Текст книги "История русского романа. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

B. В. Гиппиуса, В. А. Десницкого, Н. Л. Степанова, М. Б. Храпченко о Гоголе – романисте; В. А. Путинцева и Л. Я. Гинзбург о Герцене; Н. К. Пиксанова о Гончарове; К. И. Чуковского о Некрасове – романисте и В. А. Слепцове; Н. Л. Бродского, Г. А. Бялого, А. Г. Цейтлина о Тургеневе; И. Г. Ямпольского о Помяловском; В. Б. Шкловского, Б. М. Эйхенбаума, Б. И. Бурсова, Т. Л. Мотылевой, А. В. Чичерина о Толстом;

C. А. Макашина, В. Я. Кирпотина, Е. И. Покусаева, А. С. Бушмина о Щедрине; М. М. Бахтина, Л. П. Гроссмана, В. Л. Комаровича, В. В. Ермилова о Достоевском; работы Ю. С. Сорокина и С. М. Петрова о русском историческом романе; В. Г. Базанова о романе 60–х годов; Б. И. Бурсова и С. В. Касторского о романе Горького «Мать».

Перечисленные (и многие другие неназванные) работы советских ученых, а также ряд исследований о русском романе и его мировом влиянии, вышедших за рубежом, [42]42
  Важнейшие из этих исследований перечислены в приложенной ко второму тому настоящего труда библиографии.


[Закрыть]подготовили почву для создания сводного, обобщающего очерка истории русского романа, построенного на основе принципов марксистской эстетики и теории литературы.

Следует отметить, однако, что накопление нового историко – литературного материала, разработка отдельных звеньев и частных проблем истории русского романа в советской науке шли (и идут до сих пор) быстрее и успешнее, чем обобщение накопленного материала. Обобщающая мысль в области вопросов теории и истории романа отставала и до сих пор отстает от разработки частных вопросов и проблем и от изучения творчества отдельных романистов. Свидетельством этого является сравнительно небольшое число имеющихся у нас пока обобщающих статей и исследований как по общим вопросам теории романа, так и специально по истории русского романа. [43]43
  Из отдельных, написанных в последнее время работ советских ученых, в которых широко поставлены принципиальные, общие проблемы развития русского романа в XIX и XX веках, следует выделить статью А. Г. Цейтлина «Из истории русского общественно – психологического романа» (Историко – литературный сборник, Гослитиздат, М., 1947, стр. 289–343); содержательную статью академика A. И. Белецкого «Судьбы большой эпической формы в русской литературе XIX‑XX веков» («Науковi записки Киiвського державного унiверситету iM. Т. Г. Шевченка», т. VII, вып. 3, Фiлологiчний збiрник, № 2, 1948, стр. 5—24) и книгу Б. И. Бурсова «Роман М. Горького „Мать“ и вопросы социалистического реализма» (изд. 2–е, Гослитиздат, М., 1955).
  Вопросам теории романа в советской научной литературе специально посвящены, кроме в значительной мере устаревшей книги Б. А. Грифцова «Теория романа» (изд. ГАХН, М., 1927), статья В. Д. Днепрова «К теории романа» («Ученые записки Борисоглебского государственного педагогического института», вып. I, 1956, стр. 5—80; перепечатана в его книге: Проблемы реализма, изд. «Советский писатель», Л, 1960, стр. 69—145), книга А. В. Чичерина «Возникновение романа– эпопеи» (изд. «Советский писатель», М., 1958), статьи М. Кузнецова «О специфике романа» (Проблемы теории литературы, Изд. АН СССР, 1958, стр. 208–267) и В. Кожинова «Роман – эпос нового времени» («Вопросы литературы», 1957, № 6, стр. 64–93). Следует также отметить, что некоторые общие вопросы теории романа затронуты в работах, посвященных советскому роману, в частности, в статьях
  А. В. Луначарского о Горьком, А. Упита, В. Я. Кирпотина, Т. Л. Мотылевой и др.


[Закрыть]Тем более необходимой и поучительной представляется задача обобщить хотя бы некоторые основные достижения советской науки в этой области. Такова цель, которую ставили перед собой редакция и коллектив авторов «Истории русского романа».

Содержанием настоящего труда является история русского романа с момента его появления, т. е. со второй половины XVIII века, до середины 1900–х годов. Рассмотрению истории романа в первом томе предпосылается обзор древнерусской повествовательной литературы, которая анализируется в связи с проблемой возникновения и развития романа.

