Текст книги "Культурологическая экспертиза . Теоретические модели и практический опыт"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Наталья Кривич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Истина же о межконфессиональной «толерантности» на Русском Севере в прошлом диаметрально противоположна: Русская православная церковь по сути своей не могла терпимо относиться к языческим верованиям нерусских северных народов, что и послужило причиной ее интенсивной миссионерской деятельности среди аборигенов европейского Севера России, Сибири и Дальнего Востока. Еще более нетолерантными были взаимоотношения православия и старообрядчества. Крайний ригоризм последнего нередко доходил до изуверства (достаточно вспомнить многочисленные и достоверные факты самосожжения старообрядцев). Идеологической подоплекой знаменитого «Соловецкого осадного сидения» также выступил церковный раскол XVII в. Таким образом, межконфессиональная толерантность как специфическая черта поморского менталитета – это выдумка.

Итак, поморы в интерпретации современных этнических политтехнологов – это малый коренной народ Севера, являющийся «главным носителем северной (генетически новгородской) ментальности… поморы, люди, обладающие наиболее выраженным северным самосознанием» [131] . «Северное самосознание», исполненное либеральных ценностных конструктов и противопоставленное менталитету «остального» русского народа, не обладающего такими ценностями и даже отвергающего их, − это субстанциональная мифологема в онтологии homo novus – помора как представителя особого этноса.

Следующая онтологическая мифологема – это этногенез и этническая принадлежность поморов. Как известно, в настоящее время генетически «чистых» народов не существует. Долговременные и сложные исторические обстоятельства, как правило, диктуют необходимость разнообразных межэтнических культурных контактов, поэтому в этногенезе какого-либо отдельного народа принимает участие целый ряд этносов. О поморах как специфической локальной группе русского народа хорошо известно, что их этногенез сопровождался взаимодействием новгородских и ростовских поселенцев с представителями аборигенного угро-финского и самодийского субстрата [132] .

Между тем поборники поморской идеи придерживаются другого мнения. Так, профессора Поморского государственного университета им. М. В. Ломоносова (г. Архангельск) В. И. Булатов и Н. И. Теребихин утверждают, что «этногенез поморов был обусловлен слиянием культур протопоморских, преимущественно угро-финских (чудских) племен Беломорья [курсив мой – В. Е. ] и первых восточных словян-колонистов, активно заселявших территорию чудского Заволочья» [133] . Здесь важно обратить внимание на утверждение авторов (докторов исторических наук) о существовании «протопоморских культур». Это не просто терминоподобная оговорка, а сознательное введение в дискурс понятия, призванного обосновать автохтонность особого этноса – поморов – на землях Русского Севера. Причем по своей этнической принадлежности «протопоморы» − представители «угро-финских (чудских) племен», искони проживавших в Беломорье, а русский, точнее славянский, компонент появился в результате новгородской колонизации значительно позже, в XI веке. Кстати, в лексиконе идеологов поморства вполне заурядны термины «новгородская колонизация», «московская оккупация», ибо они семантически актуализируют некую сверхзадачу – доказательство онтологической чуждости русского народа и его культуры поморам.

Идеи автохтонности, исключительности, «арийскости» и культурной демиургичности населения Русского Севера доминируют ныне в мифологизированных идеологических исканиях северорусской интеллигенции и интерпретируются как исключительность поморского этноса – «соли земли российской» [134] . Поморы – древний северный арийский этнос – лучший из этносов современной России: они свободолюбивы и изобретательны; «в смутные времена поморские города первыми, еще до ополчения Минина и Пожарского, оказали организованное сопротивление польско-литовским интервентам» [135] . Они «составляли основу петровского флота», а «на Бородинском поле основной удар наполеоновских войск приняли на себя Архангелогородский и Двинской полки, состоявшие из поморов». Во время Крымской войны жители Поморья отразили англо-французский десант самостоятельно, без помощи регулярных войск [136] .

