Текст книги "Пермские чекисты (сборник)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

И. ЛЕПИН
Экзамен на зрелость

1

Он уже сбился со счета, которые сутки ехали.

– Десятые пошли, – убежденно сказала Евгения Григорьевна. – Я каждое утро палочки в записной книжке ставлю. Вот полюбуйся. – И она протянула открытый на нужной странице видавший виды простенький блокнот.

Георгий Маркович не то чтобы не поверил жене, но из-за опасения, что она могла ошибиться в своих галочках, направился к проводнице – уточнить, окончательно убедиться, что сегодня наконец закончится их путешествие. Проводница подтвердила: да, через три часа будет станция Большой Невер, можно потихонечку готовиться к высадке. Сообщи проводница – а это была не очень разговорчивая, хмурая женщина, должно, тоже порядком уставшая за многодневную дорогу, – что ему, Георгию Марковичу Латкину, до своей станции ехать еще, скажем, часов пятнадцать-двадцать, он бы наверняка впал в отчаянье. Устал, невероятно измучился в длинном своем путешествии. Надоело читать – глаза быстро уставали от чтения при вагонной качке; надоело лежать – болели бока от жесткой полки; отяжелели без движения ноги; угольная пыль, попадавшая в окно из трубы паровоза, въедалась в тело, раздражала глаза.

Ехала с Латкиными и их восьмилетняя дочь Таня. Первые дни она не сидела на месте, то и дело лазала с верхней полки на нижнюю, бегала по вагону, заглядывала в другие купе, а сейчас и она притихла. И ее, видать, притомила дорога.

Вернувшись от проводницы, Георгий Маркович сказал жене:

– Пора складывать вещи.

Евгения Григорьевна иронически посмотрела на него:

– Вещей-то у нас – два чемодана, мы их и не открывали.

– А зубные щетки, расчески, мыло...

– Так это ж минутное дело.

– Все равно собирайся.

Евгения Григорьевна махнула рукой: раз муж задумал свое, не переубедишь его, не остановишь. И начала сворачивать постель.

Стояла середина сентября. Лес по краям вымощенной дороги был в багряном убранстве. Осины, березы тихо сбрасывали листву, осыпали ярко-желтую хвою лиственницы.

В кабине легковой машины-«козлика», прибывшей на станцию за Латкиными, было тепло. Георгий Маркович, сидевший рядом с шофером, иногда приоткрывал стекло, чтобы выпустить папиросный дым. Время от времени высовывал руку.

– Свежо.

– Это сегодня стало прохладней, – отозвался шофер, мужчина лет сорока, выглядевший, однако, намного моложе. – Вчера градусов двадцать было. Я за грибами налегке ходил.

– Ну и как, набрал?

– Еще бы! Корзину рыжиков за какой-то час... Да. Вот в следующий выходной за брусникой думаю отправиться. Или за клюквой – на что нападу. Вы, Георгий Маркович, не хотите составить компанию?

Латкин усмехнулся.

– Вообще-то не против. Я лес люблю – грибы, ягоды. Там к тому же душа отдыхает... Так что при случае воспользуюсь приглашением.

Широкая дорога свернула в тайгу, и сразу потемнело. Латкин смолк. Молчал и шофер. Он напряг зрение, дабы не угодить в колдобину.

От Большого Невера до Алдана – места своего назначения – Латкину предстояло добираться по здешним меркам всего ничего – сутки. Если, конечно, «козлик» не подведет.

2

Какие там грибы, какая клюква! На него, выпускника Высшей школы МГБ СССР, навалилась уйма проблем, нерешенных вопросов, забот и хлопот. Алданский горотдел МГБ был крупнейшим в Якутии, место же начальника пустовало несколько месяцев, и вот теперь майору Латкину предстояло в короткий срок разобраться с обстановкой в городе и районе. А она была непростой.

И вот почему.

Всего семь лет прошло, как окончилась Великая Отечественная война. Но и после нее враги Советской власти, всевозможные гитлеровские прихвостни, националистический сброд, власовцы, головорезы из бандеровских банд и прочая нечисть продолжали свои злодейства. От их рук все еще гибли колхозные активисты, учителя, врачи, партийные и советские работники, сотрудники милиции, просто честные люди. Пули предателей сразили многих солдат, дошедших до Берлина и возвратившихся домой. И разве мог кто-то из них подумать, что на родной земле его ждет смерть от выстрела из-за угла?!