Работа состоит из двух томов; первый из них заканчивается рассмотрением русского романа начала 60–х годов (анализом «Былого и дум» Герцена и «Отцов и детей» Тургенева); второй том заканчивается итоговой главой, посвященной вопросу о национально – историческом своеобразии и мировом значении русского романа.

Историю романа авторы настоящего труда стремились рассматривать не изолированно, а в связи с другими литературными видами и жанрами – повествовательной литературой, поэзией и драматургией, а также в связи с зарубежным романом (и шире – зарубежной литературой). В нужных случаях (когда это подсказывалось историко – литературными особенностями момента) рассмотрению подвергалась и переводная литература (например, переводный роман XVIII века).

Главные задачи, которые ставит перед собой «История русского романа», состоят в том, чтобы охарактеризовать специфику русского романа в его становлении и развитии, в связи с условиями общественной жизни и литературного движения, а также в связи с теми запросами, которые возникали перед русской художественной литературой на каждом новом этапе исторического развития.

В «Истории русского романа» делается попытка более широко и отчетливо, чем это делалось до сих пор, раскрыть связь между становлением и развитием романа и процессом формирования и развития реализма в художественной литературе. Важнейшие особенности русского романа XIX века освещаются авторами в связи с высшим достижением литературы этого столетия – критическим реализмом.

Освещая путь, пройденный русским романом в XIX веке, авторский коллектив ставил также своей задачей вскрыть национально – историческое своеобразие и самобытность русского романа, определить его особое место и значение в истории русской и мировой литературы.

Как уже сказано выше, исследованию истории классического русского романа XIX века в «Истории русского романа» предпослан очерк развития русского романа XVIII века. Однако авторы считают, что рассматривать возникновение и развитие русского романа XIX века только как преемственное продолжение романа XVIII века было бы неправильным: после событий 1825–1826 годов и создания «Евгения Онегина» русский роман начал свой исторический путь как качественно новое общественное и художественное явление.

В изложении истории русского романа редакция и авторы отдельных глав стремились, по возможности, сочетать типологическое (жанровое) исследование материала и анализ реального исторического процесса. Каждый раздел труда, посвященный определенному историческому периоду, обычно открывается общим введением, характеризующим данный период в отношении тех задач и перспектив, которые возникали перед русским романом этих лет.

Излагая историю русского романа XIX века как закономерный процесс, авторы учитывали второстепенную и «массовую» прозу. Необходимый при этом отбор материала производился в зависимости от степени значения того или другого произведения в истории формирования и развития русского романа данного периода. В работе изучены те произведения, в которых можно было обнаружить объективные признаки нового развития – как подступы или заготовки к будущим крупным достижениям, принимались во внимание и те романы, которые являются существенными по своим идейным и художественным достоинствам отголосками крупных произведений.

Каждый период в истории русского романа рассматривался, как правило, в тесной связи с критической литературой, в особенности с теми журнальными статьями и рецензиями, в которых подвергались обсуждению вышедшие в свет повести и романы или связанные с ними художественные проблемы.

Периодизация, положенная в основу «Истории русского романа», построена на основе ленинской периодизации русского исторического процесса с учетом того, что в развитии романа могли и должны были существовать и более мелкие хронологические разделы, определяемые либо воздействием крупных исторических событий, либо появлением выдающихся, классических произведений.

Расположение материала внутри периодов сделано как по принципу жанровой (типологической) классификации, так и на основе реальных литературных направлений и общественных группировок данного периода в связи с общим процессом развития русской художественной литературы.

В некоторых случаях в исследование вводились черновые редакции, наброски, планы и т. д. Учитывались также замыслы или сохранившиеся тексты и планы неосуществленных произведений.

Романы, по разным причинам опубликованные позднее их написания (например, «Пролог» Чернышевского), вводились в «Историю русского романа» по времени их создания, но с учетом того факта, что широкого влияния на литературу непосредственно своего времени они еще иметь– не могли.

Одной из задач, выдвинутых в последние годы нашей историко – литературной и критической мыслью, является изучение многообразия различных литературных стилей и направлений, своеобразия творческой индивидуальности писателя. Важность этой задачи учитывалась редакцией и авторским коллективом «Истории русского романа».

