Текст книги "Каменный Пояс, 1980"

Автор книги: авторов Коллектив

САТИРА И ЮМОР

Владимир Сапожников
ПРОПЕСОЧИЛ

Я стоял в конторке мастера и мял в руках кепку-блин. Сим Симыч ходил вокруг меня, нахмурив брови-ежики.

– Ну-ка, догадайся, Шляпкин, зачем тебя вызвал?

– Может, хвалить? – несмело сказал я.

Мастер от неожиданности споткнулся и направил в меня колючки бровей.

– Какой ты недогадливый, Шляпкин! Ругать тебя вызвал, Шляпкин, так сказать, строгать и песочить. И не стекленей! Не стекленей! Для тебя же стараюсь, Шляпкин. Итак, зачем… зачем…

Описав очередной круг, мастер вдруг остекленел сам.

– Вот дьявол! Зачем же я тебя вызвал, Шляпкин?

– Может, хвалить? – опять подсказал я, продолжая мять кепку-блин.

– Не морочь голову, Шляпкин! Я же сказал, шабрить тебя вызвал, понимаешь, стружку снимать. Да ты не огорчайся, Шляпкин. Сейчас вместе подумаем и вспомним. Возможно, взносы какие не уплатил?

– Все уплатил, Сим Симыч. На год вперед.

– Так. Пойдем дальше. Ты, думай, думай, Шляпкин, соображай. Может, нечаянно и вспомнишь! Жену, случаем, не утюжил?

– Да не женат я пока, Сим Симыч.

Мастеру стало жарко.

– Ты покрути шариками, Шляпкин! Мозгами пошевели. Наверно, по газонам ходил? Или в буфете лез без очереди? В худшем случае – шумел где на полную громкость?

– Рад бы помочь вам, Сим Симыч, да что-то не припомню такого.

Мастер снял куртку и повесил на спинку стула.

– Слушай, Шляпкин, у тебя собака есть? Может, твой пес по ошибке представителя ЖЭКа облаял? Было такое?

– Такое было! – обрадованно признался я. – Только она не облаяла, Сим Симыч, а за каблук укусила.

– Вот-вот, Шляпкин, кажется, добрались до истины. Распускаешь свою собаку…

– Да не моя это собака, – вздохнул я. – Просто я с балкона видел.

Мастер медленно опустился на стул.

– Зачем же я тебя вызвал, Шляпкин?

– Может, все-таки хвалить? – снова напомнил я. – Вы вспомните, Сим Симыч, вспомните! Может, я пожарным помог? Или кошелек чужой вернул? А вдруг утопающего спас, а?

– Говоришь, человека спас? – устало переспросил мастер. – А почему в бассейн с цехом не ходишь?..

– А что мне в бассейне делать, если я плавать не умею? Я ведь к примеру сказал.

– Иди, Шляпкин, иди… – чуть слышно прошептал мастер. – Подай стакан воды и иди. Нет, лучше – весь графин…

Я быстро натянул кепку-блин и, пробежав мимо станка, отправился стучать в домино. Я торопился. До обеда осталось всего два часа.

Константин Берегов
СТИХИ

ОБЪЕКТИВНАЯ ПРИЧИНА

 
План по хвостам не выполнил Хвостов
По той причине (замечали многие),
Что мало думал он о выпуске болтов,
Но много занимался болтологией.
 

САМООБМАНИЯ

 
Он исключительно умен,
С недавних пор он сущий гений.
Он всесторонне просвещен
В районном… кабинет-рентгене.
 

ПРОГРЕСС

 
– Пора нам привыкать к культуре, —
Волчица с Волком речь заводит, —
Довольно мне ходить в овечьей шкуре,
Теперь нейлоновые в моде.
 

ЗАЗНАЙКА ФЛЮГЕР

 
– Меня сильнее нет на свете,
Природу я в руках держу.
Вы замечали – дует ветер
Туда, куда я укажу.
 

Виктор Самарцев,
участник I Всероссийского семинара сатириков и юмористов
ИВАНЫЧ

На ледяном поле стадиона сегодня самый настоящий ребячий бедлам. Дети носятся по льду, гоняют шайбу, бегают друг за другом, падают, визжат, кричат, поют, дерутся, смеются и плачут. Все нормально, все как всегда.

За оградой стадиона на садовой скамье сидит Иваныч и скучно смотрит на радужные огни. Одет он в шубу, на ногах валенки, голова в меховой шапке. Ему тепло, на скамье удобно.

