Текст книги "Каменный Пояс, 1980"

Автор книги: авторов Коллектив

В этот день Зырянова появилась в конторке-«аквариуме» без обычного шума. Стояла на высоком пороге и торжественно оглядывала всех. На ней были все та же замасленная куртка, лыжные штаны и грубые ботинки. Только синий берет был новый, и губы накрашены оранжевой помадой.

– Платоша, – притаенным голосом проговорила она, подплывая к Кирееву, – все женщины да и я тож… Как бы это поскладнее сказать, – она оглянулась на Ольгу Петровну. – Одним словом, уважаем мы тебя как сурьезного мужчину… А отдельно скажу – спасибо за блок. Механик вчера поставил. Прямо благодать! Одним словом, поздравляем и желаем тебе всего, всего! Да вот тут написано…

Зырянова протянула Кирееву электрические настольные часы и открытку. Будто из сияния звезд выплыл снежно пухлый торт с воткнутыми в него свечами.

– Ну, – удивился Киреев и, машинально перевернув открытку, узнал, что ему желают добрых лет жизни, крепкого здоровья «и вскоре найти себе справную жену». Последнюю фразу, конечно же, приписала Зырянова.

– Хочешь ай нет, Платоша, а сегодня нагрянем к тебе всем гомозом.

– Я что ж, – спохватился Киреев. – Я пожалуйста… Спасибо вам всем, – он кивнул Зое и поклонился Ольге Петровне. – Приходите со своими друзьями. Часам к семи.

И Зырянова пришла. Да не одна. Громко тыкая в пол ногами, спутник ее добрался до дивана и на нем засел, за столом не снял кожаную перчатку, не очень прислушивался к разговору и налег на «Российскую». Валентина Ивановна придержала его за руку: «Хватит тебе»… Он отставил бутылку и смиренно проговорил:

– Ну, значит, хватит…

Его седые жесткие волосы и насупленные брови напоминали о солдате, высеченном на стене. И в глазах мелькнуло что-то знакомое Ольге Петровне, где-то она видела этого человека. Где?..

– Знаете Петю Лунева? – рассказывала Зырянова и хитровато постреливала взглядом то в Киреева, то в Зою. – Оператором на пятиклетьевом работает. Помните, недавно лист у него под крышу пошел? Такой аккуратный был, а тут на тебе – авария. Вот и подумалось, что неспроста все это. Расспросила дружков его, и Венька Дорош проговорился, что буза у Пети с женой: откалывают какие-то тихие номера. Что еще, думаю, за тихие номера? И пошла к Пете домой. Он на кухне, а жена, учителка, в комнате заперлась. Дочка в третьем классе учится, за почтальоншу. Записки друг другу шлют. «Дай денег на обед», «Сегодня приду поздно. Собрание». И так далее. Моду какую взяли! Ну и разозлилась же я… Совсем, говорю, грамотные стали, а дочка онемела. Вот, говорю, полюбуйтесь, до чего ребенка довели. Тут Петюня и его учителка кинулись к дочке, целуют ее, тискают, спрашивают, а она молчит. Потом как заплачет – и ко мне…

– Одну минутку! – громко через стол сказал Женя Колосов, добывавший для Киреева старые пластинки. – Тут какая-то логическая осечка. Девочку-то, уважаемая, вы учили притворству!..

Всем сделалось неловко. Киреев не пропустил усмешечки Лены, которая сидела рядышком с Женькой и азартно с ним перешептывалась.

Стоп! Ленка ведь с ним за границу ездила. И не случайно сегодня сюда заглянул. Это она его притащила…

– Ты, парень, случаем не фокусником в цирке работаешь? – тяжело навалился на стол знакомый Зыряновой. – За логикой все гонишься… Глаз у тебя такой вострый…

– Почти угадали, – осклабился Женя. Его маленькая белобрысая голова подалась вперед, навстречу непонятной опасности. – Лечу гипнозом. Хотите, могу усыпить.

– Ладно вам, – примиряюще сказала Зырянова.