В связи с этим «История русского романа» построена по принципу сочетания общих глав, посвященных характеристике отдельных этапов развития русского романа и содержащих обзор массовой повествовательной литературы, с главами, посвященными более детальному анализу наиболее значительных романов и романистов. В отношении великих русских романистов (Тургенева, Достоевского, Л. Толстого), кроме анализа отдельных романов, даны итоговые характеристики художественных особенностей и историко – литературного значения их романистики; эти характеристики обычно помещены там, где идет речь о последнем романе данного писателя.

При построении каждого тома в основу был положен хронологический принцип. [44]44
  Поэтому первый период творчества Тургенева, Гончарова, Достоевского рассматривается в первом томе, а последующие их романы – во втором.


[Закрыть]Однако в ряде случаев, – там, где редакции казалось важным, исходя из общих задач «Истории русского романа», дать целостное освещение творчества того или иного романиста с целью возможно полнее охарактеризовать его творческий путь и его художественную индивидуальность, – редакция считала возможным отойти от строго хронологической последовательности изложения. Редакция руководствовалась при этом мыслью, что, при всей важности воссоздания внешней картины историко – литературного процесса, главнейшей задачей «Истории русского романа» является раскрытие его объективной исторической логики, его– социально – исторических и художественно – эстетических закономерностей.

Изучение истории романа вообще и истории русского романа в частности свидетельствует о том, что жанр романа и теоретическое понимание этого жанра не были неизменными, но постоянно видоизменялись, и развивались в ходе истории. Каждая историческая эпоха, каждая новая крупная ступень общественного развития предъявляли к роману новые требования, а это неизбежно вело к новому пониманию самого жанра романа, его объема и основных отличительных особенностей, его взаимоотношений с повестью, рассказом, очерком и другими литературными жанрами. Не только в различные десятилетия жанр романа понимался в русской литературе неодинаково и к нему предъявлялись разные требования, но и понимание этого жанра писателями одного и того же времени было часто весьма несходным между собою, отражало различие их общественной и эстетической позиции. Изучая историю русского романа, авторы данного труда стремились учесть неодинаковое понимание этого жанра, свойственное разным романистам и эпохам, проследить не только трансформацию содержания и формы романа, но и историческое измене ние и развитие теоретических взглядов на природу и задачи романа как жанра.

Вместе с тем исследование истории русского романа показывает, что при всем индивидуальном своеобразии творчества отдельных романистов, несходстве между собой их идей и эстетических принципов, огромном богатстве и разнообразии жанров и форм романа в XIX веке русский классический роман в его высших проявлениях можно рассматривать и как определенное эстетическое и социально – историческое единство. Это единство выражается в преемственности центральных образов и ситуаций русского классического романа, в широком реалистическом отображении в нем национально – исторической жизни, в постановке в нем – нередко с разных, а иногда и противоположных позиций – одних и тех же основных проблем, стоявших в XIX веке перед передовой Россией и человечеством. Изучая русский роман в многообразии его реальных направлений и конкретных исторических образцов, авторы «Истории русского романа» стремились вместе с тем раскрыть единство основных образов и тем русского классического романа, показать черты, объединяющие творчество отдельных романистов и позволяющие говорить о русском классическом романе как о целостном, едином этапе в истории передовой русской и мировой литературы.

Авторскому коллективу хотелось показать устремленность классического русского романа и его героев в будущее, подчеркнуть огромное значение идей и традиций, выдвинутых русскими романистами XIX века, для развития социалистической культуры.

В своей работе авторский коллектив стремился учесть основные итоги прошедшей у нас в последние годы дискуссии о реализме в мировой литературе. Редакция и авторы труда считали также, что широко поставленный В. В. Виноградовым в его книге «О языке русской художественной литературы» (1959) вопрос о связи между развитием реализма в литературе и развитием национального литературного языка имеет весьма существенное значение для изучения путей формирования и развития русского классического романа. Исходя из мысли М. Горького о значении русского языка, его лексического и стилистического богатства для творчества русских романистов, авторы стремились при исследовании мастерства каждого из великих русских романистов XIX века уделять особое внимание исследованию языка как «первоэлемента» его творчества.

Работая над «Историей русского романа», редакция [45]45
  Кроме А. С. Бушмина, Б. П. Городецкого, Н. И. Пруцкова и Г. М. Фридлен– дера, в состав редакционной коллегии на более ранних стадиях входили Б. И. Бур– сов и Б. М. Эйхенбаум.


