Текст книги "Пермские чекисты (сборник)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Николай уже три года как жил с Павлиной в Средней Азии, служил в особом отделе кавалерийской дивизии, когда случилось это с отцом жены. Тестя, служившего командиром полка на Дальнем Востоке, арестовали за связь с «врагом народа». Дочь незамедлительно была изгнана из школы, зять исключен из партии и уволен со службы. Николай тяжко переживал свалившиеся на него несчастья, но не стал жаловаться, вернулся в Ростов, где снял угол у знакомой старушки, взяли его в ту же школу.

А тут – война. Николая призвали в конце августа. Уговорил Павлинку со Славиком перебраться к его родителям в Бутурлиновку. Получил от нее три письма, а там закружила огненная метель командира взвода управления полковой батареи. Он отступал по пыльным степям до Сталинграда, стоял в обороне, замыкал кольцо вокруг армии Паулюса, наступал.

Эх, если бы поосмотрительней воевать, не зарываться! Полк, в котором воевал Николай, вырвался далеко вперед и попал в окружение под городом Шахты. Артиллеристы отстреливались до последнего снаряда, поступила команда снять замки и прицелы. Николай бросился к пушке. Вздыбило перед глазами черное крошево мерзлой земли – очнулся в плену. Никого из сослуживцев не приметил он, бредя в скорбной колонне на запад.

...Николай скрежетнул зубами и, видимо, застонал от жалости к себе, потому что сосед слева Астахов ткнул его локтем в бок. Николай судорожно выдохнул воздух, успокоился. Ладно, не дознались в лагерях, что был чекистом, состоял в партии, а то бы ему стенка. Доведенный до полного истощения в каменоломнях под Ченстоховой, он безучастно ждал транспорта до крематория, когда мелькнул лучик надежды. В лагерь приехал вербовщик из разведшколы. Крематорий или подписка о сотрудничестве... Его сомнения разрешил сосед по нарам, похоже, участник лагерного подполья:

– Соглашайся, чтобы вырваться отсюда. Только бы оружие заполучить, а воевать за Родину можно где угодно.

* * *

Под потолком зажглась и замигала красная лампочка. Астахов отогнул рукав бушлата и посмотрел на светящийся циферблат швейцарских часов. Было 2 часа 47 минут по московскому времени. Начиналось 17 февраля 1944 года. Надолго запомнит он этот день, который приведет его к крушению всяких надежд, бесславию и забвению.

Одессит Астахов Владимир Михайлович происходил из захудалых дворян, постаравшихся определить сына на казенный кошт. В 1918 году 17-летний воспитанник Сумского кадетского корпуса принял революцию за бунт черни и посчитал патриотическим долгом участвовать в подавлении беспорядков, подрывавших мощь великой Российской империи. Вместе с другими храбрыми юнцами он оказывался то в частях атамана Краснова, то под началом Деникина, куда-то бежал с криками «ура», в кого-то стрелял. Потом все перемешалось и хлынуло мутным потоком в Крым, к Врангелю. Не достали поручика Астахова ни клинки Конной армии, ни штыки 25-й чапаевской дивизии, штурмовавшей Перекоп. Судьба сохранила Астахова для долгих мытарств в чужих городах.

Перекати-полем катался он по эмигрантским лагерям и колониям, пока не осел в Югославии. В тихом и зеленом городке Вращау он брался за любую работу, не имея никакой профессии, кроме военной, вечно нуждался в деньгах. К тому же обзавелся семьей, не получив приданого, на которое рассчитывал. Тесть, дороживший своей репутацией булочник, предлагал зятю заняться торговлей, но необходимой для обзаведенья суммой не снабдил, был щедр лишь на советы и наставления.

Владимир же не терял надежды вернуться в Россию. Эти надежды подогревались при встречах с кадетами-земляками и старшими офицерами корпуса, сохранившими и форму одежды, и монархическое направление мыслей. Поручик Астахов вместе с ними считал, что многострадальная родина, насильственно захваченная большевиками, еще призовет на помощь славную русскую армию. Поэтому охотно вступил в Российский общевоинский союз, объединивший разбросанную по странам и континентам белую гвардию для крестового похода.