Но так было. И не месяц, не два после отгремевшей войны.

С бандитами органы милиции, государственной безопасности вели суровую, непримиримую борьбу. Постепенно ряды карателей редели, их предавали суду – справедливому, народному. Некоторых – во избежание дальнейших связей с бандами – пришлось выселить в отдаленные районы, в том числе в Якутию.

Были среди поселенцев те, кто совершал преступления по заблуждению, поддавшись антисоветской пропаганде.

Теперь они, поняв и осознав всю тягость своих действий, добросовестно работали, искупали немалую вину.

С такими особых проблем не было.

Труднее приходилось влиять на тех, кто продолжал творить зло, кто по-прежнему питал к нашему строю вражью ненависть.

3

Поздним февральским вечером 1953 года – а работали тогда часто и ночами – в кабинет Латкина заглянул комендант одной из спецкомендатур района Захаров. Весь в снегу – на дворе мела пурга, в шубе с поднятым воротником, в завязанной под подбородком шапке, он был похож на Деда Мороза. Только без мешка с подарками и палки.

– Разрешите войти?

– Что за вопрос? Раздевайся и грейся, – кивнул Латкин в сторону печи, в которой потрескивали дрова.

Не вошел Захаров, а ввалился. Снял рукавицы, протер глаза.

Разделся, в коридоре стряхнул с шубы, шапки и валенок снег.

– Ну и метет! Да мороз – не меньше тридцати.

Латкин протянул ему пачку «Беломора».

Закурили. Перебросились несколькими дежурными фразами, а затем Захаров сделал паузу, оперся локтями в стол. Сказал тревожно и озабоченно:

– Я, Георгий Маркович, в такой поздний час явился неспроста...

Латкин насторожился.

– Давай выкладывай.

И Захаров поведал следующее.

В тот день, после работы, к нему в комендатуру явился для очередной отметки поселенец из Западной Украины Микитюк – лесодоставщик местной шахты. Был он возбужден, то и дело оглядывался по сторонам. И когда Захаров, сделав отметку, сказал, что Микитюк может идти, тот вдруг наклонился к коменданту:

– Справа у мэнэ е.

– Что за справа? – не понял Захаров.

– Ну, дело по-российски.

– Слушаю.

Микитюк боязливо огляделся.

– Да никого тут нету. Рассказывайте.

– Сведите меня с вашим головой, начальником то бишь.

– А я что – не начальник? – малость обиделся Захаров. – Или мне не доверяете?

– Доверять доверяю, но тут треба разбираться самому главному, иначе можно напортачить... Или при пересказе перепутаете что-либо...

Захаров смекал, как быть.

– Хорошо, – привстал он со стула. – В таком случае я сегодня же вас отвезу в райцентр, к начальнику.

Микитюк с минуту размышлял.

– Не, не можу я с вами ехать. Мое отсутствие в бараке сразу заметят. В первую очередь жена спросит, а потом и соседи: «Где был?»

Захаров тихо сказал в ответ:

– Резонно... – И – громче: – Так что – привезти начальника сюда?

– Не. Краще в соседний поселок – тут тоже опасно...

– Хорошо. – Комендант сел на свое место за старый двухтумбовый стол, накрытый выгоревшим зеленым сукном. – Соседний так соседний. Договорились. Завтра к двенадцати часам будьте в тамошней комендатуре.

– А как с работой?

– Это забота не ваша.

Микитюк вышел, а Захаров тут же связался по телефону с начальником шахты.

– У вас в соседнем поселке нет дел?

– А что?.. Вообще-то есть – надо буровые трубы получить.

– Прошу командировать лесодоставщика Микитюка. Очень прошу. И обязательно завтра.

– Вас понял, сделаем.

– Вот такую самодеятельность я проявил, Георгий Маркович. Хотел было вам позвонить, выяснить, сможете ли выехать на встречу с Микитюком, но телефонная связь у нас сами знаете какая, – закончил рассказ Захаров и отрешенно вздохнул: теперь-де, товарищ Латкин, казни или помилуй, твоя воля; я же поступил так, как подсказал мне мой десятилетний чекистский опыт.

