Текст книги "Культурологическая экспертиза . Теоретические модели и практический опыт"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Наталья Кривич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

В какой-то мере общество психологически чувствует себя более комфортно именно в этих условиях разделения ответственности. Изобилие явлений, предметов и направлений социокультурной деятельности заставляет прибегать для их оценки к услугам узких специалистов, усиливая уже имеющееся разделение компетенций, сфер влияния и приложений профессионального опыта.

Все это важно и для политической жизни, где от любого действия ждут однозначности и конкретности, результативности, но в силу объективных условий это не всегда достижимо. В таком случае нуждаются в экспертизе как поставленной хотя бы на время точке, приводящей к требуемой однозначности.

Участие культурологов в экспертной оценке политических событий и действий необходимо в связи с двумя важными и взаимосвязанными тенденциями. Во-первых, это усилившаяся тенденция мифологизации политической жизни [114] , а во-вторых, введение на качественно новой основе архетипов в социокультурное и политическое поле современного общества. Архетипы в современном обществе актуализированы и извлечены из ментальной сферы непроговоренного, что оценивается неоднозначно. Они выведены на рациональный пласт сознания, и это нарушает целостную глубинную основу архетипа [115] . В результате архетипы оформляются словесно, концентрируются в жестких визуальных образах и становятся доступными большому количеству людей. Но это приводит к тому, что архетипы становятся менее защищенными, подвергаются жесткому воздействию со стороны социальных структур. Обозначенные тенденции предполагают увеличение специалистов, которые могли бы в этих условиях способствовать ориентации в этом сложном мире.

Таким образом, современный архетип вербально и визуально оформлен, он прочувствован и востребован на уровне сакрального и профанного. Однако выведение архетипа из ментальной глубины приводит к тому, что к архетипу начинают применяться все современные гуманитарные технологии: его трансформируют в бренды, в сувениры, подвергают идеологической эксплуатации. Архетипы активно вовлекаются в сферу рекламы, в политику, где становятся инструментом имиджмейкерства, их стилизуют под символы организаций и т. п., упрощая пути проникновения в глубины подсознания.

Необходимость обращения к экспертизе обусловлена также увеличением роли визуальной составляющей культуры, создающей особый фон политического пространства. Визуальная культура понимается как способность восприятия визуальных образов, умение их анализировать и интерпретировать. Собственно, визуальная культура предполагает определенный уровень и навык грамотного визуального восприятия культурных символов и умения считывать, расшифровывать информацию культурных кодов, организующих пространство медиареальности [116] . Современная политика разворачиваются в стремительно возрастающем потоке визуальных способов воздействия, а это, в свою очередь, требует более компетентного консультирования и анализа со стороны эксперта-культуролога.

Необходимость отслеживать и анализировать визуальную составляющую современной жизни имеет несколько аспектов. Во-первых, это определение ракурса. Эксперт – это человек, который предлагает, а в ряде случаев и навязывает определенную точку зрения. Причем, точку зрения как в узком, так и в широком смысле этого слова. Видение проблемы под определенным углом, что демонстрирует экспертная оценка, может иметь разные, в том числе и далеко идущие последствия. По словам одного из министров обороны США У. Дж. Перри, «если вы видите цель, вы можете ее уничтожить» [117] . Таким образом, четкое видение может делать прозрачным и одновременно незащищенным исследуемое, что не всегда является задачей экспертизы, но может привести к неоднозначным последствиям.

Во-вторых, экспертиза, от которой в результате ждут оценку целостной картины произошедшего события, действия и т. п., может опираться (и вынуждена опираться) на повышенное внимание к деталям. Мозаику фактов в целое складывает эксперт, именно ему принадлежит решающая роль в складывании узора, который станет убедительным доказательством определенной точки зрения. Как говорил один из героев Р. Брэдбери, «можно убедить людей в чем угодно, стоит лишь уделить особое внимание деталям». Эксперт погружен в детали, которые он скрупулезно анализирует, сопоставляет, ориентируясь при этом не только на поиск объективной истины, но и на тот эффект, который произведет результат его исследования.