«Догадлив солдат: именно фокусник, – подумал Киреев. – Скачет по деревням на собственном «Жигуле», почти задарма собирает старые книги, иконы, патефонные пластинки. А в городе втридорога перепродает…

Но от выпитого вина Кирееву сделалось так легко и весело, что меняла Женька не мог задержаться надолго в его сознании.

Высоко подняв рюмку, он предложил тост за настоящую дружбу, когда в ней не выгоды ищешь, а такого прекрасного, здорового, чудесного…

Киреев тянул и тянул, видел, что от него все ждут какого-то необыкновенного слова насчет этой самой дружбы.

– А ты не тяни, не тяни, – съехидничал Женя. – Уточни, пожалуйста, что же люди ищут в дружбе?

И в наступившей тишине Платон обыкновенным спокойным голосом произнес:

– Духовного обогащения.

– Вот так! – горделиво воскликнула Зоя и победоносно взглянула на Женю.

– Пропаганда! – Женя обвел всех взглядом и самому себе усмехнулся. – Не в дружбе сейчас дело. Времени, времени не хватает. Ни на друзей, ни на детей, ни на отдых… Вот вам и научно-техническая революция. Человек ее повелитель, но и ее раб! Разве не так? И жизнь стала смахивать на какой-то упрощенный стереотип. Там, на западе, и словечко для этого придумали: имедж – готовенький образ жизни. Чтобы человек не ломал зря голову.

– Так ты за этот самый имедж или против? – быстро спросил Платон. – А то, знаешь, не всегда овес по зубам. – За столом грохнули, особенно раскатисто залилась Зырянова. – А нам тот, западный, образ жизни не подходит. У нас свой, советский! Правильно я говорю, други?

– Правильно! – крикнул знакомый Зыряновой и так хлопнул по столу рукой в перчатке, что рюмка опрокинулась.

– Пропаганда! – бубнил Женька.

– А хотя бы и так! Свое от дурного глаза чистим, – подытожила Зырянова.

– Платоша, – вмешалась в разговор Леночка, затянутая в плотный, блестящий и будто кожаный материал. Обнаженные плечи ее прикрывала какая-то сетчатая накидка. – Всем известно низкое качество наших товаров. Разве нет? Возьмем обувь. Смех! За границей и на упаковку любо поглядеть. Какие краски! Что, нет?

– Вот и врешь, рыбонька! – сказала Зырянова. – Часики на тебе советские, и самолетом, поди, летела нашим…

Лена не уступала:

– На черном рынке с нами и говорить не хотят!

– Спекулянты? – громким шепотом спросила Валентина Ивановна. – Сказала бы я тебе, рыбонька, да Платона Александровича уважаю…

– Танцевать, танцевать! – кричал Киреев. – Всем танцевать!

Платон подошел к Зое, и та, положив ему руки на плечи, спросила, почему он сегодня какой-то непонятный: то веселый, то рассеянный?

– Я должен отвечать? Это ты сегодня какая-то не такая. Хочешь поехать со мною в круиз?

– Нет… Не знаю…

Они были одинакового роста, и Киреев впервые увидел так близко ее зеленоватые глаза.

– Хочешь вина?

Он повел ее к столу, налил вина в бокалы, и они выпили. Лена встретилась с Зоей взглядом, вскинула голову и, протянув Жене руку, пошла с ним танцевать. Киреев ободряюще улыбнулся Зое и, обняв ее за плечи, что-то стал ей говорить, будто забыв и про Лену, и про гостей.

И только когда Лена и Женя пошли одеваться, а Лидия Федотовна начала упрашивать Лену остаться, Киреев, словно очнулся, тоже к ним подошел.

– Неудобно получается, – сказал он.

– Смотря для кого, – бросил Женя. – Чао! – И подхватил уже одевшуюся Лену.

За ним захлопнулась дверь, и Зоя весело сказала:

– Перевернем пластинку!

А Ольга Петровна увела Валентину на кухню и прикрыла за собою дверь.

– Это он, Мишка? Да откуда? И наград сколько у него…

– И не говори, рыбонька, – махнула рукой Зырянова, присела на табуретку и вдруг всхлипнула. – Ольгушка, ты ж меня знаешь. С соображением стараюсь все делать, а тут растерялась. Голова кругом пошла.