Можно согласиться с зафиксированными в достоверных исторических источниках фактами воинской доблести поморов, хотя в Смутное время победу русских обеспечило все-таки всенародное ополчение под руководством Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского; «основной удар наполеоновских войск» вместе с упомянутыми «поморскими» полками отражали артиллеристы Раевского, казаки Платова, героические защитники Багратионовых флешей – вся русская армия; главные события Крымской войны происходили в Крыму, особенно в ходе героической обороны Севастополя, и т. д. Думается, что ко всем поморским доблестям неплохо было бы добавить еще и чувства скромности, здравого смысла и исторической правдивости. Но такие качества в изобретаемой истории поморства – фальсификации русской истории в аспекте намеренного преувеличения роли в ней поморов – не предусмотрены.

Во всех националистических движениях давно замечено болезненно-трепетное отношение к языку, своего рода национальный лингвоцентризм. Аналогично и пиететное отношение к создаваемому на наших глазах поморскому языку – т. н. «поморськой говуре». Статуируя «поморьску говорю» как «язык коренной этнической общности поморов» [137] , автор краткого словаря поморского языка И. Мосеев утверждает, что «этническое самосознание является решающим при отнесении языковой системы к диалекту или языку» [138] , и коль скоро поморы – это древний «коренной» народ Севера, то и «поморьска говоря» – именно язык, а не диалект или говор. Доказательства квалификации Мосеевым «говори» как языка несостоятельны (мы не приводим здесь их критику по причине ограниченного объема публикации), да и сам автор словаря, видимо, не вполне уверен в их корректности. Он выдвигает в качестве основного критерия доказательности этническую самоидентификацию субъекта (по Мосееву, «этническое самосознание»). В таком «обосновании» весьма отчетливо просматривается алогизм: поморы – отдельный народ, поскольку у них имеется особый поморский язык – «говоря», а «поморьска говоря» является языком, т. к. ее носители, поморы, осознают себя особым этносом.

Неосведомленность, некомпетентность, а то и фальсификация в вопросах истории и языка – вот доминирующие признаки новоявленной «теории» поморского языка. Приведем несколько характерных примеров.

«Впрочем, ассимиляция [“говури” – В. Е .] в русском языке, – утверждает Мосеев, – началась еще пару столетий назад, когда, например, название села Колмогоры превратилось в русифицированные Холмогоры» (выд. мной – В. Е. ) [139] . Между тем, М. В. Ломоносов, к авторитету которого с пиететом обращается И. Мосеев, утверждает обратное: « Имя Холмогоры соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земле горы [курсив мой – В. Е. ], по которым и деревни близ онаго называются, напр.: Матигоры Верхние и Нижние, Каскова Гора, Загорье и пр.» [140] . Видимо, Мосеев всерьез полагает, что поморы с древних времен называли холмы колмами , как же иначе объяснить его пример с ассимиляцией «говори»?

Еще более одиозно обращение автора словаря к примеру с собственной фамилией: «…Даже мою собственную поморскую фамилию Мосеев (с редуцированной буквой – и-) нередко произносят и записывают как Моисеев, адаптируя ее к русскому языку» [141] . Мосеев глубоко заблуждается, считая имя Мосей «истовённо поморьским» [142] , поскольку общеизвестно, что имя Моисей (Мосей – действительно его редуцированный, но общерусский, точнее, общеславянский, а не поморский, вариант: укр. Мусий), как и Мария, Иван и др., заимствовано из древнееврейского. Такая вот «истовённо поморська говоря»… Столь откровенно демонстрируемое невежество не смущает этнического антрепренера – состоялось уже второе издание словаря этого квазиязыка.

Порожденное острыми социальными противоречиями в современном социокультурном бытии России, обусловленное коллизиями продолжительного системного кризиса, поморское движение, несмотря на сравнительную малочисленность его участников, достаточно активно заявляет о себе, обусловленное разрухой и бесперспективностью современных социокультурных реалий на Русском Севере: «Поморский край экономисты называют нынче “депрессивным регионом”<…>Население нищает, уровень жизни здесь крайне низкий, а общественное настроение – хуже некуда.<…>По данным социологических исследований, проведенных в Поморье в период с 1997 по 2001 годы, 58,9 % поморов убеждены, что будущего у населенных пунктов, в которых они живут, нет» [143] .

Другой пример. На наших глазах происходит формирование идеологии «Невского края» как особой культурно-территориальной общности, «региональной цивилизации», стремящейся к политической самостоятельности. Для территории, которая названа «Невским краем», предлагались другие названия: Ингрия, Ингерманландия, Петербургия. Все они обосновывались идеей особости и самодостаточности региона.