Шли годы, а Россия не звала своих «освободителей». Объявленная Советским правительством амнистия вырвала из эмиграции 10 тысяч заблудших нижних чинов, на штыки которых так надеялась белая гвардия. Начались разброд и шатания в кругах эмиграции, Астахов отошел от союзов и землячеств, принял югославское гражданство и смирился со скромным существованием на средства от булочной, доставшейся ему после смерти тестя.

Нападение Германии на Советский Союз Астахов воспринял неоднозначно. Поднялась со дна души подзабытая обида на тех, кто лишил его родины. Вот оно, возмездие! Но, с другой стороны, он не хотел видеть под тевтонским кованым сапогом российскую былую славу и доблесть. Что это было – пробуждение патриотизма? Наверное. Во всяком случае, он с все возрастающей тревогой слушал по радио фанфарные вести о продвижении фашистских войск в глубину России, одобрял знакомых соотечественников, уходивших в подполье и партизаны. Пока Астахов колебался, не решаясь подвергать опасности свою семью, его судьбой распорядился «новый порядок». По мобилизации он попал в немецкое полицейское формирование «Хипо».

Что привело его в разведшколу? Обещание поместья и всяческих благ в оккупированной Югославии после победы «тысячелетнего рейха»? Поверить в такие обещания он, здравомыслящий человек, не мог. Шло лето 1943 года, позади был уже Сталинград, фашистские армии отступали, явно брезжило сокрушительное поражение вермахта. На чьей он стороне в гигантской битве тевтонцев и славян, кому жаждал победы? Твердой позиции Астахов не занял, когда давал подписку на сотрудничество с германской разведкой и соглашался на заброску в тыл Советского Союза. Руководствовался он не политическими и идейными мотивами, а... любопытством. Поручику Астахову страстно хотелось понять, из каких неведомых глубин России поднялись силы, которые перемалывали первоклассно вооруженные армии, каким стал народ, который он толком не знал и не представлял после 1920 года.

Зачем же ты, Астахов, чтобы узнать это и удовлетворить любопытство, летишь в группе диверсантов, вооруженных до зубов? Прежде чем вернуться назад, придется выполнять задание хозяев, нанести как можно больше вреда народу, который тебе любопытен. А если вздумаешь остаться здесь, пострадают в Югославии жена и двое сыновей, как заложники. Господи, в какое положение поставил он себя!

Скрежетнули запоры бронированной двери, из кабины экипажа вышел тот самый носатый увалень, который недавно щелкнул по носу Грищука и чуть не схлопотал автоматную строчку по меховому комбинезону. Носатый скомандовал встать и распахнул люк. С визгом завыла сирена. Парашютисты один за другим сделали шаг в темный провал, все семеро. Следом полетели мешки с грузами.

* * *

Грищук провалился в снег выше пояса, сверху накрыло парашютом. Пока высвобождался от путаных строп и собирал в охапку ускользающий от рукавиц шелк, прошло немало времени. Развязал ушанку, прислушался. Ни звука, кроме стука собственного сердца. Со всех сторон обступали темные деревья. Удачно он приземлился – в прогал между ними.

Где засада, как дать знать своим, что выброска состоялась? Вначале надо собрать в кучу всю группу и обезоружить «беляков», а там видно будет. Он снял заплечный мешок, нашарил в нем круглый фонарик, помигал им в разные стороны. В ответ – ни проблеска, ни звука. Устало присел на скомканный парашют, выгреб из широких голенищ валенок подтаявший снег.

За спиной послышался шорох. Николай вскочил и включил фонарик. К нему кто-то пробивался, размахивая руками, уходя в снег по плечи, тяжело сопя и поругиваясь.

– Не слепи светом, – узнал он голос Астахова, – теперь не собьюсь.

Николай взял на изготовку автомат, но, подумав, опустил. Стрелять, не выяснив его подлинных намерений, не стоит. Да и живыми надо передать диверсантов.

Астахов подгреб к нему, упал в изнеможении, стал хватать рукавицей снег и совать в рот. Отдышавшись, сел, разглядел руку Николая на ложе автомата.

– Давай договоримся, – сказал спокойно, – оружием не баловать. Довольно русской кровушки пролилось в этой войне, куда еще-то?