От эксперта ждут, как правило, неожиданного суждения (иначе, если ситуация очевидна, эксперта привлекать необязательно), эксперт разбивает привычные стереотипы и клише, которые составляют часть нашей природы. «Эти клише формируют саму нашу чувственность, это наш способ реагировать на мир», – замечает Е. В. Петровская [118] .

Возникает вопрос: эксперт ли определяет, что мы видим, или мы, уже имея определенную картину, ищем ее подтверждения? Вопрос, скорее всего, останется открытым, но учитывать его при рассмотрении феномена экспертизы необходимо. Эксперт – это одновременно визуальный фокус и расфокусированность, множественность социального зрения, если так можно выразиться.

Эксперт, на наш взгляд, востребован еще и с позиций двойного кодирования, присущего постмодернистскому подходу к современности [119] . Двойное кодирование предполагает одновременную доступность продукции, понятность и упрощенность для восприятия обыкновенным потребителем, а в то же время наличие подтекста, воспринять который может только интеллектуал, профессионал, специально подготовленный человек. Этот подход распространяется и на продукцию политического характера. Первый аспект воспринимается всеми без особой подготовки, более того, большей частью, визуальный или лозунговый материал политического свойства специально рассчитан на неподготовленного, «любого» реципиента. Однако определить подтекст, а, значит, и степень воздействия продукции может только эксперт. Поэтому значение экспертизы в предоставлении качественного материала увеличивается, а вслед за этим возрастает роль эксперта, его личного участия и ответственности.

Эксперт необходим в мире увеличивающегося знания. Но экспертиза нуждается в более четком определении ее границ, функций и защищенности. Как отмечалось во Всемирном докладе ЮНЕСКО «К обществам знания» в 2005 г., стремление гуманитарной и научной общественности к качественно и количественно растущему знанию несет в себе определенные риски и проблемы. «Действительно, не ставит ли под сомнение неравенство в доступе к информационным источникам, содержанию и инфраструктуре подлинно глобальный характер информационного общества? И можно ли говорить о глобальном информационном обществе, если затруднена свобода передачи информации или же сама информация является предметом цензуры или манипуляции?» [120] . В этом сообществе роль эксперта приобретает большое значение, особенно, когда речь идет о независимом эксперте.

Следует также отметить двойственность экспертизы и самого эксперта. Изначально экспертиза предполагает альтернативу – не менее аргументированное противоположное мнение, от которого порой эксперт и отталкивается. Таким образом, экспертиза может приобретать элементы постмодернистской игры. Мы вырабатываем правила, по которым осуществляется экспертиза, понимаем, что без них нельзя, но мы же и меняем правила по ходу игры, усиливая роль экспертного суждения, но не придавая ему при всем этом абсолютного значения, поскольку экспертное заключение – всего лишь мнение, которое имеет в первую очередь утилитарное значение.

В каких случаях в политической сфере привлекается эксперт именно как культуролог, а не лингвист? Действительно, лингвистическая экспертиза – явление довольно привычное, к ней адресуются во многих случаях. К культурологу обращаются в том случае, когда используют визуальный ряд и нуждаются в расшифровке, толковании заложенных в изображении символов. По личному опыту автора, это чаще всего случается во время предвыборных кампаний, когда усиливаются дискуссии между политическими противниками и увеличивается визуальная нагрузка на избирателей. Публичность политики определяет специфику ее воздействия на большие группы людей, диктует особые условия, как синкретической подачи визуального материала, так и целостного его восприятия.

Есть несколько вопросов, которые волнуют исследователей данного явления. Так, например, когда наиболее активно заказчик заинтересован в экспертизе? Воспринимается ли экспертиза как необходимый элемент создания политического, агитационного материала, или потребность в ней определяется иными параметрами? Возможен ли заказ собственного визуального артефакта у независимого эксперта до прецедента, который нуждается в анализе и разработке? Чаще всего заказчик обращается к эксперту при оценке собственного материала, когда при столкновении мнений необходимо защитить свою позицию с помощью дополнительного аргумента, или если есть потребность опровергнуть мнение противной стороны. Причем обращение к эксперту может быть равным в обоих случаях. Другое дело, что задача эксперта при всей необходимости независимости обусловлена изначально предвзятостью постановки проблемы.