Вообще-то Иванычу уже надоело здесь сидеть. Он понемногу дремлет. Но и домой идти не хочется.

День рождения. Дом сейчас полон гостей. Стол завален закусками, заставлен вином и водкой. Иваныч знает, что на самый-самый припасено и шампанское. Только что ему вино да водка? Даже сухое, говорят, вредно.

Иваныч вздохнул. Чудная штука жизнь! Взять хотя бы эти праздники. Сколько себя помнит – всегда одно и то же. Сойдутся, выпьют, наедятся – разговоры поведут: кто чего достал, кто что сшил, кто кому чего обещал. С великим удовольствием прополощут косточки знакомым…

И как не надоест людям? Хоть бы новое что придумали.

В прошлом году Иваныч гостил в деревне. И там то же. Разница, конечно, есть. В городе как соберутся в одном доме, из него же на другой день и разбегутся. В деревне пока все дворы не обойдут – не разойдутся. А на другой день вспоминают, где кого потеряли, соображают, откуда начинать-продолжать гулянку. И пошло-поехало. Старшему братану это здорово понравилось. По утрам он держал речь:

– Мы, Иваныч, какой день гуляем? Третий? Вот видишь, только третий, а мне уже помереть хочется. А что если вся жизнь сплошным праздником будет?

Иваныч выслушивал страдания, сочувствовал ему как мог и приносил похмелку прямо на мороз.

Наверное, и вправду тяжело человеку, когда жизнь – сплошной праздник. И сейчас, вспомнив про все это, Иваныч попытался представить себе такую жизнь. Но ничего не получалось.

Иваныч задремал под тихое шевеление мыслей. И увиделся ему удивительный сон. В какой-то миг оказался он в стеклянном городе. Все здесь сверкало и блистало. И по этому городу необыкновенному шел он, Иваныч, стройный молодой красавец с широкой и могучей грудью. И с бородой. И в джинсах.

Не успел он наглядеться на свое отражение в стеклянных стенах домов, как увидел ЕЕ. Была она такая раскрасавица, что ни нарисовать, ни во сне не увидать.

И воспылал Иваныч страстно.

– Ляля! Лялечка! – воскликнул Иваныч. – Возьми мое сердце! – Он пал на колено и протянул ей на ладони хрупкое овальное стеклышко.

Ляля деловито взяла его сердце, осмотрела на предмет эластичности сердечной мышцы, положила в сумочку, и они рука в руке, торжественно, но без зряшного волнения направились в светлый Дворец записи актов гражданского состояния.

Поселились молодожены в огромном доме.

– Но как мы будем тут жить? Стены-то прозрачные!

– А кто нас увидит? В городе никого нет, и нам никто не нужен, верно? Я права, любовь моя?

Иваныч подумал и решил, что молодая жена дело говорит.

А Лялечка продолжала:

– Наша жизнь будет сплошным праздником. Этот город для нас двоих. Его построил мой папа. – Ляля подвела его к большому хрустальному шару, стоявшему на подставке в одной из комнат. – Вот наше счастье. Оно светло и прозрачно. Оно переливается всеми цветами радуги. Его создал тоже сам папа.

И начали они жить-праздновать. Ходили в парк и рвали нежные хрустальные цветы, часами висели на качелях, пели песни о том, как хорошо им вдвоем в целом мире, как жизнь их полна и прекрасна, подобно шару, переливающемуся всеми цветами радуги.

Проходили дни. Все чаще и чаще, откровенней и шире зевал Иваныч. И что бы ни делала Ляля, ему было страшно скучно. Она и стихи ему читывала, и песни певала, и цыганочку с отчаяния отплясывала, и ряженой ходила, и даже элементы художественной гимнастики демонстрировала, предварительно надев спортивный костюм, чтоб подчеркнуть поэзию линий женской фигуры. Ничего не помогало. Иваныч зевал. Челюсти сводило в судорогах.

– Мне скучно! – кричал Иваныч, зверея час от часу. – Сколько можно валяться на этом стеклянном диване?

– В хрустальном, – поправляла его Ляля звонко-дрожащим голосом.

– Будь по-твоему, хрустальном! А мне надоело! Мне бы землю лопатой покидать!

– Что ты, милый! Какая лопата! Какая земля! Твое счастье не в этом! Вглядись в него! – И подводила Иваныча к хрустальному шару. Был он монолитен, переливался и играл гранями. – Ты видишь, как он переполнен жизнью?