Николай слушал недоверчиво, но руку с автомата убрал. Незаметно расстегнул пуговицу на бушлате: в нагрудном кармане у него лежал пистолет.

– Ишь как заговорил! – сказал он. – Небось соберетесь все три «беляка» и устроите нам сабантуй. Не затем ли сюда летел, чтобы кровь проливать? Наверняка инструкцию получили ликвидировать нас после выполнения задания? Так вот знай – никаких диверсий не допущу, пока жив, тебе и твоим дружкам рекомендую сложить оружие и сдаться чекистам, которые вот-вот будут здесь.

Астахов помолчал, стараясь найти успокоительный ответ. Да, такую инструкцию руководитель группы Тарасов получил перед отлетом. Цинке советовал сделать это после вызова самолета в назначенный квадрат, чтобы избежать захвата его «недостаточно надежными» членами группы.

– Умный ты парень, – покачал головой Астахов, – институт, слышал, закончил. Должен разбираться. Сюда разве полетит тот, у кого совесть нечиста, кто Русь предал и вредил ей как мог? Возьми наших «учителей» в Вальдлагере – Вильд-Васильева, Скворцова, Кочубея, Челпомбаева... Черносотенцы-монархисты, лакеи гитлеровские. Не-ет, эти на восток не полетят, по ним осина здесь плачет.

Верил и не верил Грищук признаниям Астахова. Всякого навидался в лагерях смерти. Доносчики и провокаторы советскими патриотами прикидывались, на побег подбивали, лагерное подполье пытались нащупать. Вербовщики власовские о святой Руси распинались.

– Допустим, – сказал он, несколько смягчаясь, – летел ты сюда не с камнем за пазухой. А зачем? У меня родители, жена и сын, если война их пощадила. Реки, поля, города и деревни – все свое, родное. А тебе ведь, по правде говоря, – чужое.

Забрезжил рассвет. Стало выделяться крупное родимое пятно на правой щеке Астахова, его руки спокойно лежали на коленях.

– И мне не чужое, – сказал он, помедлив. – Мои дальние и близкие родичи служили Отечеству. Отец, артиллерийский офицер, погиб от германского снаряда еще в ту мировую. Не за Русь ли он жизнь отдал? Мать скончалась от тифа. Меня судьба забросила на чужбину. Вина ли в том моя? Нет, товарищ, такая каша была в гражданскую....

– Стой, Астахов, – возмутился Грищук. – Про кашу говори, а в товарищи не лезь. Святое это слово. – Он поднялся, давая понять, что разговор окончен. – Под эту приметную елку сложим лишний груз и пойдем искать других. Светает уже.

Принялись за поиски. Астахов пошел по своему следу. Грищук взял вправо от места приземления и метров через пять взмок, преодолевая глубокий и сыпучий снег. Петляя меж деревьев, он заметил вокруг одного ствола сор, поднял голову и обомлел. Прямо над своей головой Николай увидел чьи-то ноги в хлопчатобумажных носках и солдатских галифе с тесемочными завязками. Придя в себя, он сделал шаг назад и разглядел человека в рост. Захлестнутый стропами парашюта, с посиневшим лицом, висел Марков, один из трех «беляков» группы. Грищук несмело потрогал его ноги – холодные. Повернул труп и понял, что Марков пропорол бок острым суком, пытался освободиться от него, подтянуться на стропах и, видимо, потерял сознание. Шелестели пропитанные кровью и схваченные морозом галифе, в снегу видны дырки, пробитые теплой кровью. Что делать? Надо позвать Астахова.

Грищук вытащил ТТ и выстрелил вверх. В ответ послышалось:

– Эге-е-ей... Не стреляйте, сдаюсь!

Николай обрадовался. Кто это там, как и он, готов сдаваться?

Из-за деревьев вынырнул вздутый мешок, потом обозначилась голова в шапке со звездочкой, и по скуластому лицу, по круглым серым глазам Грищук узнал Петра Андриянова, старшего сержанта из Чувашии. Знал его плохо, однако успел составить о нем мнение как о прожорливом и хозяйственном мужике. Он подгреб по глубокому снегу, снял шапку и вытер изнанкой потное лицо.