Перелистаем книгу для учителя «История Невского края (с древнейших времен до конца XVIII века)» (К. С. Жуков, Санкт-Петербург, 2010), изданную в качестве учебного пособия к разработанной автором образовательной программе для средней школы.

Географическое положение «Невского края» позиционируется К. Жуковым в «центральной части бассейна реки Невы<…>вместе с бассейном восточной части Финского залива», что представляет собой «не только географическое, но и историческое единство: еще в середине XIX в. крупнейший русский историк С. М. Соловьев писал, что “границы речных систем Ильменя, Ладожского озера и других близлежащих озер” являлись естественными границами древнего Новгородского княжества». Таким образом, географически территория «Невского края», по Жукову, идентична территории Новгородского княжества, для которого Нева являлась лишь одной из многочисленных водных артерий, но отнюдь не главной рекой, каковую можно было бы вынести в наименование значительной по площади территории. Упоминая ряд наименований «участка земной поверхности, на котором развивалось сообщество, именуемое сегодня Санкт-Петербургом» (среди них – «Петербургская историко-культурная зона» – один из гносеологических истоков концепции «Невский край»), К. Жуков предлагает использовать термин «Невский край», поскольку «применение его менее всего ограничено временными рамками».

На первый взгляд, такой выбор необоснован – ведь р. Нева фактически представляет собой всего лишь канал протяженностью около 80 км, соединяющий Ладожское озеро и Финский залив. Однако географическая «водная» семантика наименования территории интерпретируется далее в особенностях культуры и менталитета населения края: «Именно на этой “земноводной” территории в течение многих веков развивалась культура, обладающая целым рядом специфических черт» [144] .

На «водном» базисе создается и первая мифологема онтологического обоснования концепции «Невский край»: «водный» характер региона обусловливает «водный» менталитет его населения (ср. «морские» и «континентальные» цивилизации в концепции географического детерминизма), генетическую принадлежность последнего не к восточнославянской («сухопутной»), а к балтийской (западной, европейской, «морской») цивилизации, где «Невский край<…>, представляя собой самую восточную часть Балтии, был географически включен в единую цепь европейских приморских государств», являя собою пограничный восточный форпост Западной Европы, «где необычайно глубоко и остро взаимодействовали западная и восточная цивилизации» [145] .

Следующую мифологему, важную для онтологии «Невского края», можно определить как экономико-географическую. По замыслу автора, «водно-морской европейский» менталитет жителей «Невского края», обусловленный природно-географическими особенностями территории, детерминирует и «культурно-бытовые традиции местного населения», более всего проявившиеся в торговле и международных связях местных жителей с иными странами и этносами. Эта мифологема обосновывает не только (вернее не столько) исконно «рыночный» характер экономики «Невского края», но главным образом исполняет современный социальный заказ: убедительно доказать, во-первых, естественность рыночных отношений для экономики территории, во-вторых, обосновать «западную» суть менталитета его населения и, в-третьих, показать генетическую открытость населения «Невского края» влияниям извне. Все перечисленные концепты относятся к ценностям современного неолиберализма.

Основываясь на онтологии экономико-географических мифологем, К. Жуков делает недвусмысленный вывод: «Так, с глубокой древности географические факторы способствовали формированию у населения Невского края таких черт, как открытость, межэтническая терпимость, предприимчивость» [146] , завершая тем самым мифоэтнологическое обоснование отличий образа жизни и менталитета местного населения от русского этноса, исполненное современных неолиберальных ценностей.

Мифотворчество последовательно остается в центре онтологии «Невского края», проявляясь и в концептосфере его этно– и культурогенеза. При этом конструкторам «Невского края» важно обосновать изначальную невключенность этой территории в состав исконно русских земель. Так, Д. Мачинский муссирует тезис о «Великой Швеции», пределы которой в VIII–IX вв. скандинавы простирали «от Балтики до Урала» и куда помещали «Гардарики/Русию ( Gardariki/Rusia ), т. е. Русь» [147] . Этот исследователь характеризует изучаемый регион как территорию, долгое время остававшуюся «ничейной» (финно-угорские аборигены в расчет не принимаются, равно как и славяне, заселившие регион в течение V–X вв. и создавшие на основе сотрудничества с финно-уграми уникальную этносоциальную общность, названную уже в то далекое время Русью – не Невским краем и не Свиодью), что якобы послужило причиной многовекового колониального соперничества Руси/России и Швеции, равноправно, по мнению автора, претендовавших на господство над территорией.