[Закрыть]и авторский коллектив сознавали, что многие вопросы теории романа, ряд отдельных звеньев истории русского романа XIX века еще недостаточно разработаны. Поэтому редакция не ставила своей задачей создание такого обобщающего труда, в котором весь ход истории русского романа, творчество всех романистов – великих и малых – было бы охарактеризовано и проанализировано с одной и той же степенью полноты и тщательностью. Главной задачей данного коллективного труда, являющегося первым опытом изложения истории русского романа XIX века, редакция и авторский коллектив считали выяснение лишь главных, основных линий развития русского романа в XIX веке, творчества тех крупнейших романистов, которое было определяющим в тот или иной период.

У ИСТОКОВ РУССКОГО РОМАНА

ГЛАВА I. ПРЕДПОСЫЛКИ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ЖАНРА РОМАНА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ (Д. С. Лихачев)

1

Существовал ли роман в древнерусской литературе? Если понимать этот термин широко и признавать законность термина «позднеэллинистический роман», то ответить на этот вопрос безусловно следует положительно.

В одном из последних исследований «Девгениева деяния» довольно убедительно доказывается, что слово «деяние» следует переводить как «роман». [46]46
  А. И. Стендер – Петерсен. О так называемом Девгениевом деянии. «Scando‑Slavica», t. I, 1954, стр. 87–97.


[Закрыть]Слово «деяние», утверждает исследователь, «как нельзя лучше подходит к значению греческого слова δρᾶμα, но не в его классическом смысле, т. е. в смысле драматического представления, а в позднем, византийском значении романа». [47]47
  Там же, стр. 96.


[Закрыть]Исследователь пишет: «Деяние, о котором говорится в заглавии, покрывает собой и историю любви родителей Дев– гения, арабского эмира, имя которого (Амир) оказывается просто его титулом, и безымянной дочери безымянной же вдовы, историю ее похищения эмиром, рассказ о поисках ее братьев, о переговорах между ними и эмиром, о его переходе в христианство и уходе из Аравии, о его свадьбе, о печали его матери, о посылке ею послов к эмиру, о возникших из этого недоразумениях между эмиром и его шурьями, наконец, о рождении Девгения и его быстром возмужании, о его доблестном поведении, выказанном на охоте, о его столкновении с Филипапой (Хилиопаппой) и амазонкой Максимо, о его победе над ними, далее историю его любви к безымянной стратиговне, о его похищении ее, о битве между ним и отцом и братьями ее и о его свадьбе, и под конец историю его конфликта с византийским царем, его победы, его воцарения». [48]48
  Там же, стр. 95–96.


[Закрыть]

По существу переведенный у нас «роман» о Девгении был романом позднеэллинистического типа, романом византийским. Это был роман приключений или роман «деяний» одного героя. Типичным представителем этого романического искусства было и другое переведенное у нас еще в Киевской Руси произведение – «Александрия». Здесь главною приманкой для читателя служили не только подвиги героя, Александра Македонского, но и описание чудесных стран, в которых он был со своим войском. Это был не только «роман приключений», но и «роман путешествий».

В переводной литературе найдем мы и другие произведения, близкие к отмеченным нами «романам»: «Повесть о Казарине» или «Повесть о Варлааме и Иоасафе», но «романы» эти были романами только в условном значении, и рассмотрение их должно по существу интересовать историков эллинистической и византийской литератур больше, чем русской, ибо, как бы ни пытались мы найти нечто похожее в литературе оригинальной, чисто русской, нам это не может удасться.

Правда, в Киево – Печерском патерике читается романическое повествование «О блаженном Моисее Угрине», но это нечто другое: здесь рассказана романическая история любовных домогательств знатной полячки к незнатному венгерскому юноше Моисею, но особых перемен в судьбе обоих не наступает, и всё развитие повествовательного сюжета приостанавливается перед неприступным целомудрием юноши.

В сущности мы должны признать, что древняя русская литература (не переводная, а оригинальная) на всем протяжении ее развития, вплоть до XVII века, не знает ничего, что хотя бы отдаленно напоминало собой роман: роман ли приключений, роман ли путешествий, роман любовный или какой‑либо другой в его эллинистических, византийских или западноевропейских средневековых формах.