С другой стороны, если есть стремление вывести противника из игры, вполне удобно обратиться к независимому, третьему лицу, опираясь на принципы старой системы ценностей уважения научного знания как некоего самостоятельного и надежного аргумента. Это относится еще к той картине мира, когда научное мнение имело статус окончательного суждения. Несмотря на то, что сейчас мы все больше склоняемся к множественности решений, эксперт представляется такой фигурой, которая может расставить все точки над «i». Вряд ли это действительно принимается на веру заказчиком, но апеллировать к такой социальной роли эксперта он может, призывая прислушаться к оценке эксперта все общество в качестве чуть ли не последнего аргумента.

Следует отметить еще такой момент: заказчик привлекает независимого эксперта-культуролога большей частью тогда, когда имеется спорный момент в оценке уже имеющегося прецедента. На этапе формирования конкретного визуального образа и его реализации в виде публикации или демонстрации, как правило, в эксперте не нуждаются. Или же пользуются услугами ангажированных, так называемых «своих» специалистов. Открытая необходимость в эксперте проявляется лишь тогда, когда элемент пропагандистской кампании или отдельное событие становится предметом столкновения политических сил, выражающееся в диапазоне от публичной дискуссии до судебного разбирательства. В последнем случае эксперт становится необходимой фигурой, к которой апеллируют обе стороны процесса, подчеркивая независимость и отстраненность эксперта от непосредственно партийных, политических пристрастий.

В результате наличие ряда экспертных заключений с обеих сторон приводит к тому, что эксперт оказывается центром напряжения и лицом, на которое переносится наибольшая ответственность за исход дела. Судьи, адвокаты и участники процесса обращаются к экспертам, так что судебное заседание временами превращается в своеобразную «битву экспертов», которые вынуждены держать основной удар и лично включаться в ход, например, судебного заседания, куда эксперт может быть вызван в качестве свидетеля.

С какими требованиями к эксперту приходят заказчики? В первую очередь, это требование высокого профессионализма и компетентности. Фактически это является исходным пунктом, с которого начинается работа эксперта. Более того, желателен довольно высокий статус эксперта в его профессиональной среде, который часто срабатывает как некая реклама для обращающегося, как демонстрация связей заказчика в научной среде и показатель его собственной ориентированности в проблеме. Также предполагается, что эксперт должен разбираться в политической ситуации, элементы которой он подвергает анализу. В то же время от эксперта ждут эмоциональной отстраненности, непредвзятости, отсутствия личных пристрастий как к заказчику, так и к его оппонентам, то есть самого главного – независимости в суждениях и качественной экспертизы. Кроме того, эксперт часто оказывается в положении, когда от него требуют ответа на вопрос, имеющий отношение к чисто юридическим сферам, и тогда ему приходится четко обозначать пределы своей компетенции, что не всегда адекватно воспринимается заказчиком. Это также требует от эксперта минимума правовых знаний, чтобы не оказаться вне правового поля.

Однако здесь мы сталкиваемся с одной из наиболее сложно решаемых проблем в деятельности эксперта. Несмотря на то, что эксперт обозначается как лицо независимое, он фактически не защищен от различных вариантов давления с обеих сторон (заказчика и оппонента). Требования ко всем аспектам его деятельности нечетко прописаны и расплывчаты. С одной стороны, эксперт независим, что подчеркивается при обращении к нему. Но в данной ситуации эксперт остается один на один как с проблемой, так и со своим суждением, которое он должен подтверждать и защищать, если понадобится, и в ходе судебной процедуры. Эксперт оказывается не защищенным ни в ходе анализа материала, ни в процессе использования его материала обеими сторонами политического процесса. От него многое требуется, однако сам заказчик не всегда может четко сформулировать свои претензии, требования и, главное, компетентно оценить работу эксперта.