К. Жуков вторит Мачинскому, абсолютизируя «транснационализм» местного населения и подкрепляя свою точку зрения ссылками на авторитет немецкого исследователя Й. Херрмана и известного отечественного историка Г. С. Лебедева: «Племена, населявшие земли вокруг Балтики, составляли во второй половине I тысячелетия н. э. своего рода транснациональную общность, получившую в работах историка Г. С. Лебедева и его коллег название Балтийской цивилизации раннего Средневековья» [148] .

Нет необходимости оспаривать хорошо известный и подтвержденный многочисленными вербальными и материальными артефактами культуры факт полиэтничности городского населения Старой Ладоги, Новгорода, в целом населения Поволховья, Приладожья и др. (так же как и факт полиэтничности Древнего Киева и Москвы). Здесь главное в этнической акцентуации: принятая в отечественной историко-географической традиции точка зрения в качестве доминантного этноса признает русский и все связывает с такой оценкой: земли вокруг Невы, Ладоги, Онеги, Ильменя, Волхова и т. п. – исконно русские, военные стычки со шведами, стало быть, – их необходимая защита, наименование первой столицы Древней Руси – Ладога, называемая скандинавами Альдейгьюборг (а не «Альдейгьюборг/ Ладога», по Д. Мачинскому) [149] . Не вызывает сомнения также и то, что шведские исследователи дают иные оценки этим феноменам, – в конце концов они имеют на это право. Несколько шокирует лишь интерпретация хорошо известных исторических фактов некоторыми нашими соотечественниками в пользу шведов. В конечном итоге – в пользу Запада. С какой целью это делается? Ответ на этот вопрос как раз и дает концепция «Невского края», разработчик которой ставит точки над многими «i».

Следующую мифологему можно назвать социопсихологической. С оговоркой о необходимости осторожного отношения к фактору «прямой зависимости между теми или иными характеристиками ландшафта и коллективно-психологическими чертами освоившего его человеческого общества» [150] автор противопоставляет менталитет населения «бескрайних равнин Волго-Днепровского междуречья», порождающих «социальную модель азиатской деспотии» [151] , и коллективизм, общинность как способ организации жизни социума особенностям «локальной культуры Невского края», развивавшейся в «сжатом, сконцентрированном ландшафтном пространстве», что с необходимостью «породило» «совсем иной тип мировосприятия» его обитателей, а именно – «склонность к индивидуальным, а не коллективным формам ведения хозяйства и организации жизни» [152] . Личностный индивидуализм жителей «Невского края» (известная типичная черта характера «западного» человека), противопоставлен здесь общинности и коллективизму «московского азиатского» общества. Этой мифологемой завершается портрет жителя «Невского края» как самого восточного представителя западноевропейской культуры на берегах Балтики, сохранившего, по мнению К. Жукова, в своем менталитете и социальной практике «некоторый ясно различимый оттенок европеизма<…>до сих пор» [153] .

Столь антагонистические ментальные начала не могли не привести к политическому столкновению двух государственных образований – Руси Московской и «Верхней» (Новгородской) Руси (средневекового «Невского края»). Причем «агрессивная» Московская Русь, воплотившая в себе азиатское начало, осуществляла «захват новых земель» с целью «увеличения дани, собираемой князем с подвластных территорий», а известная всем новгородская экспансия якобы ставила своей целью «только» установление «контроля над торговыми путями и освоение эскпортно-промысловых ресурсов» [154] . Правда, К. Жуков понимает, что в этом случае он откровенно фантазирует и спохватывается. «Конечно, – пишет он, – попавшее под власть Новгорода население облагалось также и данью, но значительная часть новгородских колоний была столь малонаселенной, что размер дани оказывался весьма невелик» [155] . «Алчная» Москва покорила в конце концов энергичный и «бескорыстный» Новгород, насильственно оборвав его западноевропейскую историю и уничтожив «локальную культуру», – таков финал взаимоотношений московского «Востока» и новгородского «Запада» в интерпретации К. Жукова. К слову, все, что связано с Москвой, в его оценках либо противоположно, либо враждебно уникальному «культурному симбиозу» славяно-финско-скандинавских достижений культуры «Невского края».

