуточным звеном между Феликсом и Валентином. Я рассказала Феликсу об изобретении Валентина из гордости за своего мужа – я невольно стала участницей преступления, но не хотела в этом сознаваться даже себе… Я боялась не Валентина, а своего отца!.. Весь этот жалкий трюк с путевкой на Черное море и Германом был рассчитан на мою доверчивость. В то утро, когда я встретила Германа на пляже, я еще ничего не подозревала, а к вечеру, когда мы собрались в ресторан, я поняла все. Я поняла, что Герман будет меня добиваться все эти дни и не отступится, пока не добьется… Мне чудом удалось достать билет на самолет, и в час ночи я была уже дома. Я рассказала маме все! Мама меня успокоила… Мне надо было немедленно лететь сюда, а я – дура! – поехала с мамой в Ригу, там у нее подруга. Потом приехал туда же папа. А когда мы вернулись домой – было уже поздно… Мама купила мне билет на самолет, сказала: «Езжай и простись, как положено!» А как положено прощаться, Юрий, я не знаю… Я просто пойду туда, посижу около него и скажу ему все…

* * *

Дружище! Как жаль, что ты не шел рядом со мною на том восхождении! Хорошая у нас с тобой была связка, мы славно с тобой походили по горам, немало суровых минут нам выпало, но и счастливых мгновений тоже было немало! Помнишь, как мы с тобой стояли на вершине пика Коммунизма – на самой высокой вершине страны? Кругом были горы, снег, темно-фиолетовое небо – и мы, двое маленьких человечков, которым оказалась подвластна такая обалделая высота.

А вершина Юность была такой крошечной и такой простой! В то утро я шел как-то по-особенному легко – мы с Наташкой впервые работали в одной связке! Судьба нам улыбалась: я видел счастливые глаза Наташки – мы понимали друг друга без слов. На последней предвершинной стенке лежал ледок – пришлось вешать перила. Я поднимался наверх, отстегнулся, закрепил веревку и подал команду подниматься со схватывающим узлом по одному.

Первым на вершину вышел Женька Горелов, развязал схватывающий узел и, воздев руки к небу, заорал: «Вершина-а-а!» Вытащил из-за пазухи фотоаппарат и начал возбужденно щелкать. Я остановил его, кинул ему конец инструкторской десятки и велел пристегнуться. Он завязал «проводник», вщелкнул его в карабин и неожиданно достал из кармана пачку писем.

– Что это?

– Сюрприз, Валентин Сергеевич! Зоя Ивановна велела еще утром передать, а я решил оставить до вершины!

– Спасибо! Кадры береги, потом все вместе сфотографируемся.

– Не беспокойтесь, еще целая пленка!

Было пять или шесть писем, я выбрал самое тонкое – Галкин почерк, но без обратного адреса… Распечатал, пробежал глазами. Письмо было чужим, коротким и жестоким. Галку подло обманули. А заодно и меня вместе с ней. Захотелось выть, кричать, бежать вниз, лететь домой без промедления… Теперь я не имел права прощать Феликсу: ради несчастной Галки, ради светлой памяти Жоры Николаева, ради всех настоящих мужиков, ради самого себя – только бы вернуться в город, только бы вернуться в город! Я сунул письмо в карман, сжал кулаки.

Внизу переговаривались участники, кто-то поднимался по веревке, что-то возбужденно вскрикивал Женька Горелов – я ничего не видел и ничего не слышал. Передо мною был костер, злые огоньки в глазах Феликса и его угрожающий шепот: «Ты меня еще вспомнишь, Коновалов!» Я почувствовал, как земля уходит из-под моих ног, увидел несущиеся мимо меня стены скально-ледового кулуара, понял – падаю! Я вонзил ледоруб в лед, но что-то неудержимо тянуло меня вниз. Это был Женька Горелов! Он так и продолжал падать с фотоаппаратом в руках, схватив его мертвой хваткой. Ледоруб болтался у него на запястье, лицо бело белым, глаза полны ужаса. Впрочем, так это и должно было быть: у таких парней переход от восторженности к истерике, от возбуждения к шоку – очень скор…

И все-таки было одно спасительное мгновение! Репшнур захлестнуло за крошечный скальный выступ. Женька хватнул руками за камень, за другой – как-то сумел зацепиться; мне нельзя было падать на него, и те спасительные камни прошли мимо меня – репшнур тенькнул звонко и пронзительно, как лопнувшая струна. Дальше был воздух, один только воздух. И обжигающий снег…

Я слышал твои шаги, дружище! Я слышал твой голос: «Валька, погоди, не умирай! Валька, стой! Не надо…» Я хотел сказать тебе: «Пусть Слава и Виктор простят меня. Я любил вас всех!» – и даже открыл глаза. Но небо почему-то было черным.

