Текст книги "Пермские чекисты (сборник)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

В. ПИРОЖНИКОВ
День фатиха

1

Пышминцев пришел домой в шестом часу вечера, чтобы, наскоро перекусив, поспать час-другой и снова исчезнуть, теперь уже до двенадцати. Едва он появился, жена проворно накрыла на стол, показала, где что взять, собрала детей и вышла с ними на улицу. Иван остался один. Первым делом он снял пиджак, галстук и, пройдя на кухню, напился из-под крана холодной воды. В кухне на подоконнике спала кошка, в окно светило теплое августовское солнце, в многолюдной коммунальной квартире было необычно тихо. Это время – с пяти до восьми – предназначалось для отдыха, и в каждой из трех семей старались оберегать покой. Заботы, проблемы, режим были здесь общими...

Иван вернулся в комнату, сел за стол, похлебал супу, но вскоре отложил ложку. Есть не хотелось. Он рассеянно заглянул в газету, попробовал читать, но смысл написанного не доходил до сознания. Пышминцев вздохнул, закурил. Подобное состояние он порой испытывал на фронте. Так бывает у солдат, только что вышедших из боя и внезапно попавших в спокойную обстановку. Казалось бы, наконец-то можно расслабиться, отдохнуть, а человек напряжен, перед глазами стоит край окопа, в ушах звучат взрывы, слова команд... А если знаешь, что вот-вот опять идти в бой, то тут заставить себя отдыхать можно лишь усилием воли. Иван встал, прошел в ванную, ополоснул лицо и шею водой, а потом все-таки сел за стол и быстро доел остывающий обед. Жена готовила, старалась – нельзя обижать.

Первое время, когда они переехали в Пермь и Пышминцев был принят на службу в управление МГБ, жена удивлялась и порой даже негодовала: «Что у вас там, каждый день – ЧП? Катастрофа? Поезда идут под откос, заводы взрываются? Неужели нельзя спокойно, как все люди, работать? Ведь не война же!» Потом она привыкла и уже ни о чем не спрашивала, только изредка печально вздыхала, встречая мужа далеко за полночь. Да и о чем тут спрашивать, если все три семьи, обитавшие в этой большой коммунальной квартире, жили одинаково: мужья-чекисты работали от зари до зари, вечером забегали на три часа домой и снова исчезали до ночи. В одиннадцать часов вечера, например, замначальника управления только начинал принимать доклады, и это, конечно, не было его личной прихотью. Такой режим работы диктовала сама обстановка, которую можно было просто и ясно охарактеризовать так: война для чекистов не кончилась.

Иван лег на диван, развернул газету. 24 августа 1951 года, пятница... Стахановская вахта горняков в честь Дня шахтера... Седьмая годовщина со дня освобождения Румынии Советской Армией... Торжественное собрание в Бухаресте, речь главы советской делегации Ворошилова... Взгляд Пышминцева оживился. Надо же, прошло, оказывается, уже ровно семь лет с тех августовских дней 1944 года, когда их полк стоял возле румынского города Ботошани, закрывая путь отходящим на запад немецким частям, разбитым в Ясско-Кишиневской операции. То были памятные для Пышминцева дни. Однажды ночью вдруг поднялась бешеная стрельба, суматоха – как потом выяснилось, фашистская группировка пыталась выйти из окружения через расположение их полка. Пышминцев не растерялся, организовал отпор, а потом возглавил преследование врага... Немцам не удалось прорваться. Пышминцеву тогда был вручен орден. Потом были бои за Плоешти, Брашов, Дебрецен, порой полк нес тяжелые потери, но все равно они уже тогда чувствовали себя победителями – может, потому что были молоды, полны жизни, ждали конца войны... Даже, помнится, иногда на отдыхе играли в футбол. И не странно ли: сейчас, через шесть лет после победы, ему абсолютно не до футбола, загружен так, что некогда отдохнуть, побыть с семьей. И никому не объяснишь, не расскажешь, чем таким важным занят с утра до ночи старший лейтенант контрразведывательного отдела Пышминцев. Ведь для большинства людей слова «разведка», «контрразведка», «вражеский агент» навсегда ушли вместе с войной в прошлое, а если и остались, то лишь в книжках «про шпионов». Для него же все это – сегодняшний день, будничная реальность, требующая повседневного труда, предельного напряжения умственных и физических сил.