На основании ряда признаков мы можем думать, что роман об Александре Македонском интересовал древнерусских читателей не как роман, а как историческое произведение об одном из самых крупных лиц мировой истории. «Повесть о Варлааме и Иоасафе» была для древнерусского читателя прежде всего житием святых. «Девгениево деяние» воспринималось также прежде всего не как роман, а как произведение об историческом прошлом: своей романической стороной оно заинтересовало читателей только в XVII веке, а отчасти и в XVIII веке, когда оно становится особенно популярным. Следовательно, позднеэллинистический и византийский роман не был у нас романом и новых романов этого типа у нас не создавалось.

Почему же это так происходило?

Причиной тому особый взгляд на письменность, господствовавший и в раннем, и в зрелом периоде феодализма на Руси, вплоть до XVII века. Читатели этого времени предъявляли литературе требование касаться только наиболее значительного, важного, – важного и в религиозно – нравственном, и в историческом смысле. Литература была училищем благочестия и училищем патриотизма. Она должна была говорить об устройстве мира и о его истории. Из этих повествований должны были вытекать назидательные выводы. Развлекательность допускалась лишь постольку, поскольку она оправдывалась любознательностью и прикрывалась «серьезностью» излагаемых в произведении мыслей и нравоучений.

В литературе можно было говорить лишь самую непосредственную правду. Вымысел же, открытый вымысел во всяком случае, в литературе! не допускался. Всё, о чем писалось в произведениях древней Руси, выдавалось за действительно происшедшее или действительно существующее.

Читая о чуде в Невской битве, когда ангелы, летая над полем битвы, с высоты избивали вторгшихся на Русь шведов, читатели верили или обязаны были верить в полную правдивость этого рассказа. Читая о чуде, которое посмертно совершили Борис и Глеб, освободив из затвора узника, читатели не только верили этому чуду, но и находили в нем определенный политический смысл, отклик на свои антикняжеские настроения.

Вера в чудо была настолько велика, что она могла соединяться с юмором: читателей восторгала догадливость киево – печерского монаха Федора, заставившего докучавших ему бесов вертеть жернов и смолоть за ночь пять возов пшеницы, а в другой раз – перетаскать от Днепра на гору бревна для строившейся церкви и даже разложить эти бревна по сортам.

Летописи, жития, различные сказания очень часто ссылаются в древней Руси на свидетелей, на «послухов» и на письменные источники своих повествований. Украшая свое повествование о прошлых событиях стилистически, они не рискуют снабжать его откровенно вымышленными, оживляющими подробностями, всем тем, что со средневековой точки зрения не могло быть увидено, услышано свидетелями или описано в письменных источниках – в предшествующих повествованиях о том же, в документах, в летописи и т. д. В этом проявлялся особый, средневековый историзм русской литературы XI‑XVI веков, историзм, не столько подчиненный средневековым представлениям об истории и расширявший познание исторической действительности, сколько его сужавший, ограничивавший художественное обобщение, подчинявший изложение единичному факту, документу и как бы скрывавший вымысел там, где он фактически всё же имелся.

Древнерусские читатели могли с увлечением читать «Александрию» _vее рассказы о диковинных людях и диковинных странах, о великанах с львиным обличьем, о безголовых людях, амазонках и стране блаженных, но они не могли «Александрию» сочинить, ибо, переведенная с греческого, она казалась им исторически правдивой, почти документом, в сочинении же подобного произведения выступили бы явственно выдумка и ложь.

Литературное повествование в древней Руси в некотором отношении претендовало быть документом, притязало на строгую фактичность, поскольку, впрочем, эта фактичность была доступна средневековью. Различие между повествовательным произведением и документом до известной степени стиралось.

Вот почему все новые произведения о прошлом носили в древней Руси в той или иной мере характер компиляций, сводов предшествующих произведений, новых их редакций, сохранявших фактическую сторону старых произведений и не вносивших новых.

Естественно, что всё это ограничивало вымысел и сковывало воображение. Средневековый «историзм» препятствовал развитию повествовательных жанров, развивая обостренное чувство факта и заставляя ценить, грубую достоверность.

С этим «историзмом» был связан и ряд других явлений, касавшихся уже самого художественного метода литературы, особенностей жанровой природы произведений и т. д. Явления эти постепенно преодолевались, но, чтобы понять их преодоление, надо присмотреться к ним самим, так как только это поможет нам понять, почему самый жанр романа не мог появиться в XI‑XVI веках и почему он стал возможен на переходе от древней литературы к новой.