Вот и все. Салют, мужики!

* * *

 
Летят сквозь горы облака,
Вновь ледоруб в моих руках,
И ветры мне пуховку теребят.
А я иду меж облаков
Над языками ледников —
И снова мне, прости, не до тебя!
Но ты зови меня, зови —
Ты говори мне о любви,
Загадочно смотри в мои глаза
И по ночам, в тревожных снах,
Желай, чтоб снилась ты одна,
Проси, чтоб воротился я назад!
Здесь в небо дыбится стена,
Поет веревка, как струна,
И снова лед разбуженно звенит,
И снег печатает следы,
И лишь полшага до беды,
Когда кричит товарищ: «Подтяни!»
И пусть победа непроста,
Пусть беспощадна высота,
Но все же есть единственный секрет —
Там, на верху той высоты,
Стоишь немыслимая Ты,
Которой в целом мире лучше нет…
 

Март, 1979. Стихи неизвестного автора

Людмила Сосновская
ОТЕЦ
Стихотворение

 
Отец с войны вернулся без медалей,
Он полвойны провел в госпиталях.
Мы раны на его груди считали,
В плечах его осколки и руках.
И вопреки законам медицины,
Когда порой я слышу о войне,
Один осколок от фашистской мины
Я остро ощущаю – он во мне.
Холодный, острый, как у горла нож.
Во мне он, здесь,
Чуть-чуть правее сердца,
И с ним спокойно жизнь не проживешь.
Он мне не даст
Погрязнуть в благодушье,
За спины скрыться,
Отступить назад.
Я, как отец, коль это
                                 будет нужно,
С ним, словно с пропуском,
                                         приду в военкомат!
 

Антонина Юдина
СТИХИ

 
Как в майский полдень небо чисто!
Как безмятежно все цветет!
И дочь венок мне золотистый
Из одуванчиков плетет.
И ощущаю я невольно,
Весенним воздухом дыша,
Что молода и белоствольна
Во мне живет моя душа.
Метели не сгубили душу
И насовсем не замели,
А лишь спасли от равнодушья
К весенней радости земли.
И наделили тайной властью
Смеяться в западне беды,
И даже в счастье, даже в счастье
Жить, задыхаясь от мечты…
 

 
Что мне необретенная утрата?
Чужая боль – мы перед ней равны.
Я приходила к матери солдата,
Погибшего в последний год войны.
Портрет и письма властвовали в доме,
И бабка сокрушалась надо мной:
«Как жалко, что вы не были знакомы,
Была б ему ты лучшею женой».
Я соглашалась, помогая верить,
Что сыну я единственно нужна,
Что молодость годами не измерить,
Что так и было б, если не война.
Как время мчит. На жизнь и на слова
Сейчас смотрю я пристальней и строже.
Вот жаль, что мать, когда б была жива,
Жену ему искала помоложе…
 

Анатолий Занин
ЭТА ЧУДАЧКА ЗЫРЯНОВА
Рассказ

1

Зырянова приходит в конторку всегда с каким-нибудь фокусом. То пропоет с порога новую частушку, то начнет сыпать цеховые новости – не остановишь. Распахнется дверь, покажется синий берет на тугих кольцах каштановых волос, белое с румяными щеками лицо – жди, значит, очередного выверта. Даже инженер по труду Ольга Петровна, молчаливая, с вечно усталым лицом, завидев Зырянову, оживляется, откладывает бумаги.

У окна сидит экономист цеха Зоя Бегунова, задумчивая девушка с чуть раскосыми насмешливыми глазами на смуглом лице. Она убирала за уши пряди черных волос и поглядывала на конструктора Киреева. Побасенки Зыряновой Зоя слушала вполуха.