– Эт-та кто висит? – Увидел Маркова и сказал буднично: – Сам, что ли?

После нескольких неудачных попыток Грищук все же забрался на сук, вытянул руку с ножом и перерезал стропы. Сорвавшегося в снег висельника Андриянов стал проворно обшаривать, но отступился после окрика Грищука. Николай снял с Маркова заплечный мешок, сложил в него оружие и документы покойного. Подумал и затолкал бушлат, разорванный сбоку.

– Шапку и валенки поискать? – с готовностью предложил Андриянов. – Сгодятся в хозяйстве.

– Нечего время попусту тратить. Их он потерял еще в воздухе, после рывка. Благодари каптенармуса, что нам с тобой тесные валенки выдал. А то бы в носочках гуляли сейчас.

Они откидали ногами снег от ствола, положили труп и нагребли над ним сыпучий холмик.

Астахов был уже на стоянке. Сидел на длинном мешке из парусины, устало опустив голову на колени. Тому, что нашелся Андриянов, он не удивился, скользнул по нему взглядом и вопросительно кивнул на мешок за спиной Грищука: чьи вещи?

– Маркова, царствие ему небесное, – сказал Грищук, снимая мешок и садясь на него. – Повис на дереве. То ли задохнулся, то ли замерз.

Андриянов повалился в снег, застонал от усталости. Грищук тащил его за собой почти без передышки.

– Все пропадем тута. Может, пожалеем, что не повесились сразу.

Грищук пнул его валенком в бок.

– Заныл, как баба! И Маркова не поминай зря. О покойнике или хорошо говорить, или ничего. Хорошего мы о нем не знаем.

Астахов вскинул голову, собрался что-то сказать, но раздумал. Видимо, доброго слова Марков не заслужил.

В контейнере, который приволок Астахов, оказались спальные мешки и взрывчатка. Другой груз был бы более кстати – лыжи, топор и пила. Пришлось руками-ногами отгребать снег. Очистили площадку до мерзлых травяных кочек. Наложили еловых лап, чтобы не на голой земле сидеть. Сухие сучья для костра обламывали уже в полной темноте, подсвечивая фонариком. Сварили пшенную кашу из концентрата и эрзац-кофе.

После ужина Андриянов забрался спать в «шатер» под столетнюю ель, Астахов и Грищук остались сидеть у костерка. Почему их не обнаружили? Где искать старшего группы Тарасова, радистов Кинеева и Хаджигараева? Мыслимо ли выбираться из леса без лыж, снегу-то выше пояса... Может, оно и к лучшему, что так разбросало ветром парашютистов? Астахов, пока один, не опасен. Как он выберется, если вздумает прихлопнуть Грищука и Андриянова? Если и с Тарасовым чего случилось, то поручик останется один против четырех. Не посмеет настаивать на выполнении задания и возвращении. Да и скрутить его недолго.

– Тарасов откуда взялся? – стал осторожно выяснять Грищук намерения руководителя группы. – Давно ли из России?

Астахов охотно поддержал разговор.

– Покинул родину в двадцатом, как и я, грешный, через Крым. Из морских офицеров. Преподавал в Белграде навигационное дело. Как сюда занесло? Кто в точности знает! Славянская душа – потемки. Я так полагаю – тоска по месту, где пуповину обрезали, в душе у нас, россиян. Кстати, Тарасов родом из здешних мест, с Урала. Детство, рассказывал, провел на берегах Чусовой. Не знаешь такой реки?

Грищук пожал плечами. Не приходилось бывать ни на Урале, ни в Сибири. И мрачный еловый лес был ему в диковинку. Другое занимало его мысли сейчас: опасаться Тарасова или попытаться склонить его к невозвращению в разведшколу «Цеппелина». Тоска по родине – это блажь и чушь. Враг или не враг Тарасов нынешней России – вот что определит дальнейшие действия Грищука.

Астахов завалился на спину, потянулся, глядя в непроницаемую темень февральского неба.

– Первая ночь на родной земле, – сказал он вроде бы искренне. – Сидим в глубоком снегу, не знаем, как выберемся и что ожидает нас. А дышится вольно и широко. Слушай, Николай, расскажи, как жила до войны Россия. Хочу понять, откуда, из какого рога изобилия посыпались танковые армии, которые повернули вспять фашистское нашествие.