– А ты по порядку расскажи.

– Да, расскажи… Как с того света на мою голову свалился. Я же давно его пропащим считала…

– Ну и как вы теперь?

– А никак. Больше молчим. Сказал, что приехал перед смертью на те места взглянуть, где жизнь начиналась…

Ольга Петровна пристально посмотрела на подругу, сказала:

– По силам ли груз берешь, Валентина?

– Не ругай меня, Ольгушка… Тебе что… двух дочек в люди вывела… Внуки пошли… А я?.. И никакой он не калека…

Слезы, большие и частые, полились из глаз Валентины. Ольга Петровна подсела к Зыряновой, хотела утешить.

– Валенька, что ты? Да я не хотела…

Но тут в дверь протиснулся и сам он, Миша Горлов.

– С чего это слезы развели? – спросил.

– Так, – вздохнула Валентина Ивановна, поспешно отирая тыльной стороной руки глаза. – Поговорили по душам. Не узнал Ольгушку разве?

– Как не узнать?.. – И ожег Ольгу вопросом: – Ну чего ты ее травишь?

– Что ты, что ты, Миша? – вступилась за Ольгу Петровну Зырянова. – Присядь-ка. Посидим маленько. Пусть там себе молодые нежно воркуют. Мы уж тут по-стариковски… Не возражаете, Лидия Федотовна?

Тетя Киреева согласно кивнула головой, хотя чувствовалось, что Лена ей больше была по душе. Надо полагать, что Зою она просто еще не знала.

Александр Фурсов
СТИХИ

 
Тесно стало под карнизом
Птицам сизым:
Дружно крыльями взмахнули
И – вспорхнули.
И взвились, взвились над крышей
Голубочки,
Закружились выше, выше,
Как листочки.
И пропали в дальней дали,
В небе синем…
Много лет живет в печали
Мать о сыне.
Улетел – как голубочек
В небо взвился,
В синем небе, как листочек,
Растворился.
Возвратились, не пропали
Голубочки…
Мать по-прежнему в печали
О сыночке.
 

 
Падают снежинки,
Падают все пуще,
А твои морщинки
Год от года гуще.
Что ни год, то зримей,
Что ни год – заметней:
Нет поры им зимней,
Нет поры им летней.
Как зерно в колосьях
На полях медовых —
Столько собралось их,
Столько спеет новых!
Пусть себе – заметней,
Пусть густеют, множась
Держит полдень летний
С майским утром схожесть.
В молодости – ало,
Что порой и мнимо —
Лишь бы не завяло,
Не мелькнуло мимо.
С каждым годом – строже,
С каждым годом – зримей…
Оттого – дороже,
Оттого – любимей.
 

Иван Малов
СТИХИ

 
На сиденьях восседали.
Мчались в луговой озон.
Под ногами две педали,
Как ступени в горизонт!
 
 
Спицы быстрые вязали
Узорочье по песку.
Птицы в небе подпевали
В лад веселому звонку.
 
 
Мы спешили наглядеться
На летящий самолет.
…Уносилось в юность детство
На крыле, за поворот.
 

 
Он ушел, надвинув шапку,
Пот смахнув холодно-липкий.
Зачеркнули детям папку
Планки смежные калитки.
 
 
И вдогонку, боль тревожа,
Дочка – папочкина жизнь:
«Папа!
           Папа!
                    Ну постой же!..
В дневнике мне распишись!..»
 

 
Говорят, что дровосеки слыли
У народа силой удалой.
А теперь здесь дерево спилили
В несколько секунд бензопилой
 
 
Люди, что раздумывать не стали —
Молодое ль, старое валю.
…На пеньке, на круглом пьедестале,
Памятник стоит небытию.
 

Сергей Фролов
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Рассказ

Саша Вдовин убежал со стройки. Вдруг… Никому не сказав ни слова…

Город еще спал, когда он торопливо вскочил в вагон утреннего поезда, волоча за собой задевающий за ступеньки и углы в проходах видавший виды чемодан.