– Не веришь, Зоенька? Убей меня бог, сущая правда! И знаешь, этот парень тебе бы подошел…

Зоя засмеялась и оглянулась на Киреева.

– Но приметил меня, – продолжала Зырянова. – Правда, он был чуточку выпимши, да солнышко закатилось – не разглядел толком. Приглашает в кино. Ну, я и пошла… И верно ведь оказалось. Сидим это, смотрим итальянскую картину. Мафия, стрельба среди бела дня, красивую девушку усыпляют и замуровывают в колонну из бетона… Так вот, смотрю я, переживаю, а он мне руку жмет. Я засмеялась. «Ошибся маленько, – говорю. – Старовата для тебя». – «А от меня девушка ушла», – говорит он. «Ах ты, рыбонька, – я ему, – не кручинься. Еще найдешь себе хорошую дивчину. Ты только поищи хорошенько». Довела до дома, обождала, пока мать в квартиру впустила. Тут кино и конец…

Киреев усмехнулся:

– Если я правильно понял, вы утешили еще одного несчастного, товарищ Зырянова.

– Вон чего… «Товарищ Зырянова»…

Киреев с вжиканьем провел несколько линий кохиноровским карандашом, склонился над доской.

Он считался толковым конструктором, был председателем цехового БРИЗа, а еще… еще собирал старые патефонные пластинки. За пластинку с «Нищей» Вадима Козина не пожалеет никаких денег, а за «Андрюшу» Клавдии Шульженко готов отдать «Песняров».

Дома у него вся комната опутана проводами, динамики различных размеров и конструкций расставлены по углам и подвешены к потолку.

Надевая радионаушники, Киреев забирался в постель и включал электрофон. Он собирался в круиз вокруг Европы и усиленно изучал французский по новейшей методе – во сне.

– Платоша… Ты нарисовал блок, на какой я тебе давеча предложение принесла? – спросила Зырянова.

– Если по каждому вашему предложению чертежи разрабатывать, так мне сутками из цеха не вылезать, – ответил Киреев.

Он снял очки и принялся медленно их протирать.

– Ну, будет собрание, Платоша, пропечатаю тебя, – покачала головой Зырянова. – Скажу, не хочет какой-то паршивый блок нарисовать…

– Хватит! – оборвал ее Киреев. – Нарисую вам этот блок.

Он сорвал с доски незаконченный чертеж и прикрепил чистый лист. Быстрыми и ловкими движениями стал наносить циркулем легкие окружности.

Зырянова, восхищаясь им как конструктором, с интересом следила за его работой, промолвила:

– Зря, Платошенька, злишься… И все потому, что один маешься. Чем вот Зоенька плохая? И хозяюшка, и характер… одним словом, золотце. Правда, Ольгушка?

– Это конечно, – поддержала ее Ольга Петровна.

Киреев взглянул на Зырянову с недоумением.

И та сразу:

– Все, все, все. Не буду, не буду. Только ты, Платоша, подумай…

– Что это вы говорите? – смутилась теперь Зоя, и ее личико заострилось, сделалось неподкупно серьезным.

Зырянова обняла Зою за плечи.

– Эти твои прически ни к чему, Зоенька. Он их не замечает, чуешь? Хочешь, поспособствую? Через две недели наш будет…

– Как можно, Вален-тина Ива-нов-на? – вспыхнула Зоя.

– Можно, рыбонька, коли любишь, – ответила Зырянова и ушла.

Киреев продолжал вжикать кохиноровским карандашом и в конце концов не выдержал, сказал:

– Ваша подопечная, Ольга Петровна, совсем… того!

– Нелегкая у нее жизнь сложилась, Платон Александрович.

– Все равно… зачем вечно чудить?.. Я ее не переношу.

– Фьить, – свистнула из своего угла Зоя. – А я считала, Платон, что в людях разбираешься… – И с восторгом начала рассказывать: – Знаете, еду я как-то на работу и вижу: бежит по дамбе Валентина Ивановна. Такая сбитая, крепкая… Сбежала на берег, на ходу разделась и – в воду. Это сейчас-то, осенью!

– Валентина и зимой купается, в проруби. Моржиха она… – ответила на восторженную похвалу Зои Ольга Петровна. Вздохнув, добавила: – Вас еще на свете не было, когда мы начинали завод строить.