Получается, что часто эксперт оказывается в своеобразных тисках – у него есть свобода суждения, на которую рассчитывают заказчики, но при размытости критериев его работа часто подвергается критике. От эксперта требуется (в рамках того же двойного кодирования) подробное, глубоко обоснованное и развернутое исследование проблемы, но в то же время в выводах и четких ответах ожидаются доступные, понятные формулировки, которыми может оперировать заказчик – то есть, экспертиза может находиться изначально в двух разнонаправленных реалиях осуществления.

Особенно хочется отметить, что заказчику свойственно некоторое фоновое ожидание результатов экспертизы с учетом спектра смысловых и символических коннотаций самого заказчика, далеко не всегда совпадающих с ассоциативным рядом эксперта. В этом аспекте очень важно знание ментальных оснований и оценки всей ситуации заказа на культурологическую экспертизу в рамках конкретной, чаще всего региональной политической ситуации. Таким образом, эксперт должен учитывать и по возможности четко представлять себе ментальное пространство заказчика, ментальное пространство его целевой аудитории и общую ментальную обстановку, допустим, региона, так как он как эксперт обязан составить целостное представление о проблеме и определить в ней место анализируемого визуального материала.

Также это фоновое ожидание может иметь еще и несколько иную подоплеку. На наш взгляд, помимо официального обоснования запроса к эксперту, можно выявить и другие, если так можно сказать, надежды заказчика. Кроме того, что эксперт должен ответить на прямые вопросы, вполне возможно, что кроме этого есть и иные мотивы заказчика – необходимой расшифровки синкретического и скрытого материала, подробного разъяснения, как некоего научного прикрытия и подтверждения собственной позиции, т. е. консультации.

Актуальным является вопрос ангажированности эксперта и оказания давления на него. Формально давления на эксперта быть не должно, как и эксперт не должен обладать личной заинтересованностью (т. е. личными политическими пристрастиями) в решении экспертной задачи. Но на деле эксперт оказывается в очень сложных условиях. Личность, социально-политический вес деятеля или организации, заказывающей экспертизу или подвергающейся ей, не может не учитываться экспертом при выполнении заказа. Часто заказчик активно демонстрирует свой статус, особую роль в политическом процессе с целью прямого или косвенного давления на эксперта. И то, что эксперт изначально самостоятелен в исполнении экспертного анализа, нередко приводит к тому, что он оказывается абсолютно одинок и не защищен практически на всех этапах проведения экспертизы.

Методы проведения экспертизы визуальных образов, используемых в политическом пиаре. Они включают в себя большой пласт теоретических знаний, за которыми, собственно, и обращаются к эксперту. Эксперт обязан владеть теоретическими знаниями, причем использовать самые удивительные комбинации теоретических и прикладных сведений из области теории культуры, семиотики, из большого количества смежных дисциплин, и в то же время уметь их практически применять в уникальной ситуации каждого заказа. Интересным является еще и то, что эксперт помимо того, что он обязан включать весь свой диапазон наработанного опыта, также неизбежно вводит собственное видение, собственную картину и свой ассоциативный ряд, поскольку он должен понять ассоциативный ряд заказчика и соотнести его с твердыми требованиями экспертизы. Заказчик формулирует вопрос исходя из своих запросов и собственного уровня их понимания. Следственные органы, которые чаще всего осуществляют запрос на экспертизу, не меняют уже имеющихся формулировок. Эксперт также не имеет права менять их, а должен применяться к заданному полю вопросов. Таким образом, эксперт демонстрирует во многом собственный уровень знаний и часто вступает во взаимодействие с знаниями, мнением, системой аргументации других экспертов, усиливая конкретные позиции или дискутируя с ними. Эксперт осуществляет анализ, сопровождая его обязательной теоретической запиской, где он предлагает развернутое видение проблемы вместе с историко-теоретическим исследованием. В данной записке эксперт должен представить доказательный текст, убеждающий представителей следственных органов, то есть людей, не имеющих культурологического образования, в правоте своих тезисов.