Цель такой исторической ревизии двояка: с одной стороны, здесь проявляется стремление исторически дезориентировать социум, заставить его поверить в мифологемы этнических антрепренеров, с другой – деморализовать людей для манипуляции их сознанием и поведением. Этим требованиям вполне отвечает концепция «Невский край», где совершенно недвусмысленно просматривается модель отторжения значительной части территории Российской Федерации на северо-западе страны и создания «суверенного» марионеточного государства по типу, например, Маньчжоу-Го в Китае, необязательно с монархом во главе (поскольку речь идет о прозападных образцах политического режима), но непременно под эгидой одной или нескольких «развитых» стран Запада.

Такой сценарий может быть воплощен в жизнь в ходе окончательного уничтожения России, что отмечают сегодня многие периодические и научные издания. «Сторонники глобализации в респектабельных научных изданиях, – замечает по этому поводу И. Я. Фроянов, – уже, не скрываясь, пишут о том, что “идет процесс исторической десубъективизации России”, или, переводя на русский язык, процесс исчезновения России! Вот на каком рубеже уже идет процесс противостояния в исторической науке» [156] .Вероятность отторжения территории т. н. «Невского края» от Российской Федерации стимулируется и продолжающимся системным кризисом всех сфер социокультурного бытия страны. Глубину и важность кризиса демонстрируют новейшие данные об индексе развития человеческого потенциала на Северо-Западе, полученные в результате использования общепринятой методики ООН [157] . Так, по индексу развития человеческого потенциала, Ленинградская, Новгородская и Псковская области (вероятная территория «Невского края») занимали в 2006 г., соответственно, 58, 52 и 66 места среди субъектов Российской Федерации. По критерию продолжительности жизни эти области занимают последние места, по индексу достигнутого уровня образования на последнем месте – Ленинградская область, и, наконец, по уровню смертности населения эти области также «лидируют» среди субъектов Северо-Западного федерального округа: смертность здесь значительно превышает рождаемость.

Важно отметить, что псевдонаучная интерпретация истории «Невского края» тесно связана с политическими идеями автономии Ингерманландии, Петербургии и т. д. Подробнее о движениях и партиях такого рода можно узнать в свежем интервью главного идеолога движении журналиста Д. Коцюбинского (июнь 2011) [158] , на персональном сайте М. Н. Боярского, представителя губернатора Санкт-Петербурга в Законодательном собрании города, где размещена статья «Вольный город Санкт-Петербург» из «Фонтанки. ру» [159] .

Выход книги К. С. Жукова был восторженно принят сторонниками движения за автономию Петербурга, которые рассматривают город как независимую единицу, «региональную цивилизацию» (вариант – «локальную цивилизацию»), видят проблему Петербурга в его сегодняшней оторванности от Европы и не находят ничего положительного в том, что город входит в состав России. По некоторым позициям, впрочем, они с автором не согласны, полагают, что не весь «Невский край», лишь западная часть Ленинградской области может быть интегрирована в «региональную цивилизацию», но книгу безусловно поддерживают, называют переворотом в городском самосознании, проектом нового городского самосознания [160] . Уже упомянутый Д. Коцюбинский, один из участников дискуссии в пресс-клубе «Зеленая лампа», на которой прозвучали все эти идеи, противопоставляет региональную идентичность Петербурга имперской идее и «русскости», которая является сконструированным феноменом: «гораздо более сконструированным, чем может показаться на первый взгляд. Русская идентичность создана и поддерживается властью – сперва Ордой, потом московскими князьями и царями, затем петербургскими императорами и вновь московскими генсеками и нацлидерами – сама по себе она не очень жизнестойкая». Региональная идентичность – это борьба с имперской идей, возврат к демократии античного полиса, а книга «История невского края» – первый шаг региональной идеологии, за которым должно последовать продолжение [161] .