– Вранье! Ничего там нет! Пусто! Пусто! – кричал в ответ муж.

– Чего ж тебе надо? Почему ты такой грубый? Я ли для счастья нашего всем для тебя не пожертвовала? На работу не хожу, в театры не прошусь, друзей не приглашаю, учиться бросила, попросила папу построить этот город, даже детей не рожаю – ведь они фигуру портят. И все это ради тебя! А ты?

– К черту! – взвыл Иваныч. – К черту! – Он взмахнул руками, и стеклянный шар упал на пол и разлетелся на кусочки.

– Что ты наделал, Иваныч?! Ты разбил наше счастье! Оно ведь не простое! – плакала Лялечка, и по щекам ее размазывалась черная тушь. Горе Лялечки было искренним. Она трясла его за плечи, приговаривая: – Иваныч, что же теперь будет, Иваныч?

От такого трясенья проснулся Иваныч. Перед ним стояла женщина, от нее пахло духами и вином, она пританцовывала, что-то напевала и тормошила его:

– Эх ты, соня-засоня! Иваныч, что ж ты спать-то улегся? – И ее веселый родной голос заиграл сердцем Иваныча. Он схватил руку милой женщины и прижался к ней лицом.

– Пойдем, Иваныч, пойдем, сынок, – сказала она ласково.

Иваныч поднялся и пошел за ней, ничуть не жалея о прерванном удивительном сне. Жизнь его была еще вся впереди. Но, думал он, она не будет сплошным праздником. И хотя было ему самому еще только девять лет, это была мысль вполне взрослого человека.

Ядгар Харасов
ПОЛЫНОК

Городские дела Бимач обычно начинал с базара. Но сейчас он правил к своему другу Ахматхану. И поспел вовремя.

– В больницу собрался, Ахматхан? Покажи и меня врачу. Тебе в городе все хорошие врачи известны.

– Город не станция, Бимач-ака. Здесь всех не узнаешь.

– Прошу тебя – свози…

– Без чая не отпущу. А там и суп поспеет.

– Какой суп!..

День у заведующей будет неполным, если поликлинику не посетит товарищ Ахматхан. Регулярными визитами пациент разубедил ее в правильности выбора гуманных профессий. Но трудно остановить катившуюся с горы арбу. Ахматхан любил лечиться и при своем вполне достаточном здоровье домогался у медицины разве что бессмертия.

Вера Львовна не собиралась выговаривать за отсутствие талончика или нарушение очередности. Когда-то она выкладывала все это Ахматхану, но он как раз в этот момент переставал ее слышать, и его зычные «Не слышу! Не слышу!» звучали предостерегающе…

Врач обреченно указала пациенту на клеенчатую кушетку. Сели оба. Посидев, Ахматхан пояснил, что у его родственника болит живот. Он выглядел посредником двух цивилизаций, которые с его помощью наводят мосты взаимопонимания.

– Объясните, что произошло, – попросила Вера Львовна. Тот успел отложить лисий малахай и над бритой головой закурилось марево, расстегнул казакин, плюшевый бешмет, а теперь запутался в тесемках просторнейших брюк.

– Сядьте и… ничего пока не надо. Слушаю вас.

– Ничего он не скажет. Не может! – остановил Ахматхан открывшего было рот Бимача. Последний, хотя и понимал все, из уважения к другу промолчал.

– Говорит, здесь болит, – волосатый палец Ахматхана утонул в жирном животе Бимача. – Говорит, второй день не ест. Что перед этим? Говорит, суп рисовый и кулама.

– Что за кулама? – подозрительно переспросила Вера Львовна. Но Ахматхан, ограничившись самым кратким рецептом этого блюда, вдруг резко ушел в лабиринты родного языка.

Когда двое в присутствии третьего говорят по-своему, третий чувствует себя безмолвным соучастником заговора против себя самого. Поэтому, извинившись за двух невоспитанных стариков, мы все же раскроем суть разговора.

– Так ты маешься животом, потому что перебрал куламы?..

– Поели совсем немного.

– Резали лошадь?

– Я сам вошел в долю на две ноги. Резал Базарбай.

– А может, как с бычком?

Лицо Бимача словно потерли наждаком.

– Нашел место вспоминать, тьфу! – сплюнул он в сторону.

– Ты не дома! – по-русски прикрикнул Ахматхан, гневно поводя глазами от Веры Львовны до Бимача.