Начиная с 1945 года сюда, на Урал, хлынул поток репатриированных – тех, кто в годы войны оказался за границей, на территории фашистской Германии, союзных с нею государств и теперь был возвращен на родину. Впрочем, Пышминцев знал: высокое слово «Родина» для многих из этих людей было неприменимо. Среди репатриантов было немало тех, кто предал нашу страну и даже выступил против нее. Со всеми этими людьми предстояло здесь тщательно разобраться, установить обстоятельства их пребывания по ту сторону фронта. На это уходили годы. Особенно трудным представлялось выявление бывших агентов германской разведки. Прошедшие обучение в гитлеровских разведшколах, эти люди знали конспирацию и умело скрывали свое прошлое. Дождавшись, когда истечет срок назначенного им наказания, они могли покинуть Урал, так и не ответив сполна за свою преступную деятельность. А кое-кто мог и продолжить ее...

Вот почему на рубеже 50-х годов старший лейтенант Пышминцев и весь контрразведывательный отдел пермского УМГБ не знали покоя, вот почему чекисты работали день и ночь, по одиннадцать часов в сутки. Напряженный труд тех лет осел в летописи чекистской славы многими славными делами. Но мы расскажем лишь об одном деле. О деле, над которым августовским вечером 1951 года Иван Пышминцев и размышлял у себя дома...

Из справки по делу:

«СПЕЦПОСЕЛЕНЦЫ НА УРАЛЕ

В начале 1950-х годов в северных районах Пермской области на условиях спецпоселения проживали лица, запятнавшие себя в годы Великой Отечественной войны службой в различных воинских формированиях фашистской Германии. Изменив Родине, они сотрудничали с германским командованием, служили в РОА (так называемой «Русской освободительной армии» предателя Власова), «Туркестанском легионе» и других подразделениях гитлеровского вермахта».

Родина гуманно отнеслась к тем, кто прямо не участвовал в пролитии крови советских людей. Им была дана возможность трудом искупить свою вину. Условия спецпоселения допускали проживание с семьей, свободу передвижения в указанных границах. Для тех, кто раскаялся в содеянном, кто стремился честно работать и жить, – это был реальный шанс заслужить прощение. Но не все хотели им воспользоваться...

2

– Проходите, проходите, эфенди, на наш тантала!

Жена Саидова, открывшая Кадырову дверь, провела гостя в дом и ускользнула на кухню. Судя по голосам, доносившимся из комнаты, большой праздник – «тантала» – был в полном разгаре. Кадыров нарочно опоздал, чтобы компания, собравшаяся у Саидова, к его приходу хорошенько подгуляла, – так легче будет определить, кто чем дышит.

Прежде чем войти, Кадыров через дверную щель заглянул вовнутрь. Саидов, как и было велено, на этот раз особенно постарался. Большую комнату он превратил в гостиную – мехмонхону, убрав ее в соответствии с обычаем. Всю мебель, кроме тяжелого шкафа, – кровать, комод, стулья – хозяева вынесли, пол покрыли цветастыми ковриками-курпачи, сшитыми женой Саидова из лоскутков. На них и сидели гости: шесть человек местных, которых Кадыров знал, и четверо из соседнего поселка. Вместо дастархана Саидов приспособил несколько низеньких ящиков, накрыл их скатертью – получилось неплохо. На ящиках дымился настоящий казан-кебаб – жирная баранина с зеленью и луком, стояла водка. По пустым бутылкам можно было понять, что выпито уже изрядно – Саидов умел угощать. Сейчас он развлекал гостей, изображая кызык-чи – скомороха. Он водил смычком по струнам гиджака и пел, монотонно повторяя одно и то же: «Чаманда гуль чаманда, чаманда гуль чаманда» («В цветнике цветок – украшение»). Гиджак у него был сделан из плоской консервной банки. Гости смеялись шутке. Кадыров решил, что пришел в самый раз.

– Салам алейкум! – сказал он, входя в мехмонхону.