– Все равно… – упрямо бубнил Киреев, но, встретив взгляд женщин, примолк.

Ходил по цеху слушок, что Зырянова нет-нет да и заглянет в бутылку и даже будто видели ее на работе под градусом. Слух еще не факт, но однажды она бросила пачку круглого проката мимо вагона. В это время проходил слесарь Поводырин и его задело куском бетона… Правда, слесарь не должен был ходить здесь во время погрузки, то и спасло Зырянову от суда.

Зоя в душе жалела эту женщину, у которой ни семьи, ни родных… все о людях печется…

2

Стылый ветер норовил сбить Зырянову с ног, сорвать с нее легкую, порядком вытертую шубейку. Пора бы ее снимать, нынче новую справила, да духу не хватало: шубейка эта еще довоенная, с тех времен…

У подъезда она на что-то наскочила, ойкнула и, вглядевшись, увидела человека, заметенного снегом. Это был Поводырин. Сколько времени не попадался на глаза, а тут напился и решил, видимо, замерзнуть у ее порога.

– Семен, а Семен? – позвала она жалостливо. – Зачем ты так-то? Ничего же не получилось у нас с тобой.

Она поскользнулась и едва не упала, буркнула крепкое словечко, взяла застывающего мужика за руку, затормошила его:

– Проснись, черт непутевый!

С трудом втащила к себе на второй этаж и уложила на диване. Поводырин пытался что-то сказать, долго соображал, где находится, но тепло быстро сморило, он уронил голову на подушку.

Зырянова сняла с него ботинки и полупальто. Несло от него винным перегаром и табаком. Седеющая прядь закрыла глаз. Она всмотрелась в беспомощно раскинувшегося на диване Поводырина. Нет, на пьяницу не похож. Выпил и – забрел, ноги, как говорится, сами привели.

Она остановилась посередине комнаты, и вдруг что-то странное с ней случилось: перестала видеть Поводырина, а обступили ее старые, забытые видения…

За окном угомонилась метель, и на пол упали голубоватые яркие блики. Луна с высокого холодного неба, будто чудовищное око, озирала город. Кто-то царапнулся в окно. Зырянова, лежа на неразобранной постели, всмотрелась в темную глубину стекла и увидела молодое широкое лицо.

Какое странное видение… Дрожь охватила Валентину. Когда же я заснула? Не таясь, она опять глянула в странное лицо и вздрогнула. «Мишка? – ужаснулась. – Откуда ты?» – «Не бойся, – жалко улыбнулся Мишка, – живой я. Только озяб трошки. Пусти погреться». – «Совсем вернулся, или как?» Мишка беззвучно шепчет, а Валентина слышит: «Разве не видишь, как я замерз? С плотины я…»

Это было в той, довоенной жизни. Мишка тачки с камнем возил, пестом землю трамбовал, спину не разгибал, получки дожидался. А попадут деньги в руки – и пойдет бузить. Соберет шпану всякую, бродит по поселку, песни горланит, драки затевает. Застрянет у Валечки под окном и давай клянчить:

– Только глянь хоть одним глазочком, Валюха! Каку обнову тебе приготовил…

Подбрасывает вверх шелковый отрез и с хохотом ловит.

– Подвенечное платье тебе принес.

Валечка убежит к дежурной Семеновне, доброй и жалостливой старушке, спрячется под топчаном, а Мишка ломится в барак, переворачивает все вверх тормашками:

– Куда невесту мою подевали?

А насчет женитьбы Валечка отрезала:

– И не думай, и не мысли. Нужна забота – с хулиганом возжаться! Да и дружки у тебя… Брось их!

– Ишь, чего захотела… – сипел с похмелья Мишка.

А потом угомонился, перестал кричать под окнами, слышно было, что с дружками разошелся и работал исправно. Но обиженные дружки как-то в заводском саду привязались к Валечке, заторкали ее в темную аллею. Подружка Олька на помощь позвала. Откуда ни возьмись – Мишка. Он цыкнул на ребят и повел Валю к Уралу. Олька бежала следом и кричала, чтоб Валечка не верила Мишке, нарочно все подстроил.

– Брысь, недоделка! – отмахнулся Мишка.