В пустом прохладном купе он сел у окна, зажался в угол, плотнее запахнул полы куртки и с нетерпением стал ждать отправки.

Наконец состав потихоньку пошел, и скоро, словно подталкиваемый кем-то, стал набирать скорость. Под ладный, успокаивающий перестук колес тревога Саши отодвинулась, утихла. Надоевший город остался позади. Промелькнули и исчезли высоковольтные мачты, густо, коридором подступавшие к подстанциям металлургического комбината. Поезд вырвался на степной простор, весь в желтых квадратах августовских хлебов.

Промелькнуло село на взгорке – и щемяще напомнило родную деревню. Уж там-то заживет он по-новому! Что особенного, если не по душе ему ни город, ни стройка? И без него в городе людей хватает. Обойдутся.

И колеса подтверждали: «Так! Так-так! Так…»

Вагон был полон пассажиров и всякой дорожной сутолоки. Солнце поднялось уже высоко, время приближалось к девяти.

На стройке теперь вовсю шла работа. Кругом перезвон кранов, треск сварки, запах карбида. Надрываются в пыли машины с грунтом, кирпичом, бетоном, плывут громадные конструкции на тросах.

Как несовершеннолетний, Саша приходил на работу на час позже. Девчата встречали его веселыми выкриками.

– Санек-Малышка пришел!

– Неужели? Ну, теперь держись, работа!

– Нинка, любовь-то твоя, глянь…

– Ха-ха-ха! – заливается хохотушка Вера.

Нина Федорова не слушает вздора – работает. Только глянет с высоты, улыбнется Саше. Она к девяти успевает поднять две высоких штрабы, чтобы Саша, зачаливая шнур между ними, заполнял стену кладкой. Никита Васильевич, бригадир, молча покажет ему в сторону Нины – значит, работать с ней. У него уйма дел. Он все на стройке знает, везде успевает и… все замечает.

– Саша, шов толстый гонишь! Раствор не жалеешь! – кричит издалека, хотя сам занят своим делом и даже стоит к нему спиной.

А то подойдет и начнет поправлять кладку. Пристукнет мастерком один кирпич, подобьет другой, третий, и, неуклюжая, кособокая, она враз преобразится, станет как натянутая струна. Саша всегда с восторгом смотрел на нее.

«Обойдутся», – вздохнул он, стараясь отмахнуться от мыслей о бригаде…

К вечеру он был дома.

Мать прибежала из коровника в сапогах, измазанных навозом, на халате и платке сенная труха, а вся такая домашняя, родная. Глаза ее сияли, будто кто-то веселил их изнутри.

После радостно-суетливых минут встречи оба вдруг спохватились, что пора и делом заняться. Саша побежал носить дрова и воду в баню, мать загремела кастрюлями на кухне.

За стол сели, когда уже совсем стемнело. Глаза разбегались от разнообразия. Что там город: первое, второе, чай. Тут тебе и глазунья на сале, и разваренное дымящееся мясо в жаровне, и мед с дедовой пасеки, и молоко вечерней дойки с теплой шепчущей пеной. Мать сидит напротив, сама к еде не притрагивается, задумчиво приглаживает рукой скатерть да глаз с него не спускает. Смотрит – и замечает в сыне все большую схожесть с отцом и привычкой держать ложку, и рассыпающимися льняными волосами, и цветом глаз.

– Ешь, сынок, ешь, – угощает она.

Саша на минуту отложил ложку, прислушался к тишине за темным окном, оглядел избу.

– Хорошо-то как тут, покойно, – проговорил он со вздохом.

– Тут эдак. Ночью залает собака – я уж по голосу узнаю: нашего деда Жучка.

– Даже не верится… Домой приехал…

– Устал с дороги… Худой какой-то, растешь, что ли…

Спать Саша лег в горнице. Мать осталась прибираться, потом прошла к сыну и, не зажигая света, присела в изголовье. Саша, казалось, спал, но вдруг он шевельнулся в глубине подушек и заговорил:

– Мам, а летом на стройке, если сильный ветер, пыль такая поднимается… Шлак, цемент, известь – все в лицо. Бригадир кричит, рабочие не слышат – ветер мешает. А зимой тоже кладку ведут. Раствор льдом покрывается, лицо деревенеет. Когда пурга – снегом все заносит.