– Алейкум салам, Маматкул! – вскочил Саидов. – Мы давно тебя ждем, садись скорее!

Гости раздвинулись, освобождая место возле импровизированного дастархана. Молчаливый, мрачный Хасанов, оказавшийся рядом с Кадыровым, налил ему водки. Кадыров поднял стакан, обвел взглядом присутствующих. Все замолчали, ожидая, что он скажет.

– Я хочу выпить за нашу далекую родину! – провозгласил Кадыров. – За наш Туркестан!.. Здесь, на севере, мы живем вдали от родины, не ходим в мечеть. Но в наших душах горит священный огонь веры, зажженный аллахом, каждый из нас, легионеров, остается воином ислама. Ждать осталось немного. Через год-полтора большинство из нас сможет вернуться в солнечный Туркестан и, если потребуется, снова встанет в ряды защитников веры! Слава аллаху! Да здравствует Туркестан!

После того как выпили, Саидов решил представить Кадырову неизвестных ему гостей:

– Это наши братья-легионеры из Яйвы: Хикматов Латиф – ефрейтор, и солдаты – Ибрагимов Зайкен, Джамалов Ахмед, Музафаров Газиз. Живут на Урале пятый год, тоже спецпоселенцы.

– Когда служили в «Туркестанском легионе»? – спросил Кадыров.

– С мая сорок третьего до конца войны, – ответил за всех Хикматов. У яйвинских легионеров он, видимо, был за старшего.

– Где пришлось воевать? – как бы между прочим осведомился Кадыров, закусывая бараниной.

Яйвинские легионеры переглянулись – вопрос был не из приятных. Хикматов, положив мясо на стол, вытер жирные руки о полу мятого пиджака и ответил:

– Мы тут все из четвертой роты... Нас в основном против партизан использовали. Сначала в Белоруссии воевали, под Гомелем. Потом в Польшу перекинули, в район Минска-Мазовецкого. Там тоже партизан ловили. В сорок четвертом году на Висле Советская Армия нас разбила, и немцы всю роту отправили в Югославию, опять на партизан бросили.

Кадыров, сочувственно кивая, выслушал рассказ Хикматова. «Простоват, – решил он про себя. – Сразу всю правду выложил». Вслух сказал:

– А нам вот на советской территории воевать не пришлось. Немцы, как только наш одиннадцатый батальон сформировали, отправили его в Грецию. Там, под Салониками, у моря, мы почти год и простояли, охраняли побережье от английского десанта. А осенью сорок четвертого многие из нас ушли к греческим партизанам.

Поймав на себе удивленные взгляды приятелей, Кадыров ответил на них тоже взглядом – долгим и твердым. Да-да, вот так, запоминайте: стояли у моря, патрулировали побережье – и больше ничего. Точка. Чем чище будет их прошлое, тем скорее удастся вернуться в Туркестан. Легионеры, хоть и были пьяны, поняли его, возникшая было пауза прервалась, все расслабились, задвигались, заговорили. Что тут думать, Маматкул – умный, образованный человек, плохому не научит... По кругу пошла новая бутылка.

Кадыров был доволен. Он еще раз убедился, что имеет власть над этими людьми. Все, кто давно знал Кадырова – Саидов, Бабаев, Умарбеков, Каримов, даже бывший командир отделения Мирзоев, в подчинении у которого он когда-то служил, – все теперь слушались и признавали за старшего его. Только Хасанов по-прежнему безучастно сидел, уставившись в пол, и мрачно жевал папиросу. Кадыров положил ему руку на плечо:

– Почему ты такой грустный, Зулунбай?

Хасанов медленно расцепил большие, перевитые жилами руки, вынул изо рта потухшую папиросу, вздохнул:

– Газету читал. Война опять будет.

Кадыров усмехнулся:

– С чего ты взял? С кем война?

– С Америкой. Она в Корее воюет, – бубнил Хасанов. – Америка первую атомную бомбу изобрела. У нас такую бомбу только недавно сделали.

