Текст книги "История русского романа. Том 1"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]
Глубокий и искренний патриотизм, национальное самосознание, уважение к передовой европейской культуре противопоставлены в романе реакционному, чисто аристократическому космополитизму светского общества, с презрением относящегося ко всему национальному, к самой идее родины. Пушкин с жестокой иронией говорит о «заступниках отечества», патриотизм которых «ограничивался… грозными выходками про– тиву Кузнецкого моста» (152–153). Пушкин срывает патриотическую маску с дворянского фамусовского общества, образ которого столь ярко дан в «Горе от ума» Грибоедова.
В противовес загоскинской идеализации Пушкин дал картину, полную исторической правды. Даже выбором жанра Пушкин стремился подчеркнуть историческую правдивость своего произведения. Форма «записок» была с успехом использована поэтом в «Истории села Горюхина», а позднее в «Капитанской дочке». Исторической недостоверности беллетристического повествования Пушкин как бы противопоставлял мемуарное свидетельство очевидцев.
Пушкинские зарисовки быта и настроений московского аристократического дворянства эпохи войны с Наполеоном, его критика дворянского космополитизма нашли свою дальнейшую разработку и развитие в романе «Война и мир» Толстого. Сцена обеда в честь Багратиона, отдельные ее детали у Толстого схожи со сценой обеда в честь m‑me de Сталь в романе Пушкина. «Гостиные превратились в палаты прений», – замечает Пушкин (154), а Толстой не раз рассказывает об этих прениях. Картина «патриотического» салона Жюли Карагиной напоминает об указании Пушкина в «Рославлеве» на то, что в высшем дворянском обществе, исполненном лицемерия, «все закаялись говорить по – французски» (153).
В своей борьбе за новые пути русской литературы Пушкин внимательно отмечал и неизменно поддерживал все проявления реализма в произведениях исторического жанра. Этим, по – видимому, и объясняются исключительные похвалы поэта художественно незначительной, но реалистической по своим тенденциям исторической трагедии М. П. Погодина «Марфа Посадница». Этим объясняется и высокая оценка Пушкиным первого романа М. Н. Загоскина, в котором поэт также ощутил стремление к исторической правде.
Позднее благожелательные отзывы Пушкина получили первые романы И. И. Лажечникова «Последний Новик» и «Ледяной дом». Наконец, Пушкин высоко оценил и гоголевского «Тараса Бульбу».
4
В борьбу с дидактическими романами Загоскина, с реакционной стряпней Булгарина на историческую тему вступает и романтическая школа, к середине 30–х годов торжествующая свою победу в творчестве– Н. А. Полевого, А. Ф. Вельтмана, И. И. Лажечникова. Ее манифестом в области исторического жанра явилась нашумевшая статья Марлинского– о романе Н. А. Полевого «Клятва при гробе господнем» (1833). И Мар– линский в этой статье, и романтическая критика «Московского телеграфа» восторженно встретили успехи исторического романа, происхождение которого они связывали с общественными потрясениями конца XVIII и начала XIX века. Что касается русского исторического романа, то, по мнению Полевого и Марлинского, он призван выразить «стихию русской народности», способствовать определению национального своеобразия и путей исторического развития русского народа. Для романтической критики успех исторического романа означал развитие национального духа, национальной самобытности русской литературы. И у Полевого, и у Марлинского, в противоположность скептику Сенковскому, не было и тени сомнения в законности и полезности развития самого жанра исторического романа. И именно в творческом воображении писателя Марлинский видит главный источник познания и средство художественного воссоздания исторического прошлого.
«Пусть другие роятся в летописях, пытая их, было ли так, могло ли быть так во времена Шемяки? – писал Марлинский Н. А. Полевому по 1поводу его «Клятвы при гробе господнем». – Я уверен, я убежден, что оно так было… в этом порукой мое русское сердце, мое воображение…». [302]302
«Русский вестник», 1861, т. 32, № 3, стр. 328.
[Закрыть]Романтико – идеалистическая теория интуитивного проникновения в историю, которое должно предшествовать изучению документального материала, в крайнем своем выражении была представлена в критике 30–х годов В. Ф. Одоевским. Он писал, что в России Карамзин и другие «посредством поэтического магизма угадали историю прежде истории», без предварительной разработки материалов. [303]303
В. Ф. Одоевский, Сочинения, ч. I, стр. 387.
[Закрыть]Полевой занимал более рационалистические позиции в отношении к историческим материалам и к изучению истории, но, как писатель – романтик, и он, подобно Марлинскому, предпочитал опираться на воображение.
Именно поэтический вымысел, широкое проникновение творческого воображения писателя в историческое прошлое являлось основным принципом романтического направления в русском историческом романе 30–х годов. При этом главное Полевой и Марлинский видели в правдивом изображении человеческих страстей, в которых романтики усматривали источник поведения человека в исторических событиях. «Московский телеграф» призывал уделять преимущественное внимание изображению «души человеческой».