С минуту стояла напряженная тишина.

Латкин снова достал папиросы. Протянул пачку Захарову.

– Бери... Конечно, у меня на завтра совсем планы другие, но ладно, кое-что перенесу на другое время. – Он усмехнулся, подал Захарову руку. – А у Микитюка, может, и вправду важная «справа»... Поедешь со мной?

– Вам лучше одному.

4

Утром Латкин выехал на встречу – на том же «козлике», что привез его четыре месяца назад со станции в Алдан. Погода смилостивилась, пурга утихла, но мороз еще более усилился. Дорогу занесло, и порою приходилось вылезать из кабины, чтобы помочь машине преодолеть тот или иной злополучный сугроб.

«Добро, если не зря потеряю время, – размышлял Георгий Маркович. – А если пустяк? Вдруг Микитюку вздумалось изложить не бог весть какую личную просьбу. Или жалобу. Так со всем этим мог и Захаров разобраться».

В назначенное время он был в комендатуре. Явился туда и Микитюк. Это оказался пожилой, мало чем примечательный человек.

Георгий Маркович пригласил его сесть.

Микитюк нервничал, мял в руках шапку.

– Ну, что у вас? – приготовился слушать Латкин.

Микитюк говорил сбивчиво, путая русские и украинские слова. А суть его рассказа заключалась в том, что он весьма обеспокоен за судьбу своей дочери, Татьяны, Теци, как называл ее Микитюк. Дело в том, что Татьяна, работавшая ламповщицей, с недавних пор, по наблюдениям отца, вовлечена в какую-то тайную, настроенную против Советской власти организацию.

– Что вам известно об этой организации и почему она антисоветская?

– Гадаю так, – уклончиво ответил Микитюк, – возглавляет-то ее Миклашевский.

– Кто такой?

– Не знаете его? Странно...

(Заметим в скобках, что назавтра Латкину многое станет ясно об этой личности. Богдан Миклашевский, сорока лет, в прошлом работал во Львовской области лесничим. Выслан за соучастие в преступлениях своего брата, активного оуновца, сбежавшего за границу с немцами. Позже выяснилось, что оуновцем был и сын Богдана, живший здесь же, с отцом. Миклашевские снимали дом у одинокой старушки, матери погибшего солдата.

Богдан свободно владел русским, украинским, польским, немецким языками.)

Далее Микитюк поведал следующее. Началось все с того, что Татьяна неожиданно для семьи затеяла переписку с какой-то новой подругой. Письма в ее адрес шли со Львовщины. Очень странные по содержанию. Во многом непонятные. Будучи малограмотным, Микитюк заставлял их читать сына-школьника. Но и тот понимал с пятого на десятое. «Якись шифр», – заподозрил Микитюк.

И он решил допросить свою Тецю. Строго, один на один.

Дочь поначалу хотела отделаться шуточками. Но когда отец крикнул, когда стукнул кулаком по столу так, что треснула доска, испугалась. И, заикаясь от страха, во всем призналась.

Да, она ведет переписку с Аней, племянницей Богдана Миклашевского. Он познакомил их заочно. Они оказались ровесницами – по двадцать два года. Обменялись фотографиями. Пишут друг другу о своем житье-бытье. С особым интересом читала Татьяна о любовных увлечениях Ани, которая, однако, обязательно несколько строк в письмах отводила своему дяде. Татьяна регулярно показывала ему письма. Прочитав, Миклашевский в свою очередь просил Татьяну пересылать племяннице записки из мало что значащих фраз с перечислением родственников.

– Связалась с Миклашевским?! – побелел от негодования Микитюк. – Ты ведаешь, хто он?

– Стволовой.

– Я не о том. Что он за человек?

– Добрый, вежливый. Всегда здоровается.

– Фу, дура! Да он... он контра...