Прежде всего отметим, что со средневековым «историзмом» древнерусской литературы сочеталась и известная ограниченность в изображении внутренней, душевной жизни. Приверженные факту повествователи предпочитали говорить о поступках своих героев, об их подвигах, исторических деяниях, о всем значительном, исторически важном, но не о душевной жизни героев, о которой у них не было свидетельств и свидетелей. Повествовательная литература отмечала по преимуществу события и поступки, и то только наиболее значимые с точки зрения исторических воззрений своего времени. Она почти не касалась быта, она не вводила описаний природы самой по себе, ее интересовали не душевные колеба – ния, а решения, не чувства героев, а их внешние проявления, не внутренний смысл того или иного душевного движения, а лишь его «результат», если только при этом он имел какие‑то «исторические» последствия. Такой подход к изображаемому делал повествование особенно лаконичным, особенно «монументальным». Литература различала только крупное, мыслила всякое явление только в масштабах всей Русской земли, всего княжества или всего города.

В повествованиях XI‑XIII веков вместо живого человека часто выступает как бы его эмблема, геральдический знак. Общественное положение человека узнается по присущим этому общественному положению признакам и по тем особым добродетелям, которые с этим положением связываются. Перечисляя добродетели князя, писатель пишет, что он был «хоробр», «крепок на рати», «страдал от всего сердца» за свою отчину, был милостив к сиротам и «думен», т. е. советовался со своей дружиной. Это добродетели князя; другие добродетели у епископа, святого монаха, у святого отшельника, у мученика за веру и т. д. Почти также в церковной живописи: апостол Петр узнается по ключу, который он держит в руке, пророки опознаются по свиткам в их руках, отдельные святые – по форме бороды, по форме волос на голове, по одеждам и т. д.

Говоря о своем князе, летописец постоянно изображает его в парадных и официальных положениях: князь во главе своего войска; князь въезжает в город, его радостно встречают жители; князь первым кидается в битву и первым «ломает копье», его сажают на «стол», он принимает послов, ведет переговоры о мире и т. д. Перед нами несколько церемониальных положений, из которых каждое годилось бы для печати князя как его эмблема.

Князь предстает перед читателем в ореоле власти, во всем блеске своего княжеского достоинства. Летописец фиксирует его слова, передает их в наиболее обобщенной форме – почти как сентенции, подчеркивает их мудрость и дальновидность.

С другой стороны, враг изображается обычно в момент своего гордого и самонадеянного выступления в поход или в момент своего поражения, когда он с позором бежит, «обернув плечи», или обнимает ноги победителя.

Личным вкусам, привязанностям, привычкам, личным событиям жизни своих героев, бытовой обстановке писатель уделяет место в исключительно редких случаях: когда это отражается на судьбе героя или на исторических событиях.

Душевная жизнь, психология человека интересовала на первых порах только авторов церковно – назидательных сочинений, но и там эти душевные движения трактовались как некие вечные явления человеческой души, свойственные в той или иной степени самой природе человека. И в этой церковно – назидательной литературе отдельные психологические наблюдения никогда не применялись к какому‑либо конкретному человеку. Литература, следовательно, либо описывала конкретных, исторически значительных лиц, но только в их исторически значительных поступках, либо говорила о внутренних душевных переживаниях, но не прикрепляла их к какому‑либо живому, реальному носителю, а обсуждала их в назидательных целях под знаком вечности. И в том, и в другом случае, с двух противоположных сторон, литература избегала всего того, что могло показаться незначительным, узко частным. Все частное казалось неинтересным, и повествование переносилось в сферу грандиозного, крупного, значительного. Так выработался стиль «монументального историзма», безраздельно господствовавший в XI‑XIII веках и не допускавший появления всех тех элементов, из которых мог сложиться будущий роман. Вся эта система стиля «монументального историзма» была строго подчинена интересам феодального класса, защите основ иерархического устройства феодального общества, защите идеи главенствующей роли князей и крупнейших представителей церкви во всех исторических событиях. Все посторонние вторжения в этот стиль шли снизу – от народа и сыграли, как это мы увидим в дальнейшем, огромную роль в прогрессивном движении литературы к более сложному изображению действительности.