В соответствии с общей своей концепцией о том, что героем романам должна быть исключительная, возвышающаяся над обыденным личность, прогрессивная романтическая критика и от исторического романа требовала изображения не повседневного, не простых людей, а людей особенных, от меченных роком. Романтическому воображению история представлялась кладезем такого рода личностей. Историческое понималось как – возвышенное и чисто романтически противопоставлялось всему обыденному, обыкновенному. «В наш век, когда умы и действия людей, обращенные на удовлетворение своекорыстных потребностей, особенно отличаются мел– костию и пошлостию, унижающими высокую природу человека, поэт, столь сильный, как Вальтер Скотт, мог понять, что роман должно вывести из круга обыкновенных, современных событий и перенести в область истории», – писал К. А. Полевой в программной статье «О русских повестях и романах» в 1829 году. [304]304
«Московский телеграф», 1829, ч. 28, № 15, стр. 314.
[Закрыть]Вальтер Скотт превращался им в романтика, а исторический роман из средства познания современности путем изображения прошлого – в средство борьбы «с мелкостию и пошлостию» этой современности, с прозой жизни. Реализм Вальтера Скотта оказался не понятым ни братьями Полевыми, ни Марлинским. Самыми совершенными образцами исторического романа Н. А. Полевой считал «Сен – Мар» Альфреда де Виньи и «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго. Он ценил в них не историческое содержание, а «огромность картин, силу характеров, поэтическую глубину страстей… „Сен – Map“ Альфреда де Виньи и „Церковь Парижской богородицы“ Виктора Гюго суть исторические романы, в коих соединение истины, философии и поэзии доведено до высочайшей степени», – читаем в «Московском телеграфе». [305]305
Там же, 1832, ч. 43, № 2, стр. 237.
[Закрыть]Романтическая критика ориентировала развитие русского исторического романа не на реалистические романы Вальтера Скотта, а на романы Гюго и Виньи. Отрицательно относясь к романам Загоскина, она вместе с тем не могла оценить реалистическое изображение исторического прошлого пи в «Борисе Годунове» Пушкина, ни в повести «Тарас Бульба» Гоголя. Последняя для Полевого интересна своим местным колоритом, всё историко – героическое кажется ему смешным.
Свое требование правдивого изображения внутреннего мира человека: прогрессивная романтическая критика сочетала с требованием народности в воспроизведении исторического прошлого: провести принцип народности это значит передать дух нации, в чертах возвышенного литературного героя воплотить национальный характер народа, воспроизвести своеобразие его быта.
Понимание народности критикой «Московского телеграфа» было прогрессивным по своему политическому смыслу. И Марлинский, и Полевой обличали псевдонародность романов Загоскина и Булгарина. В них «есть и русский квас, и русский хмель; есть прибаутки и пословицы, от которых не отказался бы ни один десятский; есть и лубочные картинки нашего быта, раскрашенные матушкой грязью; есть в них всё, кроме русского духа, всё, кроме русского народа!», – писал Марлинский о романах охранительного лагеря. [306]306
А. А. Бестужев – Марлинский, Сочинения, т. 2, стр. 561.
[Закрыть]Белинский поставил в заслугу Марлинскому его борьбу против псевдонародности в русской литературе 30–х годов.
Важнейшим источником и необходимым элементом исторического романа из эпохи древней Руси, полной предрассудков и поверий, романтическая критика считала фольклор. «Берите ж, ловите за крылья все причуды, все поверья старины и пустите их роем около лиц, вами избранных, как роились они прежде, – писал Марлинский. – Предрассудки – прелесть старины, как прелесть нашего века – фантазия». Марлинский вы—
соко оценил романы Вельтмана, в которых автор «выкупал русскую старину в романтизме», используя русские народные песни и сказки – «душу русского народа». [307]307
Там же, стр. 601.
[Закрыть]
Однако само понимание народности у прогрессивных писателей – роман– тиков страдало отвлеченностью, внеисторическим восприятием русского национального характера. Давая высокую оценку русского народа, как умного, бодрого, отважного, по словам Полевого, «способного ко всему великому и прекрасному», [308]308
Н. А. Полевой. Клятва при гробе господнем, ч. Т. М., 1832, стр. XIX.
[Закрыть]они рисовали народные типы вне конкретной социально – исторической обстановки как абстрактное воплощение черт, извечно присущих русской национальности. Полевой и Марлинский усматривали народность и историзм в произведениях исторического жанра главным образом в соблюдении местного колорита в изображении обычаев и нравов.