Приведем пример столкновения ассоциативных рядов. Так, например, требуя экспертизы по рисунку, где стилизованно изображена Фемида в капюшоне с прорезанными отверстиями для глаз, с окровавленными руками, заказчик четко обозначил свою ассоциацию с движением ку-клукс-клан, тогда как эксперт увидел в конкретном изображении большее количество коннотаций, в том числе и просто изображение палача, и отсылку к античной мифологии с изменением образа Фемиды с завязанными глазами. Таким образом, эксперт обязан соотносить диапазон видения проблемы со своим обоснованным и аргументированным выводом, учитывая конкретный запрос заказчика и объясняя ему вариативность и неоднозначность подхода.

Таким образом, в работе эксперта проявляется некоторый противоречивый элемент: с одной стороны, текст эксперта рассчитан в первую очередь на неспециалиста, с другой – предполагает именно квалифицированное, подкрепленное выверенными научными доказательствами исследование. Одни из главных моментов также заключается в том, что эксперт должен ответить на конкретный вопрос там, где зачастую однозначный ответ невозможен.

Делая некоторые краткие выводы, хочется отметить следующее. Культурологическая экспертиза становится все более востребованной и актуальной в современных специфических условиях динамики политического пространства. Однако общество еще не выработало к ней, в отличие от других экспертиз (экономической, судебной), четких требований и критериев, что затрудняет работу эксперта и объективную оценку результатов экспертизы. Попадая в политическое пространство, эксперт подвергается всем присущим этому пространству особенностям и воздействиям, что придает его деятельности особую остроту и формирует трудности. Культурологическая экспертиза требует от эксперта широкого спектра знаний в различных областях с учетом общегосударственной, региональной, национальной, этнической специфики. Права эксперта и его защищенность на всех этапах проведения экспертизы нуждаются в четкой проработке и юридическом обосновании. Перспективы культурологической экспертизы можно оценить как высокие в связи с увеличением визуальных сфер культуры и их роли в воздействии на большие группы людей.

Парадоксы этнокультурологии и процессы конструирования новых квазиэтносов: к проблеме экспертной оценки культурных программ и проектов [121]

В. Г. Егоркин , Л. В. Никифорова

Экспертная оценка программ и проектов в области возрождения этнических и региональных культур сегодня приобретает острую актуальность, но обсуждается крайне редко. Такая экспертиза проводится в ходе регистрации общественных организаций, некоммерческих партнерств, ставящих своей задачей возрождение традиций, обрядов, ремесел и т. п., в рамках проведения конкурсов и фестивалей, принятия решений о грантовой поддержке научных исследований, при рецензировании учебно-методических материалов, просветительской и научной литературы.

Нам бы хотелось показать контекст такого рода деятельности, проанализировать некоторые важные, но неочевидные для многих тенденции, выступить в роли экспертов, которые подвергают сомнению сложившийся порядок вещей. Сама по себе задача возрождения культуры (в любом ее варианте) обладает мощным суггестивным потенциалом, защищающим от любой критики. Однако в реальности все обстоит сложнее.

Практика культурологического изучения регионов России в доминанте поликультурности способствует не только изучению регионов, но в том числе активно развивающемуся сейчас процессу региональной реиндентификации, конструированию новых форм общностей. Последние позволительно назвать «квазиэтносами», поскольку с этносами и этническими группами, которыми традиционно занималась этнография, они имеют лишь весьма отдаленное и формальное сходство.