Далее, с чем мы должны считаться, рассматривая причины, по которым жанр романа был совершенно чужд литературному творчеству древней Руси, это особая природа самих литературных жанров. Жанрьт в древней русской литературе имели не только литературные функции. Летописи были произведениями историческими и юридическими, необходимыми в политической жизни княжества. Их даже возили в обозе войск, как это было в походе Ивана III на Новгород. Жития святых читались в церкви и в монастыре. Они подразделялись на несколько видов в зависимости от их чисто церковного назначения (жития проложные, пате– ричные, минейные и др.). Проповеди, послания, поучения, как это видно уже по самим их названиям, применялись в церковной жизни по преимуществу, имели утилитарно – церковное назначение. Сборники типа «Пчелы», «Златоструя», «Златой чепи» и т. д. предназначались для чтения назидательного и церковно – практического, как пособия для произнесения нравоучений и как материал для самообразования. Космографии, физиологи, «хождения» и пр. были явлениями не только средневековой литературы, но и средневековой науки. Только постепенно вырабатываются жанры чисто литературные. Этот процесс идет крайне медленно в XI‑XVI веках и совершается с изумительной быстротой в веке XVII – на переходе к новому времени.

Роман мог возникнуть только на известной, при этом вполне развитой, стадии развития литературы, в пору, когда в свои законные права вступил художественный вымысел, когда литература стала действительно литературой и полностью отделилась от своих «деловых» и церковных функций, стала стремиться к занимательности, а затем и к широкому художественному обобщению. Теперь вниманием литературы стал пользоваться рядовой, лишенный высокого общественного положения, ничем не примечательный человек. Литература получила возможность интересоваться его внутренней жизнью, а потому отнюдь не «исторические», а обычные, присущие каждому человеку чувства, мысли, заботы и волнения заняли в литературных произведениях соответствующее место. Стало понятным желание человека выделиться из своей среды, человек вступил в борьбу за свое личное счастье и вошел в конфликт с окружающим миром.

Судьба рядового человека, сперва понимаемая в магическом смысле, с магической персонификацией этой судьбы в виде Горя Злочастия или беса, а затем вполне позитивно – как следствие его личных качеств, став центром литературных интересов, создала первые повествовательные произведения, включившие в себя элементы будущего романа.

Рассмотрим, как постепенно, шаг за шагом, создавались задолго до первых романов предпосылки для их появления.

2

Внутренняя жизнь отдельного человека (человека церкви или человека государства) начинает усиленно интересовать составителей житийно – панегирических и исторических произведений с конца XIV– начала XV века.

По существу и в XI‑XIII веках стиль «монументального историзма» был только господствующим стилем, но не единственным. В литературе XI‑XIII веков мы найдем множество исключений, свидетельствующих о воздействии фольклора на литературу, о живых интересах писцов рукописей к психологии людей, к их частной жизни и личным чувствам, к изображению быта и природы. Эти исключения мы найдем и в летописи, и в житиях святых, и в проповеди, но больше всего их в наиболее известном произведении древнерусской литературы – «Слове о полку Игореве». В «Слове» мы видим по существу соединение двух стилей – монументально – исторического и народно – поэтического, судить о котором мы можем лишь отчасти по неполным остаткам его в том же «Слове о полку Игореве», в летописи и в некоторых других исторических произведениях, но отнюдь не по позднейшему народно – поэтическому творчеству XVII‑XX веков, представляющему поздний, исторически сложившийся этап в развитии фольклора.

Вполне новый и цельный стиль в литературе развивается только с конца XIV – тачала XV века, и строится он на основе интереса к психологическим состояниям человека.

Под влиянием начавшейся централизации государственной власти, новых социально – экономических условий, выдвинувших государственные интересы выше феодально – иерархических и породивших потребность в людях с высокими психологическими качествами, могущих преданно служить единому складывающемуся государству, интерес к внутренней жизни человека достиг крайней степени напряжения. Этот интерес усиливался веяниями южнославянского и византийского Предвозрождения, явившимися на Русь вместе со вторым южнославянским влиянием. [49]49
  См. подробное: Д. С. Лихачев. Некоторые задачи изучения второго южно– славянского влияния в России. Изд. АН СССР, М., 1958 (IV Международный съезд славистов. Доклады).


[Закрыть]

Писатели живописуют с необыкновенной экспрессией гнев, ярость, любовь, терпение, зависть, ужас, чувство преданности до гроба, стойкость в вере, молитвенный экстаз, благоговение, непомерное честолюбие и т. д. Описание этих чувств, их бурных проявлений достигает очень большой экспрессии в литературе этого времени, особенно в Русском хронографе, в произведениях Епифанпя Премудрого и Пахомия Серба.