«Ишь как заговорил – «у нас», – неприязненно отметил Кадыров. Самый старший из всех (ему уже было сорок), Хасанов вызывал у Кадырова внутреннее беспокойство. В шахте Зулунбая, бывшего тракториста МТС, ставили на самые передовые, технически оснащенные участки. Он хорошо зарабатывал, его хвалили. «Мирной жизни ему, видишь ли, захотелось! – зло думал Кадыров. – Передовик!» Но сказать ничего не успел, опередил пьяный Саидов, который, тыча пальцем в Хасанова, закричал:

– Он Америки боится! Воевать с ней не хочет!

Хасанов поднял на него глаза:

– А ты хочешь? Не навоевался еще?.. Или думаешь опять в плену отсидеться?

Саидов с обидой бросил на стол баранью кость:

– Зачем так говоришь?! Сам разве в плену не был? А фильтрационный лагерь помнишь? Ты что там говорил: надо было не к партизанам бежать, а американцам сдаваться! Немного посидим – и выпустят!

– Какая еще Америка?! – закричал Хасанов. – Зачем? Я домой хотел! В Туркестан!

– В свободный Туркестан, – тихо вставил Кадыров.

– Ну да! На родину, в свободный Туркестан! – согласился Хасанов, не спуская яростного взгляда с Саидова.

– Так радоваться должен, что у Америки атомная бомба есть, – по-прежнему тихо продолжал Кадыров. – Пушка против нее – все равно, что кетмень против сабли. У кого бомба, у того и сила. А ведь только большая сила может сделать свободным наш Туркестан. – Он помолчал и с нажимом добавил: – Воистину свободным, как это угодно аллаху!.. Или вы думаете иначе, не как мусульмане?

Над дастарханом повисло молчание. Кто-то, медленно соображая, глядел на Кадырова во все глаза, кто-то пугливо отвел взгляд в сторону. Никому не хватало духа заговорить первым. На такую тему мог рассуждать только Кадыров, и все уступали ему это право, а вместе с ним – и право учить, вести за собой. Кадыров почувствовал, что сегодня его власть над бывшими сослуживцами еще более укрепилась, да к тому же распространилась на легионеров из Яйвы. Сменив тон, он весело закричал Саидову:

– Баймат, почему наши стаканы пусты? Разве ты не хозяин? Разве у нас не праздник? Налей всем, и мы выпьем за дружбу! Выпьем и споем гимн легионеров – песню о нашей любимой родине «Гузал Туркестан»!

В открытое окно выносило табачный дым. Под звуки самодельного гиджака туда, в огород, во тьму позднего вечера выплескивалась, выводимая мужскими голосами, восточная мелодия – то заунывный, то грозный напев. В поселке не знали языка, на котором исполнялась песня. А если бы знали, то поняли бы ее зловещий, клеветнический смысл и возмутились. В песне правоверный воин-мусульманин, обращаясь к родине, спрашивает: почему ты не цветешь, Туркестан? Почему опустели твои сады? Почему затихли базары, закрыты мечети? И сам же отвечает: черные вороны с красными клювами, прилетевшие с севера, отняли у тебя свободу. Они разорили сады, погубили цветущий край. Черная туча закрыла солнце над Туркестаном. Но придет день – и воины-мусульмане победят мрак, ты снова станешь свободным, Туркестан!

Не пел только Хасанов. Он думал о том, как лжива эта песня и как дорого он заплатил за то, что когда-то поверил ей. Его родина не нуждается в «освобождении», она свободна, сады ее цветут, а люди счастливы. Ложь о страдающем, «угнетенном» Туркестане придумана такими, как Кадыров и Вали Каюмхан. Но сказать об этом прямо Зулунбай боялся.

Было воскресенье, 26 августа 1951 года. В поселке Нагорный Горнозаводского района праздновали День шахтера...

Из справки по делу:

«НАЦИОНАЛЬНЫЕ КОМИТЕТЫ»

ПОД ПОКРОВИТЕЛЬСТВОМ РСХА

Гитлеровская Германия стремилась создать в СССР сепаратистское движение буржуазно-националистических элементов, направленное на отторжение союзных республик и образование марионеточных «государств» под протекторатом Германии. С этой целью в 1941-1942 годах РСХА (Главным управлением имперской безопасности) совместно с имперским министерством по делам оккупированных восточных областей был создан ряд так называемых «национальных комитетов» (Грузинский, Армянский, Азербайджанский, Туркестанский, Северо-Кавказский, Волго-Татарский и Калмыцкий).