Такое конструирование оформляется в виде «возвращения к историческим истокам, культурным корням», «восстановления исторической справедливости», методологически – обращением к региональному подходу и этнологии. Интерпретация сводится к поискам (либо изобретению) специфических черт какой-либо локальной группы субстанционального этноса в их противопоставлении последнему и, напротив, к позиционированию качеств, роднящих эту группу с эталонными для этнических антрепренеров этносами. Такое прочтение регионального подхода позволяет создать квазикультурологическую «кальку», произвольно налагающуюся на конкретный географический район России без учета существующих административных границ, с целью искусственного определения нового геополитического субъекта. Исследования по региональной и этнокультурологии, хотя и не ставят перед собой цели этнического конструирования, но могут считаться гносеологической предпосылкой такого рода «методологии».

Речь здесь идет о процессах, генетически родственных «параду суверенитетов» в СССР конца 80-х – начала 90-х гг. XX в., закончившихся развалом Советского Союза в 1991 г. Только теперь объектом геополитической диссипации выступает уже современная Россия. Усилия этнических антрепренеров, своего рода политтехнологов такого процесса, направлены на создание новых этнических идентичностей путем реидентификации социальных общностей, традиционно идентифицированных как субэтносы или даже локальные (региональные) группы, обладающие специфическими чертами быта, ремесел и пр. (поморы, казаки, сибиряки, коми-ижемцы, мокша и эрзя, мордва и т. д.). Процесс конструирования новых этнических идентичностей предполагает и реидентификацию социальных групп, существовавших когда-то самостоятельно, но со временем ассимилированных более крупными этносами.

К наиболее заметным направлениям процесса реидентификации относится Поморское движение на Русском Севере Европейской части Российской Федерации. Как утверждает председатель Национального культурного центра «Поморское Возрождение» Иван Мосеев, оно возникло в условиях т. н. перестройки, в 1987 г., когда в Архангельске была создана вышеозначенная организация [122] . В основе во многом мифологизированной этнофилософии поморов лежит идея осмысления части как целого, противопоставление первой последнему и, в конечном итоге, креация из части нового целого, находящегося в оппозиции прежнему единству. Оппозиционность неизбежна уже потому, что деструкция существующего объекта возможна лишь посредством переформатирования имеющихся в нем противоречий в антагонизмы, ведущие к оппозиционному наполнению его частей.

С точки зрения логики, в основу поморского движения положен известный алогизм: подмена целого его частью, что можно обозначить как симулякр. Фрагментация действительности, выступающая одним из законов постмодерна, актуализируется в случае с поморским движением как фрагментация русского этноса, когда одна из его частей реидентифицирует себя как новое целое.

Изданная в Архангельске «Поморская энциклопедия» (2001) говорит о поморах следующее: «Поморы – русскоязычная группа этноса, заселившая [с XII в.] берега Белого и Баренцева морей и выработавшая своеобразный культурно-хозяйственный тип, основанный на преобладании промыслового приморского хозяйства (рыболовства и морской охоты). П. [поморы – В. Е .], однако, не оставили традиционных крестьянских занятий – земледелия и животноводства, игравших в поморской экономике все же второстепенную роль. Формирование П. происходило на территории аборигенных народов финно-угорской и самодийской групп, которые оказали заметное влияние на русский этнос и сами испытали влияние русских переселенцев из новгородских и ростовских земель<…>Правильно рассматривать П. как население только Беломорского побережья, представляющего собой только область расселения специфической локализованной группы северно-русского населения» [123] . Корректную информацию энциклопедии можно критиковать лишь в осторожной трактовке этой социальной группы как «русскоязычной группы этноса» [какого именно? – В. Е. ], что является реверансом в сторону этнической фрагментации русского народа. Точнее было бы определение «Поморы – локальная группа русского этноса».

Согласно данным всероссийской переписи населения 2002 г., из 1 млн 570 тыс. населения Архангельской области [124] поморами идентифицировали себя 6524 жителя этого региона [125] , т. е. 0,42 % от общей численности – ничтожное количество! Однако такая «малость» социально весьма активна, идеологически агрессивна, культурологически напориста (вспомним концепт «малого народа» И. Р. Шафаревича [126] ) и абсолютно уверена в том, что творимая ею новая этноидентичность является жизнеспособной, поскольку она – истинна.