...Микитюк на этом месте стушевался. Смолк. Рассудил: явно говорит лишнее. И еще неизвестно, останется ли вот эта беседа с Латкиным в тайне или начальник отдела госбезопасности предаст ее огласке. Тому же Миклашевскому объявит, что по заявлению Микитюка имеет основание детальнее разобраться с его прошлым и настоящим. И тогда... Тогда от Богдана добра не жди. Сам он или его дружки, которых у него немало, могут так отомстить...

– Продолжайте, – нетерпеливо сказал Латкин, пытаясь заглянуть Микитюку в глаза. А тот отвернул лицо. – Я слушаю...

Микитюк молчал. Принялся сморкаться в скомканный платочек. Потом коротко бросил:

– Боюсь.

– Кого?

– Богдана. И дружка его.

Под дружком Микитюк имел в виду Степана Кучеру. Его дружба с Миклашевским казалась Микитюку подозрительной. Не земляки – Степан был из Дрогобычской области. Характеры у них разные: Миклашевский – общительный, разговорчивый, Кучера же – молчаливый и нелюдимый.

Правда, наблюдательный Микитюк уловил и некоторые сходства: Кучера был добросовестным работником (он работал проходчиком). И его брат находился в бегах (в свое время был одним из приближенных самого Бандеры), сам Степан тоже не безгрешен: в прошлом являлся связным бандеровских банд, обеспечивал их продовольствием, которое реквизировал у местного населения.

Не случайно, далеко не случайно сошлись эти два человека. Сразу же, как прибыли сюда в 47-м году, подружились. И не родство душ их сблизило, а ненависть к Советской власти. Да, да, ненависть. Малограмотен Микитюк, но прозорлив: они и в работе-то стараются, чтобы не вызвать подозрений. А копни поглубже – страшные это люди. И опасные. И лучше их не трогать, лучше подальше держаться от них. А Теце надо приказать немедленно прекратить переписку с Аней и посещение дома Миклашевского. А тебе, начальник, больше и слова не сболтну. Зря я затеял эту встречу, мог бы дочь и сам отвадить...

Георгий Маркович терпеливо ждал, проницательно, не мигая, всматривался в заросшее рыжей щетиной лицо Микитюка. Испугался он мести. Но раз такое дело, надо предпринять все, чтобы об этом их свидании никто не знал.

– Даю честное слово, вы останетесь вне подозрений...

– Даете? – словно зверь огрызнулся Микитюк. – В прошлом году ваш Захаров одному тоже вот так обещал. Самойленко его была фамилия. Слышали? И что? С распоротым брюхом за поселком знайшлы.

Латкин чувствовал, если сейчас он не получит нужные сведения, потом Микитюк не заговорит.

– Еще раз повторяю: тайну гарантирую. – И тут же в упор спросил: – Давно познакомились Татьяна с Миклашевским?

– Года полтора как...

Сказал это Микитюк и осекся: снова его дернул черт за язык.

– Та-а-ак. – Голос Латкина стал веселее: кажется, лед тронулся. – Не бойтесь, рассказывайте. Кто-то же должен нам помочь... Закуривайте, – предложил он папиросы Микитюку.

– Не, я свой закурю, если можно. – И полез в карман ватных штанов за кисетом с махоркой.

Задымили, Микитюк кашлянул в кулак. Сейчас он был на распутье: говорить дальше или нет? Рассудил: за то, что он уже выболтал, в случае чего ему несдобровать. Выходит, если и отвечать, то уж за все, а не за толику того, что рассказал... К тому же не верить, хоть и слишком молодому, начальнику у него не было оснований. А, будь что будет!

Значит, так. Познакомилась Теця с Миклашевским через своего жениха, тоже спецпоселенца, Григория Воцуняка, работающего электрослесарем. Парень он молодой, симпатичный, кудрявый, сапоги со скрипом. Он Микитюка уже батей называет, намекая на скорую свадьбу.

Этот Воцуняк однажды вечером и привел Татьяну в дом Миклашевского. Дело было поздней промозглой осенью, а у Миклашевского тепло, уютно. Народу собралось человек двадцать. И в основном молодежь, своя, украинская. Пели песни, играли в карты, лото. Хозяин дома, стройный, красивый мужчина, ненароком затеял разговор об отношениях украинцев с поляками. Татьяна напрягла слух: добре рассказывает! Живо, на чистейшем украинском языке. По Миклашевскому выходило, что отношениям этим всегда мешали русские. Она поразилась: раньше считала Россию верной опорой Украины. Но перечить не стала – Миклашевскому виднее.