Грищук нагнулся к костерку, потрогал развешанные для просушки портянки – они не подсохли, а начали похрустывать от мороза. Завтра, решил он, надо поручить Андриянову костер, чтобы весь день занимался хворостом.

– Откуда? – переспросил он. – Это пока военная тайна, которая ни мне, ни тебе не известна. Но, думаю, не зря такую большую группу, как наша, фашисты забросили именно на Урал. Что касается довоенной жизни, изволь, расскажу.

* * *

В лесной поселок Бревно прибыли в сумерках. Девчат вместе с их командиршей Пашей расположили в протопленном клубе, который остался от действовавшего до войны лесопункта. Широков, Семериков и Зонов остановились в доме лесника. И старый охотник Вогулкин с ними.

Виктор, помня наказ Недобежкина, выставил посты наблюдения. После полуночи выпало дежурить ему в паре с Пашей-фронтовичкой. Дошли до стоявшей возле спуска к реке теплушки. Широков осторожно заглянул в нее через висевшую на одной петле дверь. Сквозь выбитые окна, выходящие на две стороны, надуло снега, под ним угадывались скамейки вдоль стен. В таких теплушках лесорубы зимой обогревались и обедали, точили пилы и топоры. Виктор пригласил Пашу зайти, скинул снег со скамеек.

– Отличный наблюдательный пункт, – шепотом сказал он. – Вы глядите в сторону реки, я – на поселок. Сидеть тут можно. Вас, я заметил, ноги уже не держат.

– Да, – призналась она, усаживаясь напротив. Поставила карабин рядом, полезла в карман за куревом.

– Что у вас с ногами, поторопились из госпиталя?

– Это неизлечимо, – сказала она с хрипотцой курильщика, – пальцы на ногах поморозила, отрезали в медсанбате. А в тыловой госпиталь угодила с воспалением легких. Оклемалась.

– Курить не надо бы на слабые легкие, – посоветовал он.

– Эх, лейтенант, не клевал тебя жареный петух, а я кругом исклевана. Что табак после всех передряг!

Она жадно докурила, притоптала окурок валенком.

– Посмотрели бы сейчас девчатки на свою Павлину Генриховну, любимую учительницу... В белой вышитой кофточке, в лодочках на высоком каблуке. «Анна унд Марта баден» или «Маус, Маус, комм хераус». Любили дети язык Гейне и Гете, стихи их декламировали. А услышали в жизни совсем другое – язык оккупантов, поджигателей и вешателей. Ненависти к врагам надо было учить в школе, не размягчать души будущих воинов.

– Ну, зачем вы так, – не согласился Виктор, – язык тут ни при чем. Не с народом воюем, а с фашизмом. И прекрасно, что уважение к немецкой культуре воспитывали у ребят. Придут в Германию освободителями, не мстителями.

– Вольно так рассуждать в глубоком тылу. Я же мстила и еще не один десяток фрицев отправила бы на тот свет, будь моя воля...

Паша помолчала. Но, видимо, горела душа от пережитого и невысказанного.

– Жила я с сыном в доме свекра и свекрови, учительствовала. Муж воевал под Сталинградом, свекор тоже ушел в политработники, через месяц – похоронка. До нашего городка фронт не дошел, в стороне громыхал. Самолеты с крестами постоянно налетали на станцию: у нас войска выгружались. В тот день бомбежка была особенно сильной. Я вела урок, а окна, заклеенные бумагой крест-накрест, будто хотели рассыпаться. Еле дождалась звонка, побежала домой, в станционный поселок, А вместо домика с голубенькими ставенками – яма глубокая дымится.

Она замолчала, отвернула лицо, хотя в темноте Виктор не мог видеть, какие муки отразились на нем. Полезла в карман полушубка, зашуршала курительной бумагой.

– Шестой годок шел Славику, – продолжала она, сделав несколько затяжек. – Осталась одна на белом свете. Как жить, кого ждать? Пошла в военкомат. Служила переводчицей в политотделе стрелкового корпуса. Навидалась жалких, завонявших от страха пленных. Фотокарточки своих фрау и киндер показывали. Я, мол, не зверь, из порядочной семьи. А то, что детей партизанских в колодец штыком сбрасывал, – так по приказу. Не выдержала я, бросила в морду одному фашисту чернилку-непроливашку. И ушла в снайперы.