Саша замолчал, он выговорился про все, что готовился сказать мамане по приезде, что накипело в нем против стройки, против города. Тогда ему представлялось, как она скажет: «Господи, да на кой шут тебе такие мытарства среди чужих людей? Иль у нас в колхозе дел нет!?»

Но мать после его жалоб притихла, ушла в свои думы и сидела, подперев ладонью щеку.

– А я ведь говорила тебе, сынок, – с мягким укором сказала она, – не уезжай, оставайся дома. Чем тут не жизнь?

Саша, виноватый за свое давнее ослушание, покаянно примолк, и мать, считая, что сказала слишком резко, успокоила:

– Ладно, спи. Я тоже пойду прилягу. Да с отцом поговорю, что он скажет.

– Как же ты с ним поговоришь?

– А вот так. Лежишь, лежишь, сон не идет. Покличешь: Павел, мол, Павел, айда. Он и придет, сядет рядышком, как я возле тебя. И обо всем, обо всем перетолкуем.

Саше было шесть лет, когда отца не стало, и многое, что сохранялось в памяти, ушло, расплылось. Но из того, что запомнилось, и из рассказов матери сложился вот такой отцовский облик: на редкость рукодельный, как Никита Васильевич, с таким же, как бригадир, озабоченным, серьезным лицом. Основным его занятием было плотничанье. Многие сельские постройки до сих пор хранили след отцовского топора.

В последние годы, как открылись старые фронтовые раны, а за ними пристали другие болезни, он все говорил матери, печально поглядывая на Сашу:

– За дочек я спокоен. Выросли, пристроены. А последыша нашего выводи на дельный путь. Не прогляди, Лукерья, сына. Перво-наперво ремеслу какому ни есть обучи.

На похороны отца сошлось все село. Председатель колхоза Илья Григорьевич у могилки сказал:

– Ушел наш работник, и осиротела не только его семья, осиротели все мы.

И сколько с тех пор прошло времени, а в людях все живет уважение к их дому. И в их семье все дела меряются отцовыми мерками.

Рано утром сквозь сон Саша слышал, как приходил дед, отец матери. Покряхтел, постучал палкой об пол и присел на лавку.

– Что, Лукерья, никак Санек возвернулся?

– Приехал.

– В отпуск или как?

– Кто его знает. Жалуется – тяжело.

– Тяжело… – повторил дед и погрузился в свое стариковское молчание. Потом сказал: – Пусть приходит, как встанет.

Саша застал деда во дворе. Он что-то строгал на верстаке. В открытую Сашей калитку влетел ветер, пробежался по двору.

– А, Санек, здорово, здорово! С прибытием!

Бабка заохала, застонала и пошла по избе вспугнутой наседкой. Когда все поставила и можно было приступить к еде, дед, уперев руки в бока, с шутливой строгостью прикрикнул:

– Ты что это, старая, совсем соображения лишилась?!

– Чего тебе? – взаправду удивилась бабка.

– Как же, чать за столом – мужчины!

Бабка тут же смекнула и, рассмеявшись, достала початую бутылку с застарелой этикеткой.

Дед подмигнул: смотри, по-нашему вышло, и потянулся к Сашиному стакану.

– Я не пью, – отказался он.

– Но? – вроде бы огорчился дед, остро взглянул на внука и остался доволен. – Правильно делаешь. У тебя и отец самого духа ее не переносил.

Сам немного выпил, и тут же глаза его заблестели:

– Ну-ка, порасскажи, какие там дела воротишь!

– А какие? Стены кладем…

– Что за стены?

– Доменную печь строим.

– Какую такую печь, ай ты печник?!

– Нет, дед, в доменных печах металл плавят.

– Вон как! – изумился дед. – Металл!.. Тогда слушай: у нас тут на вилы и топоры нехватка, а без них в хозяйстве не обойтись. Не можешь посодействовать, чтоб их больше выпускали.