Члены «национальных комитетов» вели антисоветскую обработку военнопленных в целях подбора и подготовки из них разведчиков и диверсантов для засылки в советский тыл. Так, руководители «Туркестанского национального комитета» активно участвовали в подборе агентуры для созданной РСХА в Дрездене разведшколы, именовавшейся «Арбайтсгемайншафт Туркестан» (сокращенно «АТ») – «Рабочее объединение Туркестан». Школа готовила организаторов шпионско-диверсионной и повстанческой работы на территории среднеазиатских республик СССР».

3

...Когда они выехали из леса, навстречу повозке из-за скирд, стоявших по бокам дороги, неожиданно вышли два мужика. Тот, что слева, быстро взял под уздцы лошадь, второй, с цепом на плече, зашел к бричке справа.

– Папа, зулики, зулики! – закричал Ванюшка.

Отец резко хлестнул лошадь, выхватил револьвер. От рывка Ванюшка ткнулся головой отцу в живот, больно ударился о пряжку ремня, зажмурился и больше ничего не видел. Сзади на дороге осталась какая-то злая суета, донеслись неясные возгласы, запоздало прогремел выстрел. Через миг бричка вылетела на взгорок и резко покатилась под уклон, скрываемая листвой молодого осинника.

– Ну что, Аника-воин, испугался?

Ванюшка поднял голову. Отец улыбался. Еще раз глянув назад, он спрятал револьвер в кобуру, поправил фуражку и насмешливо передразнил сына:

– «Зулики, зулики!» Говорить-то когда научишься? Ведь седьмой год уже!

Старший лейтенант Пышминцев встал, размял спину, прошелся по кабинету. Ну и денек! Работы по горло, дел невпроворот, а тут еще всякая чепуха лезет в голову. Обдумывал сведения, в очередной раз поступившие из Губахинского горотдела УМГБ, и незаметно, по какой-то прихотливой логике мысли переключился на воспоминания детства. Тогда, в конце 20-х годов, они с отцом, работавшим оперуполномоченным ОГПУ, бесконечно колесили по Южному Уралу, особенно по Шадринскому, Катайскому, Долматовскому районам. Время было неспокойное – коллективизация, то тут, то там поднимали голову кулаки. Отцу оставить Ванюшку было не с кем, приходилось часто брать с собой, вот и происходили порой на его глазах такие встречи, как эта, которая непроизвольно всплыла сейчас в памяти.

Впрочем, нет, пожалуй, не совсем случайно вспомнился ему эпизод из далекого детства. Ведь задумался он о себе не просто так, а в связи с делом, потому что задал себе вопрос: можно ли полагаться на чутье? Не обманывает ли его интуиция? Из Губахи опять сообщали: в поселке шахты «Нагорная» несколько спецпоселенцев, бывших карателей «Туркестанского легиона», регулярно собираются на квартирах, обсуждают текущие события, поют «Гузал Туркестан». С одной стороны – ничего особенного. Ну, подумаешь, встречаются, выпивают, песни поют. А с другой стороны... Нашелся в Нагорном человек той же национальности, перевел слова «Гузал Туркестан». Оказалось – националистический гимн с антисоветской направленностью. Но опять же, чего иного ждать от бывших легионеров? В плену подвергались антисоветской обработке, пошли служить немцам... За это и наказаны – каждый получил по шесть лет спецпоселения. Через год-другой срок у многих заканчивается, им разрешат вернуться домой. Так какой им смысл идти на столкновение с властью, демонстрировать антисоветские настроения? Вот если кто-то эти настроения умело поддерживает, а еще хуже – разжигает...

Пышминцев вновь сел за стол, придвинул к себе бумаги. Внутреннее чутье подсказывает: тут что-то есть. А он привык доверять интуиции. Взять хотя бы тот же случай из детства. Ведь не было в тех мужиках, вышедших на дорогу, ничего такого угрожающего. У одного, правда, цеп на плече, но ведь шла жатва, скоро молотьба... А он почувствовал опасность даже раньше отца, закричал свое шепелявое «зулики».