В прошлогодний май Бимач согласился пустить в стадо бычка и обещал к осени нарастить его мясом. Приехал Ахматхан за бычком осенью, а тот стал меньше, чем был. Присмотрелся – и масть другая… Крепко тогда разругались. Если уж пытаются разбогатеть на обмане – жить не стоит, кричал Ахматхан. Но Бимач не внял зову родственника сменить местожительство, а в качестве раскаяния принял друга в долю, когда будет резать лошадь.

«Уж не сейчас ли он прикончил эту лошадь и, объевшись бешбармака с куламой, приехал лечиться к нему, Ахматхану?» Бимач поклялся: нет, нет и нет!..

– Долго еще? – спросила голова из двери.

– Ты что, не видишь – человек еле сидит! – строго сказал Ахматхан.

Голова скрылась.

– Теперь я хорошо изучил его болезнь, Вера Львовна. Покушал немного жирного.

Вера Львовна опасного заболевания у друга Ахматхана не обнаружила. Выписав рецепт, она поднялась и с облегчением крикнула в открытую дверь:

– Следующий!

…Ахматхан знал все аптеки города и добрались бы друзья до нужного переулка совсем быстро, не помешай милиционер.

– Стойте! Стойте! – свистел он, потому что одна живая лошадиная сила оказалась строптивее многих. – Вам известно, что по центральной улице на лошадях не ездят? Для кого висит знак? За нарушение правил…

Хитрый Бимач, правивший лошадью, только опустил голову, но Ахматхан с налету заговорил с милиционером на своем родном языке, как бы утверждая, что нет на свете людей, не знающих его.

Ахматхан сказал, что они едут по этой проклятой жаре не ради прогулки.

Милиционер не перебивал.

У аксакала болит живот, и они едут в аптеку на Бухарский переулок. Отпусти нас, друг, не дай сбиться с пути, иначе вовек не сыскать этого хитрого переулка. Милиционер не перебивал.

В подобных ситуациях Ахматхан вел разговор только на спасительном родном языке. И лишь в особо исключительных случаях восклицал по-русски: «Не слышу! Ничего не слышу!» Потому что даже не родственник должен уважать плохо слышащего человека. И это облегчало дело.

Постовой с миром отпустил дедов, подробно растолковав, как укоротить путь. Даже зоркий Ахматхан не понял: свой он или нет? Тогда почему не перебивал? Из уважения к старшим? Как часто его не хватает молодым, думал Ахматхан. Но по каким же признакам узнавать теперь своих?

«Ну и хват же Ахматхан», – размышлял Бимач, на которого благополучный исход встречи с представителем закона произвел впечатление. Настоящий друг, как стена. Надо все же найти в стаде достойного бычка, который поправит дружбу. Лошадь-то съедена…

В аптеке друзьям выдали легонькую коробочку. Ахматхан, подняв ее ближе к свету, увидел нарисованную траву и громко принялся зачитывать способ приготовления отвара.

– Это уже к вечеру поставит тебя на ноги, – потряс коробочкой Ахматхан.

На доброе предсказание о лекарстве потянулись было штатные посетители аптеки, но Ахматхан тут же закрыл свой митинг.

– Ты не сядешь? – удивился Бимач, приглашая друга в телегу. Но тот отговорился: надо еще зайти за старым должком.

Измученный суматохой города Бимач только к вечеру добрался домой. Выбежавших навстречу ребят гостинцами он не порадовал. Им все равно, подумал Бимач, зачем отец ездил – в больницу или на базар, лишь бы в город. Только жена бережно приняла коробочку, словно запасное сердце мужа.

Вскоре по комнате поплыл какой-то удивительно знакомый запах. Первым он пощекотал ноздри ожидавшего спасительное снадобье больного. Утомленный Бимач оторвался от подпиравших спину подушек и принялся с такой силой пыхтеть, словно вот так ноздрями мог собрать весь аромат вскипающего отвара. Вдруг короткими шажками он подбежал к комоду, схватил коробочку и, как был в пропотевшей нижней рубахе, выбежал на порог. Бимач, привыкший к насваю[3]3
  Нюхательный табак.


[Закрыть], с силой втянул воздух из коробочки, так что к потному носу прилипли искрошенные листья. И тут же выдернул пучок вымахавшего у порога куста полыни.

– Эй, Сарвар! Шуб бит! У-у-ух, кур-гу-рру![4]4
  Это ж полынок! Проклятье!


[Закрыть]

И со всей силой запустил маленькую коробочку на задний двор.

Легкая пыльца сухой полыни снова вернулась на землю, откуда ее сорвали.