В общем, здорово прошел вечер.

На следующую сходку Татьяна потянула уже Григория сама. Тут было интересно, занятнее, чем в поселковом клубе. А главное – ридна мова! Рассказы же дядьки Богдана о прошлом Украины можно слушать без конца. Она ему однажды восхищенно сказала: «Вы лучше всякого учителя, столько знаете!» На что он ей ответил: «Ты, я вижу, настоящая патриотка. Кстати, хочешь, я тебя познакомлю со своей племянницей? Она сейчас живет там», – сделал ударение Миклашевский на последнем слове.

Про вечера у Богдана Миклашевского знали в поселке многие. Были о них осведомлены и официальные лица. И все относились к этим сходкам благожелательно. И резон в том был: молодежь на них не хулиганила, не пила, благопристойно развлекалась – причем под присмотром старших.

Однако на том строгом допросе, устроенном Микитюком дочери, она призналась, что вечеринки у дядьки Богдана и по ее мнению не совсем безобидны. И если отец беспокоится о судьбе своей дочери, то она в свою очередь тревожится за Григория. Дело в том, заметила Татьяна, что Миклашевский по окончании вечеринок все чаще задерживал у себя несколько человек. Оставались тут всегда Степан Кучера, а также Василь Горак и Иосиф Ханковка – наиболее приближенные к Миклашевскому.

Поначалу Татьяна не придавала этому никакого значения: может, мужчины, уединившись, потягивают горилку...

Как-то Миклашевский попросил остаться и Григория. Раз, другой...

Компания уходила в отдельную комнату, а она ожидала своего жениха в кухне.

И вот что Татьяна заметила. После таких мужских посиделок Григорий, против обыкновения, становился угрюмым, подавленным, на ее недоуменные вопросы, отчего это происходит, отвечал нервно, сбивчиво, противоречиво.

Татьяна заподозрила неладное. И забеспокоилась. Надо спасать Григория. Но как? Не ходить к Миклашевскому и не пускать туда жениха? Но простит ли ему это дядька Богдан? Вон какие слухи идут о расправах «лесных братьев» с неугодными им людьми! И только ли слухи?

Да и смешно: не ходить, не пускать... А сама пообещала Миклашевскому принести последнее письмо Ани. Там ему – приветы от родственников.

Боязно. Озноб по телу.

Не жизнь пошла, а прыганье по кочкам среди трясины. Ох, как бы не оступиться!..

5

Вот и все, что узнал Латкин от Микитюка.

Тот, закончив рассказ, сразу же уехал, а Георгий Маркович еще с десяток минут сидел в кабинете. В одиночестве. Осмысливал услышанное, анализировал.

Да, заковыристое сообщение подбросил Микитюк. С кондачка его не распутаешь. Этот самый Богдан Миклашевский, видать, хитер. Да и окружение его – Кучера, Горак, Ханковка – тоже не простачки.

Но выявить их истинные цели нужно и должно. Причем срочно. Ведь Миклашевский с компанией не дремлет, кто знает, что они задумали.

Дело чести его, молодого начальника отдела, провести тщательную проверку фактов. Это – вроде контрольной работы для него, экзамена. Справится – хорошо. Провалит – значит, зря тебя учили в Москве, ошибся в тебе обком партии, рекомендовавший в Высшую школу МГБ.

В тот же день Георгий Маркович вернулся в горотдел. Домой зашел лишь перекусить.

В кабинет-то свой, что находится на втором этаже деревянного здания, он почти вбежал, приказав по пути пригласить к нему старшего оперуполномоченного капитана Попова.

Латкин невысок ростом, а Попов еще ниже его... И худощавей. Но одно у него было примечательное – глаза. Большие-большие, голубые-голубые. И непосредственные. И уж если он чем нравился женщинам, то именно этими глазами.

Но сослуживцы ценили в Попове другое – смекалку и проницательность, цепкость и осторожность. Он был почти ровесником Латкина, ему только-только исполнилось тридцать, но в Алдане работал уже десять лет. Сумел проявить себя.