Может, и впрямь наградила его природа каким-то особым чутьем? А может, просто развилась в нем способность по мельчайшим деталям чувствовать людей и обстановку... Развилась благодаря довольно редкой гражданской специальности. Окончив перед самой войной горный техникум, работал Пышминцев рудничным маркшейдером. В 1940 году, прибыв с Урала в Забайкалье, на вольфрамовый рудник «Редмет», он был одним из немногих молодых специалистов, владеющих этой профессией.

Маркшейдер – лоцман земных глубин. Геологи нашли месторождение, указали границы подземной кладовой. А как до нее добраться, куда пробивать стволы, штреки, штольни? Для этого надо знать, какие «полки» этой кладовой пусты, какие – так себе, а какие полны богатства. Словом, нужен подробный план месторождения с указанием глубин, мощности и структуры пластов, угла их наклона и многого другого. Работа еще не началась, а маркшейдер, стоя на поверхности, должен мысленно заглянуть в глубь земли, пользуясь косвенными данными и результатами измерений, ясно представить себе все, что находится под ногами. Определить невидимое, очертить скрытое, описать недоступное – вот в чем суть маркшейдерского дела. Тут без особого чутья не обойтись...

Не так ли и в работе с людьми, особенно в чекистской работе? По неуловимым штрихам, по мельчайшим черточкам – выражению глаз, походке, интонации голоса – определить настроение, характер человека, его цели, тайные устремления... Сегодня, в мирные дни, когда прямых вооруженных столкновений с вражеской агентурой стало гораздо меньше, на первый план выходит именно такая, психологическая борьба с противником. Тут нужны воля, ум, проницательность, умение нестандартно мыслить...

Пышминцев вздохнул, задумчиво перелистнул бумаги. Ну, положим, чутье-то у него все же есть. Вот тогда, например, в 40-м году, предчувствовал, что война будет. К таким опасениям приводила сама обстановка, которая складывалась и в Европе, и в таежном Забайкалье. Их горняцкий поселок находился неподалеку от границы с Маньчжурией, где хозяйничали японцы. Соседство было неспокойное, то и дело случались провокации, попытки агентов Маньчжоу-Го проникнуть на советскую территорию. Пограничники часто обращались на рудник за помощью. Ивану Пышминцеву, секретарю комсомольской организации, вместе с другими активистами пришлось как-то раз участвовать в поиске нарушителей границы, в прочесывании леса. Но мысли о том, чтобы стать чекистом, у него тогда не было.

Все изменила война. С первых ее дней Пышминцев просился на фронт, но ему, как и многим другим, было отказано: специалисты рудника имели бронь, они обязаны были трудиться в тылу, поставляя заводам стратегический металл вольфрам – ценный компонент для легирования стали. Только в феврале 1942 года молодой горняк был зачислен в состав 1-го Читинского добровольческого лыжного батальона. Укомплектованный в основном коммунистами и комсомольцами, он имел особую задачу: предназначался для глубоких рейдов по тылам немецко-фашистских войск.

В Челябинске, где читинцы проходили подготовку, Иван с нетерпением ждал отправки на фронт. Но неожиданно его вызвали в штаб, объявили, что из батальона он отчисляется. Приказали сдать теплое суконное обмундирование, новенький полушубок, выдали взамен старое, бывшее в употреблении «хэбэ», засаленную телогрейку и велели ждать указаний. В голову полезли нехорошие мысли. Неужели не доверяют? Может, из-за отца?

Отец Ивана долгое время работал в органах НКВД вместе с Берзинем – тем самым, знаменитым Берзинем, при участии которого в восемнадцатом году в Петрограде был раскрыт заговор Локкарта, известный еще как «заговор послов». В 20-х годах они работали на строительстве Вишерского бумкомбината, в 30-х вместе уехали на Колыму на «Дальстрой». В 1937 году, будучи в Перми во время отпуска, отец узнал об аресте Берзиня и его ближайшего окружения. Что было делать? Отец в Магадан не вернулся, он исчез и целый год где-то скрывался, избежав таким образом ареста. Только в конце 1938 года он явился в НКВД, после чего был исключен из партии и уволен из органов внутренних дел. К застарелой боли в сердце Ивана теперь добавлялась еще одна: неужели страданий отца недостаточно и надо, чтобы страдал сын? Неужели ему будет отказано в доверии, в праве защищать Родину? Тяжелые думы терзали день и ночь...