Олька боялась за подружку: с кем связалась? Ручищи до земли, кулаки пудовые, куда ни идет, все крутит ими, ищет кому бы нос расквасить. И битюг битюгом! Подхватит Валечку на руки и несет через поселок, у барака поцелует и отпустит, а потом как свистнет – стекла задрожат. «У, леший тебя забери!» – крикнет из своей клетушки Семеновна. И высунуться боится: такой идол еще раму высадит.

И все ж таки Олька завидовала подружке: такая любовь! Да зря завидовала. Через несколько дней вернулась она со стройки, включила свет и ахнула. Валечка лежала на топчане одетая, глаза пустые. Знать, с Мишкой у нее что-то случилось. И вправду, скоро сплетни поползли. Валентина перестала ходить на танцы, да и на работе все молчком; натянув платок на глаза, проберется на свой кран и весь день в колокол звонит – грузы возит. А Мишка на Север подался, только на прощанье пообещал: «Жди вызова».

Зырянова очнулась и увидела Поводырина, чуть навалившегося на нее.

– Ты что это, Семен? А ну, марш на диван!

– Замерз я, – усмехнулся он и пошевелил усами, – да и тебе не дюже жарко, я полагаю.

– Ну и полагай. Гляди, каким грамотным стал.

Она устало глянула в его близкие шалые глаза.

– Зачем пришел-то? Кажется, и так все ясно.

– Ничего не ясно… Ты же меня осрамила, а должок не отдала.

– За долгом пришел? А ну, пусти!

– Не пущу, – твердо сказал Поводырин и опять навалился. – Отвечай: согласная со мной жить?

– Ты бы меня еще за горло схватил, – она примирительно улыбнулась. – Скажи спасибо, что подобрала на морозе. Пропал бы.

Поводырин прищурился.

– Спасибочки за спасение.

Зырянова отшвырнула его, вскочила и шмыгнула на лестничную площадку. Вспомнив, что ключ в кармане кофты, быстро заперла дверь. Поводырин застучал:

– Не дури, Валентина, открой. Пошутил я.

– А я шутить не люблю. Давай-ка спи. Ты дежуришь завтра. Когда надо – разбужу.

Она села на подоконник. От батареи струилось тепло. Можно, конечно, постучаться к Мироновым, хорошие люди, да сколько же выставляться вот так-то?

Она уселась поудобнее, поставила ноги на батарею, закрыла глаза и опять увидела Мишку. Он поднимался по лестнице с зеленым сундучком в руке, небритый, с синими ввалившимися глазами.

Вздрогнула и повела плечами. К чему это Мишка привязался?

И поплыли навстречу грабарки, запряженные низкорослыми башкирскими лошаденками, первая комсомольская домна, первый трамвай…

Играет духовой оркестр, Мишка Горлов, молодой, по пояс голый, машет ей, своей Валечке, а она в кабине крана, переключает рычаги, плывет и плывет бадья с бетоном… Только не было в ту пору кранов. Все сон перемешал. Это уже после войны…

Под утро очнулась, растерла озябшие плечи и вернулась в квартиру. Поводырин тяжко спал, разбросав руки с темными от железа и смолы пальцами, громко посвистывал и смотрел на нее сквозь смеженные веки. Он был крепким мужиком и слесарем смекалистым, но за дурной язык и грубости его не уважали.

Она зажарила яичницу с колбасой, сварила кофе, разбудила Поводырина, накормила его и выпроводила.

– Так слышь, Ивановна. Ты того, – проговорил Поводырин, пряча глаза, – может, подумаешь маленько?

– Ладно уж, ступай, жених, покуда усы целы.

– Вот язва! – бурчал слесарь, спускаясь по лестнице. – Справная баба, а норовистая.

– Топай, топай, – Валентина Ивановна постояла у двери, пока не заглохли тяжелые шаги и бормотание Поводырина, и устало поплелась на кухню.