Воспользовавшись паузой, Виктор прислушался. Ни стука, ни скрипа вокруг. Потрескивая, догорела цигарка. Паша плюнула на нее и бросила под ноги.

– Успела пригвоздить восемнадцать врагов. Девятнадцатый меня засек, головы поднять не давал. В начале зимы дело было. Снега еще не было, в сапогах на охоту вышла. И – поморозилась, пока до темноты лежала на «нейтралке». Отвоевалась... Пошли, лейтенант, на воздух.

В хождениях и разговорах незаметно прошла ночь. Рассвет застал их в теплушке. Павлина задремала, сидя на скамейке. Виктор боролся с навалившейся усталостью. В заснеженной, промороженной теплушке он вдруг явственно услышал комариный звон. Не во сне ли? Захватил горсть снега, потер лицо. Нет, не спит, а комар уже не звенит, а гудит. Самолет! Он вскочил, растолкал Павлину.

– Летят! Бегите в дом и клуб. Поднять всех, кто с оружием. Сюда, на берег, всех! На лед будут садиться, другой площадки нет. Живо!

Самолет сделал круг над поселком, удалился надолго и вновь показался вдали, снизившись над рекой. От поселка к теплушке бежали Семериков и Зонов, за ними – Павлина с девчатами. Следом трусил Вогулкин с ружьем. В воротах застрял устремившийся на поимку шпионов старый лесник. Старуха его не пускала, тащила обратно во двор.

* * *

На третий день поисков Грищук и Астахов наткнулись на Кинеева, второго радиста. Он лежал на месте приземления, парашют его свисал с цепких сучьев сухой ели. Завидев людей, он тихо позвал их и заплакал.

– Ну, чего ты, – тормошил его Грищук. – Сам нас не ищешь и сигналов не подаешь.

Кинеев поморозил ногу, с которой в воздухе слетел валенок, стоять не мог. Пришлось положить его на парашют и по-бурлацки тащить по снегу. Вблизи стоянки услышали глухой взрыв. Не взрывчаткой ли Андриянов костер там запаливает? Потянули поклажу быстрей. Метрах в ста от стоянки веером разбрызгана земля на снегу, лежит на боку сухое дерево, а кашевар заламывает подряд сучья и носит к костру. Находчив крестьянский сын.

Кинеева положили на свежий лапник к огоньку. Поев горячей пищи, он ожил.

– Думал, все, хана, – говорил он, радостно блестя глазами. – Не видать мне родной деревни, на луга не выходить. Эх, и любил я косить, ребята. Кончится война – ко мне в гости прошу. Мама такой катык приготовит – ложку проглотишь...

– Обязательно погостим, – поддержал разговор Андриянов. – Если, конечно, помилуют чекисты германских шпионов.

Наступило тягостное молчание. Ехидная реплика старшего сержанта вернула всех к суровой действительности.

– Ничего, – нарушил тишину Кинеев. – От своих все можно вытерпеть. Ничего!

К ночи нога у него оттаяла, стала пухнуть. Кинеев кричал от боли и не дал никому заснуть. Утром трое отошли в сторонку посоветоваться, как быть. В больницу бы оттащить, но где она, в какой стороне? Один выход – отыскать рацию и выйти в эфир открытым текстом с просьбой запеленговать группу.

– Тогда так, – сказал Грищук. – Тебе, Андриянов, оставаться с больным, а мы – искать Хаджигараева. Пока не отыщем, не вернемся. Без рации нам всем тут пропадать.

Искали три дня, ночевали в снегу. Кричали до хрипоты, стреляли. Ни звука в ответ. На обратном пути Астахов свернул со следа, завидев отломленный сухой сук. Подобрал его на растопку и обнаружил под соседним деревом полузанесенный снегом труп.

– Эгей, иди сюда!

Рукавицами стряхнули снег с лица. Он, радист. В откинутой руке зажат пистолет. К стволу дерева пришпилена кинжалом записка: «Поморозился, выбился из сил. Рацию не развертывал. Прощайте».