Пышминцев встал, прошелся, успокаиваясь, из угла в угол. У окна, выходившего во двор управления, остановился, заложил руки за спину. Вечерело. Над городом висело мглистое небо, накрапывал мелкий дождь. Скоро праздник... В Нагорном бывшие легионеры, наверное, опять соберутся все вместе. Что-то у них на уме?..

Старший лейтенант решительно сел за стол, углубился в чтение лежащих перед ним бумаг. Это были показания Кадырова, данные им 28 апреля 1945 года на допросе в отделе контрразведки «Смерш» проверочно-фильтрационного лагеря № 240 под Софией.

«В конце июля 1941 года под Уманью я попал в окружение и был взят в плен, – читал Пышминцев. – Сначала содержался в лагерях военнопленных в Умани, Гайсине, а потом был переправлен в лагерь под Винницей, где находился до весны 1943 года. В мае этого года нас эшелоном вывезли на территорию Германии, в город Герлиц, а через 18 суток перевели в рабочий лагерь близ города Сагаль. Там я содержался до конца 1943 года, работал на строительстве аэродрома. В декабре нас перевезли в Грецию, в город Периц, там находился в лагере военнопленных. В июне 1944 года нас, 15 человек – выходцев из Средней Азии, мобилизовали в «Туркестанский легион». Служили в нем с июня по сентябрь. 3 сентября 1944 года я ушел к греческим партизанам. Подтвердить это может Бабаев Талибжан, который бежал вместе со мной».

Как-то уж слишком гладко все получается: сидел в лагерях, работал, ненадолго попал в «Туркестанский легион», сдался партизанам... Неизвестно почему, но нет уверенности, что так оно все и было. А раз нет уверенности – проверяй.

Пышминцев придвинул бланк запроса и начал писать: «В МГБ Узбекской ССР...»

Из справки по делу:

«ВАЛИ КАЮМХАН

Лидер туркестанских буржуазных националистов Вали Каюмхан родился в 1904 году в Ташкенте. Социальное происхождение – из торговцев. Учился в педагогическом техникуме имени Нариманова, в 1922 году выехал на учебу в Германию, где окончил сельхозакадемию, но вернуться в СССР отказался.

Агент германской разведки, президент «Туркестанского национального комитета». С 1941 по 1945 год занимался подбором, вербовкой и заброской в СССР агентуры для проведения разведывательно-диверсионной и повстанческой работы, а также организацией воинских формирований для непосредственной борьбы с Советской Армией. Награжден командованием вермахта.

В апреле 1945 года сдался американскому командованию».

4

Кадыров возвращался с очередной вечеринки. На этот раз собрались у бывшего легионера Умарбекова на день рождения его сына, которому исполнился год. Сидели, тесно сгрудившись за столом, поскольку все жилье Умарбекова – две маленькие комнаты в бараке. Тут не было ни дастархана, ни ковриков-курпачи. Но Кадыров и это обстоятельство сумел использовать. Заявил: «Сегодня на нашей встрече мы не можем соблюдать национальных обычаев. Так пусть хотя бы песня покажет, что каждый из нас – истинный патриот-мусульманин». И предложил спеть песню о Вали Каюмхане. Никто не посмел отказаться. Потом, когда еще выпили, Кадыров рассказал о своей встрече с Вали Каюмханом в Берлине в 1943 году, о его призывах и наставлениях...

В этом, конечно, был определенный риск, но делать нечего, время поджимает. Скоро наступит новый, 1952 год, и придет момент, когда почти все бывшие легионеры разъедутся. Надо, чтобы этот памятный день стал днем фатиха, думал Кадыров. По традиции день фатиха (посвящения) наступает, когда учитель заканчивает обучение ученика и торжественно посвящает его в члены профессиональной общины. День фатиха бывает и у наставника в медресе, и у торговца в лавке, и у ремесленника в мастерской, и у лекаря-табиба в приемной. Учитель при этом объявляет, что ученик освоил ремесло, может работать самостоятельно, и по принятому обычаю дарит ему свой халат.