Процессы становления национальной идентичности, которые в настоящее время являются предметом активного изучения со стороны историков, филологов, культурологов, действительно сложны [162] , но совсем не так однозначны, как полагают идеологи региональной автономии. Конструирование национального – отчасти метафора, указывающая на сложность процесса, а не на тотальную ангажированность его участников. Региональная реидентификация и создание (в этом случае чистое конструирование) новых квазиэтносов строятся на базе упрощения, банализации научных проблем, от которых остается лишь «шелуха» терминов, но пропадает глубина встающих за ними концептов.

Уже прозвучала идея политического оформления «Невского края». Совсем недавно – в сентябре 2011 года – экс-губернатор Ленинградской области, ныне председатель комитета Совета Федерации по делам стран СНГ, В. А. Густов, предложил объединить Санкт-Петербург и Ленинградскую область, назвав новый регион «Невским краем» [163] . Обоснование этого предложения носило, разумеется, не историко-культурный, а экономический характер (укрепление Санкт-Петербурга). Очевиден и конкретный политический контекст – грядущее завершение полномочий нынешнего губернатора Ленинградской области В. П. Сердюкова, приближающиеся выборы в Государственную Думу и т. д. А вот обсуждение идеи В. А. Густова на «Радио Свобода» (корреспондент В. Резунков, собеседники – С. Цыпляев, Д. Коцюбинский) происходило как дискуссия о грядущем распаде России [164] . Если отбросить «риторический шум», то, несмотря на внешнюю полемику, собеседники не сошлись только в масштабах отпадения регионов.

И, наконец, еще один пример – краеведческое движение, которое выросло в довольно успешный коммерческий проект. Центром его является деревня Мартыново Мышкинского района Ярославской области. Здесь работает этнографический музей кацкарей, издается журнал «Кацкая летопись», проводятся Кацкие краеведческие чтения. До тех пор пока в Мартыново действовала девятилетняя школа, с 5 по 9 класс преподавался специальный предмет – Кацковедение, который подразделялся на несколько разделов: «Кацкая речь», «Географическое кацковедение», «Этнографическое кацковедение», «Историческое кацковедение». Затем в процессе модернизации образования девятилетка была преобразована в начальную школу, а методические разработки перешли в распоряжение музея.

«Кто же такие кацкари? Ответить на этот вопрос можно по-разному. Прежде всего, кацкари – жители бассейна реки Кадки, протекающей на западе Ярославской области по территории современных Некоузского, Мышкинского и Угличского районов. В старину здешние места назывались так же, как и река: волость Кадка, Кацкий стан.<…>Наука же общности людей, подобных кацкарям, называет по-разному: территориальная группа, этнотерриториальная группа, малая этнографическая группа, малая этническая группа, субэтнос», – это цитата из учебника по кацкой этнографии, изданного при финансовой поддержке гранта губернатора Ярославской области в сфере культуры и искусства за 2008 год [165] . А еще в 2001 г. автор учебника, глава и идеолог движения кацкарей С. Н. Темняткин, был награжден областной премией имени А. И. Тихомирова в области профессиональных интересов, сбора и анализа краеведческих материалов, музейной культурологии и фольклора [166] , в 2004 – стал лауреатом премии Международного благотворительного фонда имени академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва, в 2005 году – Сергей среди дипломантов Национальной общественной премии «Серебряный голубь» [167] .

Субэтносы, объясняет далее С. Н. Темняткин, отличаются от основного русского населения, кто диалектом, кто обычаями, кто вероисповеданием, «а кто и… ничем!» «У русского народа субэтносов не один десяток: горюны, затундренные крестьяне, казаки, карымы, кержаки, колымчане, мещера, однодворцы, подеи, поморы, пушкари, сибиряки, сицкари, цуканы, ягуны». И разъясняет: «Пушкари, например, проживающие во Весьегонском районе Тверской области, так себя называют потому, что когда-то принадлежали помещикам Мусиным-Пушкиным [напомним, что это пишется в начале XXI века – В. Е., Л. Н.]. Ни в языке, ни в культуре, как пишут этнографы, они не имеют никаких отличий от остального населения Тверской области и, тем не менее, составляют отдельный субэтнос русского народа, потому как имеют самоназвание» [168] .