Еще один снежный холмик остался в лесу. Тяжелый мешок с рацией тащили поочередно. Спешили застать Кинеева в сознании, чтобы мог отстучать в эфир сигнал бедствия. А уж они антенну повыше забросят, батареи у костра подсушат.

На стоянке их встретила тишина. Андриянов сидел, сгорбившись, у огня, мешал палкой в котелке, варил «чай» из пихтовых иголок. Устало свалились у костра.

– Спит? – спросил Грищук, кивнув в сторону «шатра». – Лучше ему?

– Лучше некуда, – подтвердил Андриянов, не поднимая головы. – Ничего не болит.

– Умер?

Андриянов помолчал, размешивая зеленое варево.

– Терпежу не стало слушать его вой, отошел за дровами, а он того, дотянулся до автомата.

Не осталось в группе «Ульм» никого, кто мог бы работать на рации.

Старшего группы Тарасова они нашли через две недели. Он долго и трудно полз, поморозив ноги, причем все дальше от их базы. Пошли по следу и наткнулись на труп.

* * *

Широков уложил свое «воинство» в снег по-над берегом. Самолет закончил движение и остановился метрах в ста пятидесяти.

Ясно видны звезды на крыльях и хвосте. Вроде нашей и не нашей конструкции машина – под крыльями прикреплены два обтекаемых ящика. Позднее Виктор узнает про самолет типа Р-5, что это знаменитый партизанский связной, который забрасывал во вражеский тыл наших разведчиков, оружие и почту, вывозил раненых и детей. А в тот миг он лихорадочно думал: «А если это диверсанты? Дорого обойдется ошибка, людей погубим и врага выпустим».

Из-за спины пилота поднялся военный в шапке и белом полушубке с портупеей. Он постоял, подозрительно вглядываясь в тихий берег, вылез на крыло, соскочил на лед и стал открывать засовы на ящиках. Из них вылезли четверо военных с автоматами.

«Пятеро. Нас вдвое больше. Надо брать».

Виктор встал во весь рост, высоко поднял автомат.

– Э-е-ей! Предлагаю сдаться. Бросайте оружие и выходите на берег по одному. Слышите!

Военные мгновенно оказались за самолетом, ощетинились стволами. Старший, который выпускал из ящиков других, сделал рупором ладони:

– Кто такие? Мы из особого отдела Уральского военного округа. Капитан Смолин. А ты кто – Недобежкин?

Виктор смущенно крякнул. Вот показал сверхбдительность. Особисты из Свердловска, Недобежкина знают. Паше он сделал знак отбоя, махнул в сторону поселка.

– Проходите. Свои! – крикнул он, прокашлявшись прилетевшим военным.

Пожилой усач с погонами майора громко бранился на ходу. Смолин вышел вперед, протянул руку Широкову.

– Правильно действуешь. Вы тут на территории своей области. А мы сели без предупреждения. Недобежкин тут? Ты за него? Давай перетолкуем. Не узнал меня? Забыл уже, наверно?

Виктор пригласил его посидеть в теплушке. Смолина он вспомнил. В октябре прошлого года этот капитан приезжал из Свердловска к пермским чекистам за немецким агентом «Ворсиным», который по указанию из Москвы передавался в распоряжение отдела «Смерш» УралВО. Смолин тогда подробно расспрашивал Виктора об обстоятельствах поиска и поимки агента. В теплушке, когда Смолин присел и закурил, Виктор поинтересовался, у них еще «Ворсин» или уже на отсидке. Смолин ушел от прямого ответа.

– Одно могу сказать. Приземлить диверсантов в этом квадрате в какой-то части помог «Ворсин». Правда, они еще где-то в пути, но нас врасплох не застанут. Встречу мы им обеспечим.

После завтрака Виктор определил девчат в парные дозоры и секреты, на себя взял наблюдение за берегом. У Смолина поинтересовался запасом горючего в баках самолета.

– А что? – пошутил капитан. – Хотел бы слетать в Пермь и поцеловать свою ненаглядную?