Георгий Маркович именно ему и передал все, что услышал от Микитюка. Сказал:

– Тут нужны твой опыт и сноровка. Вот я тебе и поручаю проверить информацию. А теперь – давай прикинем план действий. Я, когда возвращался, название группе придумал. Знаешь какое? «Камарилья». Неплохо ведь? Миклашевский в ней вроде короля, а все остальные – придворная клика. Камарилья, одним словом.

Медленно, вопреки ожиданию, распутывался клубок. В первую очередь требовалось выяснить цели устраиваемых Миклашевским сборищ. Установили: большинство их участников действительно приходят весело провести время, пообщаться с земляками. Большинство. Но все ли? Не прикрываются ли этими хлопцами и девчатами, словно ширмой, организаторы вечеринок, те, кто остается в избе, когда остальные идут по домам? И так ли уж безвинны эти рассказы об истории, где, как правило, в неприглядном свете выглядела Россия, русский народ.

Следующая задача – выявить приближенных Миклашевского. Кто бы мог помочь?

Выбор пал на Тецю-Татьяну и Григория Воцуняка. Расчет был на то, что Татьяна, опасаясь за судьбу любимого человека, ничего не будет скрывать, склонит к откровенности и своего жениха.

Но расчет – одно, а реальная жизнь – другое. С Татьяной и Григорием беседовали и врозь и вместе, а они в один голос твердили: «Ходим к дядьке Богдану только петь да играть, ничего предосудительного за ним и его людьми не замечали».

Запуганные были Татьяна с Григорием, очень запуганные. Вот и не признавались.

Но Татьяна все же заговорила. Не скоро, правда. Видно, долго боролись в ее душе два чувства: страх и любовь. И победила любовь. Заговорила Татьяна в беседе с Георгием Марковичем. В присутствии Григория. Тот молчал, лишь изредка поправлял или уточнял короткими репликами рассказ своей невесты.

Полученная от молодых людей информация была вскоре перепроверена. Как и предполагали Латкин с Поповым, руководителем националистской группы был Миклашевский, сумевший установить непосредственную связь с остатками ОУН, действовавшими в подполье на территории Западной Украины. Оттуда он получал различные тактические и методические указания: главным образом, как в условиях отдаленных районов вести подрывную работу.

Первым помощником, правой рукой Миклашевского, не ошибся Микитюк, был Степан Кучера – фанатичный, грубый и жестокий человек. Он выполнял в группе функции референта «службы безпеки» («службы безопасности»). Именно он, Кучера, а не Миклашевский, если надо было, карал отступников.

Третьей фигурой являлся незаметный, скрытный, но в то же время влиятельный в группе человек – Василь Горак, уже пожилой, бывший учитель сельской школы. Он выступал в роли местного идеолога украинского национализма. Поговаривали, что Горак был лично знаком с Евгением Коновальцем и Андреем Мельником – вожаками ОУН.

Заслуживал внимания и Иосиф Ханковка – кулацкий сынок, абсолютно безграмотный, весьма ограниченный тип, дико озлобленный на Советскую власть. Выслан вместе с родителями – отцом и матерью – за пособничество бандеровцам. Работал в кузнице молотобойцем. С Миклашевским свел его Горак, часто бывавший в кузнице и хорошо изучивший Ханковку.

Это главари. Остальные – сошки помельче. Но – сколько их?

6

И во сне не могло присниться горному инженеру Латкину, что ему когда-нибудь придется иметь дело вот с такими злобно настроенными, опасными людьми.

Вообще-то Георгий мечтал корабли строить. После школы (тогда он жил в городе Бирске, что в Башкирии) хотел подать заявление в кораблестроительный институт. Одобрял его выбор и отчим – именно он привил Георгию любовь к моделированию. А мать видела в своем единственном сыне врача. Лучше профессии для мужчины, считала она, нет. И слезно умоляла Георгия пойти в медицинский: «Ты ведь умеешь сострадать, а для доктора это самое важное качество».

Он пожалел мать, поступил в Томский медицинский.

А через три месяца ушел. Почувствовал: не то, медицина не его призвание.

Принес документы в местный индустриальный институт.