– Ладно тебе, пристал к парнишке, – недовольно выговорила бабка.

– Доменную печь наш Саша строит. Доменную, поняла? Металл будут в ней варить! – дед повысил голос и потряс вилкой. – Не то, что вон твоя дымилка. Ему на нее раз плюнуть – и сделает. Вот завалится она у тебя, а он приедет и новую складет. Только кирпичи успевай подавать.

…Впереди был целый день. Село опустело, все работали. Саша ходил по улицам и досадовал: «Печку ему сложить. Посмотрел бы, какие там «печки» кладут…»

По мосткам Саша перешел через речку и оказался в поле. Несколько комбайнов валили хлеб. Подальше валки подбирали, солому копнили… А Никита Васильевич, небось, думает, где это Сашка Вдовин пропал?.. И Нина Федорова ведет кладку стены одна. Не с кем и поговорить ей. Муж служит в армии, она думает о нем и целый день работает молча. А как только кончится раствор и выдастся свободная минута, присядет против Сашки, заглянет в лицо:

– Сашенька, по дому скучаешь?

– Скучаю.

– Какие мы с тобой скучливые. Ну, ничего, как-нибудь выдюжим, – и поправляет его волосы, прячет под фуражку. – Какие они у тебя мягкие, ласковые, как вода.

Но о Нине лучше не вспоминать. Что она подумает, когда узнает все? Даже отсюда стыдно в глаза ей глянуть.

Спохватившись, что за целый день он нисколько не помог матери, вскопал грядки на огороде, поправил изгородь двора и до темноты колол-складывал дрова.

Вечером пришел председатель колхоза. Саша и обрадовался, и растерялся. «Сам заявился, – подумал он, – сейчас будет предлагать работу».

Но Илья Григорьевич, запыленный, усталый, сел на лавку и повел разговор с матерью. Просил ее поработать на току – не успевают там. А в коровнике пока напарница управится. И только потом уже спросил:

– Александр, ты, говорят, каменщиком работаешь?

– Им.

– Мать честная, как нам нужны каменщики. Где взять?

– Вернуться желает, – сказала мать.

– Вернуться? – председатель поскреб пятерней затылок под фуражкой. – А класть хорошо научился?

– Как сказать… Другие лучше умеют.

– Значит, лучше можно?.. – Илья Григорьевич тянул время, и Саша томился, ждал его окончательного слова.

– Вот как мы сделаем, – сказал он по-хозяйски твердо. – Как только научишься – сразу приезжай. Подберем людей, будешь у них за бригадира. Идет?

– Ладно, – согласился Саша и воспрянул духом.

– И правда, и правда, – обрадовалась мать. – Вот спасибо тебе, председатель.

Нет, не зря этот человек столько лет руководит в колхозе. Ко всем у него ключик имеется. Вот ведь сам он, Саша, запутал свой узелок, а председатель… раз – и все в порядке.

Впервые со времени приезда сидели они с матерью за столом и так свободно говорили. Пропала маячившая меж ними тень неловкости.

Вышли из-за стола, и Саша как бы между прочим сказал:

– Мам, собери мне в дорогу. Завтра поеду.

– Что такое? – испугалась мать. – И не погостил!

– Да я отпуск-то брал небольшой, чтоб вас повидать…

На другой день дед с матерью и Саша стояли на автобусной остановке. Приковыляла и бабка. Издалека, будто боясь опоздать, протягивала Саше узелок с оладушками.

– Это она тебе за печку! Чтоб ты ей печку переложил, – смеялся дед.

Не успели пристроить узелок в чемодан, как подкатила машина с зерном, и шофер Андрей Разгоняев, почти Сашин ровесник, лихо открыл дверцу.

– Санек! Личный приказ Ильи Григорьевича: доставить тебя на станцию. Садись, я как раз на элеватор.

Когда машина, заволакиваясь пылью, скрылась, дед проговорил:

– Тяжело мальцу, а все ж поехал. Ничего, глядишь – человеком станет!