– Не до того, – сказал Виктор, преодолев смущение. Ненаглядной у него пока не было. – Полетать бы над квадратом. День ясный, далеко видно. Парашют мог на дереве зависнуть, следы в снегу, костер.

– Это вещь! – одобрил идею Смолин. – Но давай подождем Недобежкина.

Аэросани подкатили к обеду. Недобежкин тоже поддержал предложение Широкова и, пользуясь правом начальника, полетел сам.

С воздуха ничего подозрительного обнаружено не было. К вечеру особисты улетели в Свердловск. А в поселок Бревно через сутки прибыла своим ходом рота лыжного батальона из Запасного полка. Предстояло прочесывание горнолесного массива.

* * *

– Здесь 715-й... Где 319-й? Прием...

Снова и снова мощная радиостанция «Цеппелина» из-под Кенигсберга вызывала на связь радиста группы «Ульм». В группе, между тем, некому было включить портативную радиостанцию «Лист» и покрутить стрелку по шкале настройки.

– Где мы находимся? – в который раз вопрошал Астахов и не получал ответа.

Они сидели мартовским вечером вокруг тощего костерка. Астахов развернул на коленях карту, обнаруженную в документах старшего группы Тарасова, подбросил на угольки сухую ветку. Пламя осветило заросшие, с заострившимися носами и запавшими глазами лица Грищука и Андриянова, хмуро и безразлично молчавших.

– Километров на пять от базы уходили, – размышлял Астахов, – и все лес и лес, никакого тебе поселка по названию Бревно. А на карте, глядите, лесов почти нет. Ничего не понимаю.

Грищук пригнулся к огоньку, взглянул на карту.

– Или врет она, или выбросили не туда. Никто здесь нас не ищет и не найдет, самим надо выбираться. Завтра, как только рассветет...

– Хорошо, – согласился Астахов. – Но далеко ли уйдем? Снег раскиснет, он уже сейчас влажный. Валенки расползутся. Отыскать бы сначала контейнер с сапогами. И с тушенкой. Петр сварил на ужин последний брикет.

– Как! – удивился Грищук. – Пожрали все энзэ, за семерых управились?

Андриянов сосредоточенно щупал пальцами подошву валенка – скоро прохудится.

– Все начисто поели, – сказал он, не отрывая глаз от валенка.

С утра порешили отправиться на поиски пропитания. Ночью застучал по веткам первый дождь. Грищук проснулся от того, что на висок падали одна за другой тяжелые капли. Вылезать в сырость не хотелось. И вообще это собачье прозябание надоело. Кончалась всякая еда, через пару дней ног не поднимешь. Да и куда выбираться, для чего? Поскорей сунуть голову под трибунал и получить полагающийся срок. Никому из них воля не светит. Постой, а что светило в плену, кроме полного истощения и смерти, смерти безвестной, неотомщенной?

Вспомнил слова Астахова, сказанные как-то по-будничному: «Как бы сладко ни жилось на чужбине, а косточкам русским покойней всего в родной земле». Не настала ли пора сложить косточки в этом лесу и оставшимся троим? Лежат уже четверо под снежными холмиками, никогда не найдут их близкие и родные. Мать и жена Хаджигараева, например, так и не узнают, что их «без вести пропавший» сын и муж не разорван на куски вражеским снарядом и не утонул при форсировании реки, а живым вернулся на родную землю и умер в глубоком тылу, в уральской тайге.

К утру снег в лесу напитался водой. Андриянов, с молчаливой покорностью меся снежную кашу, пошел искать сучья для костра. Астахов, устроив на коленях командирскую планшетку Тарасова, чертил на листе бумаги какой-то план. Грищук вспомнил о запасах патронов и взрывчатки, вытряхнул их из прорезиненных мешков. Мешки примерил и натянул на валенки, перевязал парашютными стропами.

– Чем не калоши! – полюбовался он своей работой. – Примеряй, кончай рисовать.

– Гляди сюда, – пригласил Астахов, – вот примерно точки приземления группы, тут я нашел мешок со взрывчаткой. Теперь понял, где надо искать?

Как не понять! Они-то ходили вокруг точки приземления Грищука, искали на авось. Самолет же, оказалось, во время выброски летел строго на север, а не на восток, как они предполагали. От первого мешка на север надо идти.