Ему сказали:

– Сдашь математику и начертательную геометрию – зачислим.

Сдал. А матери – ни слова про перемену. Только на втором курсе признался.

Она, конечно, расстроилась. Но спасибо отчиму, Сергею Абрамовичу, успокоил мать: «Инженер-шахтостроитель – тоже неплохо».

Латкин окончил институт в 43-м году и сразу попросился на фронт – вместе с другом Иваном Медведевым. В военкомате, однако, их обозвали чуть ли не дезертирами. Стране нужен уголь. А они – бежать с трудового фронта!..

Короче, оказался он с Иваном в Кузбассе, а точнее – в Киселевске, в управлении нового шахтостроения.

Латкин стал неплохим специалистом. Горный мастер, начальник участка, помощник главного инженера управления. В 46-м Георгия Марковича избрали заместителем секретаря партбюро шахты.

На строительстве шахты «Тайбинская» Латкин был начальником проходки, главным инженером строительства, заместителем секретаря парторганизации треста «Кузбассшахтстрой», затем – парторгом ЦК на шахте № 4, заведующим отделом промышленности и транспорта горкома партии.

В марте 50-го его пригласили в обком:

– Есть мнение направить вас в Высшую школу МГБ...

Попытался объясниться:

– Я ведь производственник в душе. Ну, партработник еще. Потому – спасибо за доверие, но...

– Довод веский, однако подумайте... Кроме того, знание производства на новом месте вам наверное пригодится.

Латкин все же согласился. Через месяц уже был на курсах.

Теперь вот Алдан. От Москвы десять суток поездом и сутки на машине. До Якутска шестьсот километров. Вечная мерзлота. Непривычные края. Непривычная работа.

7

Скрупулезно в горотделе собирали информацию о деяниях Миклашевского и компании. Постепенно вырисовывались границы подрывной деятельности группы. При этом не исключалось, что факты вредительства, случавшиеся на шахте, – дело ее рук. Не однажды кто-то портил оборудование, резал транспортерную ленту, отрубал и уносил куски кабеля, находящегося в бухтах. Кто-то поджег кладовку со спецодеждой, из строящейся электроподстанции похитил алюминиевые шины, из-за чего надолго задержался монтаж и пуск трансформатора.

После каждого ЧП шахтное начальство начинало вести служебное расследование, выискивая злоумышленников. Было при этом немало ложных обвинений, сомнительных догадок. Одни утверждали, что «кто-то», режущий транспортерную ленту, это местные сапожники. Им лента нужна для подошв. Другие доказывали, что кабель портят охотники-любители: из него они добывают свинец для дроби. Третьи уверяли, что алюминий идет на самодельные вилки и ложки, которыми приторговывают два подозрительных типа из общежития.

Все это оказалось, однако, досужим вымыслом.

Анализируя все происшествия, Латкин с товарищами (к делу был привлечен еще один оперативный работник – старший лейтенант Долгих, двадцатипятилетний рослый сибиряк) пришел к одной закономерности: диверсионные акты, если их можно так назвать, совершались только на поверхности шахты. А значит, и виновников нужно искать среди тех, кто причастен к поверхностному технологическому комплексу. И коль так, не проверить ли прежде всего группу Миклашевского? Каким образом? Рискнуть на эксперимент, чтобы окончательно снять или утвердить свои подозрения, на импровизированную встречу с главарями организации.

Решили начать с идеолога, бывшего учителя.

В поселок выехал Долгих.

Как и условлено было на инструктаже, в первой беседе в комендатуре с Василием Гораком Долгих интересовался здоровьем Горака, условиями работы, зарплатой. Поговорили о погоде, о приближающейся весне. Горак вел себя осторожно. Не спросил, зачем вызвал его Долгих. Всем видом показывал равнодушие, хотя нетерпение раздирало его: когда же оперативник приступит к главному? И что он вообще хочет от него?

А Долгих, кроме как о второстепенном, так ни о чем и не расспрашивал. Только сказал под конец беседы, чтобы зашел в комендатуру и завтра.