Здесь, в Нагорном, обойдемся без халата, думал Кадыров. Но день фатиха устроим обязательно. Под видом прощальной встречи можно будет собраться, и тут, улучив момент, надо заставить каждого подписать обязательство. Текст он подготовит заранее, в нем будет все то, о чем уже не раз говорилось на вечеринках: призыв Вали Каюмхана всегда и всюду оставаться воинами ислама, вести беспощадную борьбу с неверными во имя аллаха, за свободный Туркестан.

Кадыров, наконец, одолел скользкую, размокшую под осенними дождями дорогу и вышел к своему бараку. Остановился возле крыльца, закурил, поднял голову. Стояла глухая октябрьская ночь, над поселком переливалось звездами бездонное черное небо. Кадыров привычно сориентировался, повернулся лицом к северу. Там, в центре мироздания, сияла звезда Темир-козук. Кадыров долго смотрел на нее. Это была его звезда. И пусть русские называют ее Полярной – все равно она принадлежит ему, потому что лишь он один видит в ней свой, особый смысл...

Давно, еще до войны, в 35-м году, лучшие ученики Алхатской средней школы, в числе которых был и Кадыров, ездили в Самарканд, знакомились с памятниками старины. Сначала побывали в центре города, на площади Регистан, с ее тремя медресе, потом осмотрели мавзолей Гур-Эмир – древнюю усыпальницу Тимуридов, а напоследок посетили развалины астрономической обсерватории Улугбека, построенной в XV веке. Вечером, когда стемнело, учитель вывел их во двор и показал звезды, которые изучал Улугбек. Шестнадцатилетний Кадыров не мог потом заснуть всю ночь, его мучила мысль, которая внезапно пришла ему в голову, когда он смотрел на небо. Оказывается, путеводная звезда Темир-козук вовсе не является самой яркой! Есть звезды гораздо крупнее и ярче ее. Но люди чаще всего смотрят не на них, они отыскивают Полярную звезду, определяют по ней стороны света, сверяют с ней свой путь. Она играет столь важную роль в людских делах только потому, что занимает особое место на небосводе. И тот, кто хочет многого достичь в жизни – славы, почестей, власти, – не должен ли он брать пример с этой звезды? Не следует ли ему искать свое, особое место среди людей?

Вот о чем думал тогда Кадыров. Но началась война, и наступил тот роковой день в августе 1941 года...

Накануне Кадыров и еще шесть красноармейцев (все среднеазиатских национальностей) полдня пролежали в поле, скрываясь в зарослях проса. Два дня назад под Уманью полк их был разбит, многие погибли, оставшиеся в живых рассеялись мелкими группами. Куда теперь идти, никто не знал. Кадыров прижимался горячим лбом к холодному стволу винтовки. Было страшно. Отчаянно хотелось жить, но он понимал, что еще день-другой – и немцы их обнаружат. Придется отстреливаться, то есть вступать в бой. А это – верная смерть. Неужели ему в двадцать два года доведется так глупо и бесславно закончить жизнь? Ведь он ее так хорошо начинал! В девятнадцать лет – заведующий массовым отделом комсомольской газеты «Большевистская смена». В двадцать, после шестимесячных курсов в Ташкенте, – заведующий отделом пропаганды Карагольского райкома ВЛКСМ. Потом – армия, служба в полку тяжелой артиллерии, вступление в члены ВКП (б)... Кадыров скрипел зубами, вспоминая об этом. Все, чего он достиг в мирной жизни, все, чем он гордился, теперь оборачивалось против него. С таким прошлым попробуй выжить! А выжить надо обязательно. Ради этого стоит зачеркнуть всю прежнюю биографию. Потом, если повезет, он продолжит ее как-нибудь по-иному, попытается вновь отыскать свое особое место в жизни. Пока же надо стать простым, малограмотным солдатом-мусульманином – это для немцев больше подходит.