3

На улице было морозно и в каждой снежинке искрилось солнце. Зырянова шла по хрустящей тропинке сквера, щурилась на мелькающие синие тени на розоватом снегу и улыбалась просто так…

Как она любила продуваемые холодом улицы, запах снежного ветра! И еще любила сборы «моржей» у проруби, привычный ритуал перед омовением, и это земное чувство нужности своего существования. Нужности в любую минуту, готовности для доброго дела…

О, как она кляла себя за позднее замужество. Такси с длинными цветными лентами и пупсик на ветровом стекле… Она попросила шофера убрать уродца, да он не захотел. Мол, так полагается. И Дворец культуры с музыкой и шампанским, обручальные кольца… За углами над ней хихикали и обзывали чокнутой. Ольгушка намекала: «Зачем тебе этот спектакль?» – «А ты как хотела? Расписаться – и в ночь на работу?»

Да, в те годы она еще надеялась, что и у нее будет как у всех. Как у всех…

Разве можно было такое придумать? Того самого обыкновенного человеческого счастья не было у миллионов, а она захотела его урвать для себя, и – у кого?!

Могло ли быть счастье на чужой беде?

Он вернулся к прежней семье, оставив на память лишь фамилию…

Зырянова увидела Киреева. Он шел ей навстречу под руку с девушкой и смотрел по сторонам. Она громко поздоровалась, бесцеремонно рассматривая блондинку в меховой шубке.

Не зная, о чем заговорить, брякнула, как ей показалось, самую что ни на есть глупость:

– Наверное, холодновато в демисезонном, Платон Александрович? Ваша спутница вон как в меха закуталась!

– Еще кровь играет, Валентина Ивановна, – ответил Киреев. – Знакомьтесь, это Лена. А это… наш знаменитый изобретатель и рационализатор, так сказать, цеховой Эдисон.

– А если без «так сказать»? – усмехнулась Лена.

Но ответить Лене не пришлось Валентине Ивановне.

– Здравствуй, Валентина Ивановна, помоги за ради бога, – обратилась к ней подошедшая старушка.

Зырянова всмотрелась в ее дряблое, распухшее от слез лицо и ахнула.

– Бормотиха? Что стряслось?

Она отработала свою смену в женской душевой. Умер вот внезапно старик.

– Да, да, – подхватила Валентина Ивановна, – вчера слышала, что машину выделяли на похороны. Так это твой Петр Дорофеевич? Беда какая! Платон Александрович, надо бы помочь.

И пошла, не оглядываясь, за Бормотихой. А Киреев стоял, ждал чего-то, не зная, как ему быть. Сказал наконец:

– Я только взгляну, неудобно…

– Не понимаю, зачем тебе? Да знаешь ли ты этого Петра Дорофеевича?

Но ничего Киреев не ответил, только подумал:

«Хорошо Лене в турбюро. Продавай себе путевочки, и никаких хлопот. А тут почти тысяча человек в цехе…»

…У подъезда стоял оранжевый ЗИЛ, в кабину уже карабкалась Бормотиха. Киреев подхватил ее за сухонькие плечи и почти подбросил на сиденье. Увидев Зырянову за рулем, он вначале удивился, но тут же вспомнил, что она еще совсем недавно гоняла по заводу на грузовике.

Он забрался в кузов. Машина рванула, все повалились, и Киреев поднялся, когда уже мчались по улице. Позади, на перекрестке, мелькнула меховая шубка.

Неловко получилось… Вчера он встречал Лену на перроне вокзала и завистливо косился на ярлыки заграничных отелей, порхающие на длинных шнурках, как пестрые бабочки. Такую же путевку Лена и ему пообещала. И вот – эта Зырянова! Ведь правда же, что совсем не знает Бормотиху. В глаза ее не видел.

…Теперь он выполнял машинально все, что от него требовали. Снес с другими гроб в какой-то подвал, минут через сорок этот же гроб, но тяжелый, вынесли наверх, подняли в кузов и повезли.

В квартире гроб поставили на стол, сняли крышку. Женщины обступили покойника, а Киреев, молодой и здоровый, еще только собирающийся жить, отвернулся и выбежал на улицу.

4

Первыми к Кирееву явились Зоя и Ольга Петровна. Они деловито простучали каблучками на кухню, выложили из сумок свертки, выставили бутылки и, нацепив фартуки, принялись накрывать на стол в большой комнате.

Лидия Федотовна, тетка Киреева, приветливая и не совсем еще старая, сразу прониклась к женщинам уважением и с удовольствием им помогала: то стол подвинет, то пересчитает приборы…