На следующий день снова пошла речь о том о сем. Горак – олицетворение спокойствия. Ни жилка не дрогнула на лице его, когда Долгих в один момент встретился с ним взглядом. Долгих полагал: если Горак виноват – отведет глаза. А тот не отвел. Наоборот, выпучил их, как бы дразня оперативника: «Испытываешь? Совесть хочешь во мне пробудить? Дудки! Молод еще!»

И тогда Долгих не выдержал и прямо спросил:

– Хватит, Горак, в кошки-мышки играть! Мне нужно знать, кто поджег кладовую.

Тот удивленно приподнял плечи:

– А откуда я знаю? Я и не слышал про пожежу.

– Не мог не слышать.

– А если б и слышал, откуда мне знать, кто...

– Не притворяйтесь. Вы в своем кругу человек сведущий.

Горак удивился еще больше:

– Це поклеп. Ей-богу, не знаю. – И перекрестился. – И не сведущий я, а маленько уважаемый. Это вещи разные. – Горак при этом ехидненько ухмыльнулся.

– Ладно, идите.

Горак встал и покорно вышел из кабинета.

Долгих досадно сжал кулаки, стукнул их друг о друга. «Сорвался, кажется. Хотел взглядом Горака пригвоздить, а получилось... Получилось – у него нервы крепче. Ну и вляпался! Обидно. Что теперь Латкин скажет?»

8

Случилась в тот же день и еще одна досадная накладка, про которую и Латкин, и Долгих, и Попов узнали позже – от Воцуняка. Идя на вторую беседу, Горак чуть ли не носом к носу встретился у подъезда комендатуры с плотником стройучастка Чихом. Этот молодой добродушный парень, тоже из поселенцев, посещал дом Миклашевского. Долгих с ним беседовал по совету здешнего коменданта Захарова. Разговор их затянулся. Долгих спохватился, глянув на часы, – вот-вот должен подойти Горак. Он тут же отпустил Чиха.

Старший лейтенант полагал, что эти два человека разошлись. А они встретились.

И вот теперь, возвращаясь из комендатуры, Горак имел основание заподозрить Чиха в доносе. Иначе, что ему делать в комендатуре?

О своем визите в комендатуру, о подозрении Горак в тот же вечер проинформировал Миклашевского, Кучеру и Ханковку.

Тут же Кучера предположил, что Чих мог выдать первым делом Ханковку.

– А я що? – удивился тот, ожидая с открытым ртом ответа.

– А то, – тихо сказал Кучера. – Сам ведь казав, что, когда ты после поджога склада возвращался ко мне в условленное место, тебя бачив этот Чих.

– Так он с девицей своей шел. В стороне. И целовались они, похоже...

– Ге, целовались... Для отвода глаз... Нужно проучить этого пащенка.

– Есть за что, – поддержал Горак.

Миклашевский одобрительно кивнул.

Чих жил в общежитии.

На другой день, поздним вечером, Иосиф Ханковка попросил Чиха выйти на улицу. Поговорить. И когда вышли, Ханковка уже другим голосом, жестким, нервным, сказал:

– Айда, пройдемся.

Они направились к лесу, на окраину поселка. Апрельский снег походил на месиво, Чих постоянно спотыкался.

– Что – коленки дрожат? – зло спросил Ханковка и взял Чиха под руку – чтобы случаем не сбежал. – Сейчас их полечим.

Неожиданно из кустов перед ними возникла фигура. «Кучера, – узнал Чих. – Человек-зверь...»

Сначала они Чиха просто расспрашивали. Потом допрашивали и били. Кулаками, ногами... В лицо, в живот, под ребра. Чих не кричал, а только стонал и корчился.

После одного сильного удара он громко ойкнул и потерял сознание.

Те двое постояли минуту-две возле него, и Кучера сказал:

– Пишлы. Оклемается, як кажуть местные жители.

Чих, придя в себя, еще долго лежал в снегу. Попробовал встать – не смог. Не слушались ноги, а тело тут и там пронизывала острая боль. Попытался открыть глаза. Левый заплыл, а правый различал свет горящих звезд. «Жив!» – обрадовался Чих...

В поселке он объявился глубокой ночью. В общежитие не пошел, а сразу – в шахтный медпункт, где и рассказал, что встретили его якобы после кино двое неизвестных и ни за что ни про что избили.