Основной социальной причиной возникновения поморского движения стал многолетний кризис всех сфер общественного бытия в регионе, вызвавший падение уровня жизни большинства его жителей. В послании областному собранию депутатов 17 декабря 2009 г. губернатор Архангельской области И. Михальчук констатировал: «…Доходы областного бюджета сократились почти на треть, плановый дефицит превышает 7 млрд рублей.<…>Пришлось принимать непопулярные меры – так было отложено повышение заработной платы бюджетникам, сокращены инвестиционные программы, остановлены некоторые проекты<…>Ситуация в финансово-экономической сфере далека от стабильности, и наступающий год будет не легче». И далее − как приговор «Люди устали от бардака…» [127] . Таким образом, чувства усталости, разочарования в действиях администрации различных уровней, выражающие, в свою очередь, состояние плохо скрываемого недовольства, − все это выступило элементами состояния длительной фрустрации, которая требует непременного разрешения. Таковы психологические причины возникновения поморского движения, в котором определенная часть населения Русского Севера видит сегодня социальную силу, способную вывести регион из цивилизационного тупика. Участники движения объединены в ряд организаций, таких как Национально-культурная автономия поморов Архангельской области, Беломорская территориально-соседская община, Этнографический центр поморского фольклора «Сюзёмьё», упомянутый выше Национальный культурный центр «Поморское Возрождение» и др., которые проводят интенсивную культуртрегерскую деятельность, лейтмотивом которой выступает пропаганда «уникальной самобытной поморской культуры» и не менее уникального «традиционного поморского образа жизни» [128] .

Онтология поморской идеи (как и теория поморства) весьма мифологизирована. Этнические антрепренеры прежде всего не согласны с общепринятым отнесением поморов к русскому народу. Такое понимание не соответствует их цели – реидентификации северорусского населения как поморов – «коренного народа Севера, сформировавшегося в XII–XIII веках, что подтверждается признаками этнической общности: самосознание и название “Поморы”, общность исторической территории, культуры Поморья, языка (поморская “говуря”), традиционной экономики и других факторов. За века у поморов сформировались специфические черты характера, особый психический склад, трудно выражаемый в точных научных терминах [курсив мой – В. Е .], но заметно отличавший поморов» [129] от основной массы русского этноса. Этот «особый психический склад» этнический антрепренер выразить не смог потому, что его не существует по причине идентичности менталитета поморов с общерусским складом ума и психики. Зато четко определяют его идеологи неолиберального толка, противопоставляющие «Северный “мир”» «великорусскому»: «Поморы – люди, обладающие наиболее выраженным северным сознанием, … в них соединялись свободолюбие и смирение, мистицизм и практицизм, страсть к знаниям, западничество и стихийное чувство живой связи с Богом». Издавна «связи с западными странами, знание европейских порядков и общение с европейцами поддерживали демократические традиции [курсив мой – В. Е.] и даже в какой-то мере обосновывали их существование» [130] .

Нетрудно заметить, что приведенная характеристика поморского менталитета является оксюмороном – искусственным совмещением взаимоисключающих понятий («свободолюбие и смирение», «мистицизм и практицизм» и т. д.), где реализована одна из новейших неолиберальных технологий манипуляции сознанием: объединение этнических традиций и либеральных новаций. По сути, в традиционные конструкты общерусского менталитета (присущего, разумеется, и поморам) имплантируется хорошо знакомый набор либеральных ценностей: свободолюбие, практицизм, прагматизм, демократия, заимствованная с Запада. Эти имплантаты и создают «уникальное северное мироощущение» поморов, которого в действительности не существовало, но теперь, благодаря ухищрениям политтехнологов, оно вызвано к жизни из небытия и обозначает также феномен небытия, − симулякр − искусственный «уникальный северный поморский менталитет», где доминируют заданные их творцами либеральные ценности. Не забыли конструкторы поморства и «толерантную атмосферу в северных епархиях» Русской православной церкви в прошлом, что, по их мнению, переводит толерантность в статус поморской ментальной черты.