А вот этого как раз этнографы не пишут. Пример позаимствован из академического издания «Русские», где в главе «Этнографические группы» раздел «Русские северной зоны» завершается обзором территориальных групп, формирование которых было связано не с этноконтактами, а с другими обстоятельствами. Общего названия для этих – неэтнических процессов – пока не существует. Их можно было бы назвать социальными, но и это будет не вполне точно. Приведем соответствующую цитату целиком: «Формирование еще нескольких небольших местных групп не было связано с этноконтактами. В языковом отношении на юго-западе Европейского Севера отличалась группа ягутков (ягунов), по происхождению связанная с бурлаками Волги. «Яго» вместо «его» и «кагоканье» («каго») – черты бурлацкого говора, проникшего в Череповецкий, Белозерский и Кирилловский уезды Новгородской губернии. В Череповецком уезде ягутки были известны и в XIX – начале XX в. Такая группа населения – профессионального происхождения, связанного с бурлацкими занятиями и получившая свое название от прозвища. Бурлацкие занятия дали название еще одной группе – древнейшим русским поселенцам в Малмыжском уезде Вятской губернии – гагарам, также названным по своей кличке в народе (Зеленин, 1913. С. 417, 441–464; Максимов, 1876. С. 300). По самоназванию были известны пушкари – крестьяне помещиков Мусиных-Пушкиных в Весьегонском уезде Тверской губернии. Это название произошло от их владельческой принадлежности, ибо по языку и культуре пушкари не имели отличий от остального населения края, а в целом и от северных русских [169] . Далее речь идет о конфессиональных старообрядческих группах населения Русского Севера.

Этнографические общности, о которых говорится в энциклопедии «Русские» Института этнографии и антропологии, и «субэтносы» из концепции Л. Гумилева – это разные научные конструкты, связанные с решением различных научных задач. В первом случае – с детальным описанием локального своеобразия «культурно отличительных сообществ» в условно синхронном срезе, в другом – с описанием различных форм взаимосвязей для построения картины макроцивилизационной и макроисторической динамики в планетарном масштабе. Дело здесь не в корректности цитирования, а в поверхностном прочтении и прагматическом использовании научных трудов, в легкости обобщений и экстраполяций.

В отличие от пушкарей, ягунов и других, сообщает автор учебника, кацкари пошли дальше всех. У них есть не только самоназвание, но и название для всех некацкарей – заволостные – живущие за волостью Кадкой. «Наличие самоназвания и противопоставление себя остальному населению своего же этноса – основополагающий признак субэтноса» [170] . Кстати, если уж опираться на Л. Н. Гумилева, то следовало бы выбрать другое понятие – «конквиссии». Но возрождение конквиссии вряд ли мобилизует односельчан и найдет понимание администрации.

Конструирование «нового субэтноса» начиналось с краеведения – сбора материалов об истории края и школьного предмета. Нет смысла оспаривать такую мысль С. Н. Темняткина: «Современное наше образование, становясь все изощреннее и виртуознее, совсем позабыло, что деревенских детей следует учить любить деревню, жить в деревне, гордиться своей родиной. Сегодня же из деревенских детей растят горожан, как будто завтра в деревне никто жить не останется!» [171] . Выбор же именно этнической идентификации, возможно, подсказан политическим дискурсом мультикультурализма и, несомненно, креативным преобразованием краеведческой рутины.

Создание «нового этноса» строится в уже описанной модели утверждения автохтонности и глубокой древности: «славянскими предками кацкарей были северяне, жившие между реками Десной и Северским Донцом… Любопытно, что сами северяне не исконные славяне, а ославянившиеся иранцы, главным божеством которых было Солнце. Уж не от них ли достался кацкарям миф о белой корове?<…>Нельзя не заметить у кацкарей и прибалтийские черты. Так, считается, что кацкий бряд родственен литовскому бридис – лось (лоси бряд любят), а – латшскому ража , урожай, и т. д.» [172] . В этом описании материал сравнительного языкознания, связанный с изучением древнейших языковых пластов, оказался приватизирован и присвоен мифологии кацкарей, создаваемой здесь и сейчас.