В стане романтической критики наиболее глубоко проблему исторического романа освещает «Телескоп» Н. И. Надеждина. Народность и правдивость исторического романа «Телескоп» видит не только в верном изображении нравов и быта, в передаче местного колорита. Задачей писателя, обращающегося к историческому прошлому, является воссоздание исторической истины, «нравственного лица» народа, «деяний народных, другими словами, происшествий», [309]309
«Телескоп», 1831, ч. III, № И, стр. 363 («П. И. Выжигин и Рославлев. Несколько замечаний»; подпись: М.; статья впоследствии привлекла внимание Белинского).
[Закрыть]т. е. исторических событий, имевших определенное значение в истории народа. Если в эпопее, по мнению «Телескопа», народ представлен своими правителями, то в историческом романе главной действующей силой должен являться сам народ. В событиях романа он «идет вровень с своими представителями», «увлекается вместе с ними и их увлекает за собою в свою очередь». [310]310
Там же, стр. 364.
[Закрыть]Отсюда журнал делает вывод, что в историческом романе исторические личности не должны быть главными действующими лицами. Это не значит, что писатель обязательно должен воспроизводить народную массу на страницах романа, но его вымышленные герои должны выражать народное лицо. Сама интрига романа – это «судьба народа в сокращении». [311]311
Там же, стр. 368.
[Закрыть]Основной недостаток «Рославлева» Загоскина «Телескоп» видит в том, что народная жизнь и интрига романа разъединены, что с главным героем романа происходят события, до которых народу нет никакого дела, что быт и историческое сосуществуют в романе раздельно. «Телескоп» выступал решительным противником дидактического направления в историческом романе. «Нравственное направление… иссушило было роман до безжизненной аллегории», – указывал журнал, имея в виду повествовательную прозу, близкую к традициям Карамзина. [312]312
Там же, ч. IV, № 13, стр. 82.
[Закрыть]
Усматривая различие между историей и романом в том, что «история представляет происшествия в таком виде, в каком они были, роман же – в каком они быть могли», [313]313
Там же, ч. III, № 11, стр. 366.
[Закрыть]журнал придает большое значение вымыслу, дополняющему историю изображением повседневной народной жизни, ускользающей от внимания исторической науки. «Телескон» считает, что исторический роман должен быть «не иным чем, как вольною исповедью тайн жизни народной». [314]314
Там же, т. IV, № 14, стр. 217.
[Закрыть]
Рассуждения журнала вовсе не означали признания за народной массой решающей роли в истории. Понятие народа у «Телескопа» идентично оонятию нации, а в своем понимании исторических взаимоотношений народных масс и их правителей в прошлом Надеждин стоит на консервативных, близких к официальной народности позициях. Всё же, несмотря на свою консервативную ограниченность, журнал Надеждина в понимании народности исторического романа подходит ближе к концепции исторического романа Пушкина и Белинского.
Теоретические принципы романтической критики нашли свое воплощение и в художественной практике исторического романа русских писателей – романтиков 30–х годов, в частности в романе «Клятва при гробе господнем» Н. А. Полевого.
Роман повествует о кровавых распрях удельных князей, о борьбе за московский престол между великим князем Василием Темным и Юрием Галицким, в которой участвовали Василий Юрьевич, Шемяка и ряд других князей. Сюжет взят из семейно – политических отношений феодальной верхушки. Боярин Иоанн считает себя оскорбленным изменой Василия Темного: тот дал слово жениться на дочери Иоанна, но предпочел лит– винку Софью Витовтовну; вследствие этого боярин стремится объединить всех недовольных великим князем. Главная роль в романе принадлежит некоему загадочному Гудочнику, который дал «клятву при гробе господнем» в Иерусалиме восстановить Суздальское княжество. Он скрывает свои замыслы под личиной балагура, свое имя – под различными прозвищами. Гудочник – всеведущ и вездесущ. Ему всё доступно: он крадет великокняжескую печать и отправляет, куда ему угодно, войска Василия; он проникает в тюрьму и освобождает из заточения Шемяку. Он является движущей силой повествования.
Пафос романа в обличении деспотизма и самовластья Москвы. В духе декабристских традиций рисуются образы вольного Новгорода и молодой вдовы Марфы Ворецкой. Полевой негодует против коварной политики великого князя московского, не задумываясь о ее историческом смысле и значении. Положительным и безвинно страдающим от деспотизма героем романа писатель делает князя Дмитрия Шемяку, который якобы готов жить в мире с Москвой. Не заботясь об исторической истине, Полевой изображает Шемяку, прославившегося в те времена коварством и злодействами, как воплощение чести, справедливости и миролюбия.
«До сих пор вам представляли Шемяку злодеем, каких мало и бывало на святой Руси, а Василия Темного таким тихим, что он водой не замутит.
«У меня Шемяка показан вам иначе: лихой, удалый, горячая голова, с добрым сердцем и – с несчастием, на роду написанным», – заявляет Полевой в обращении к читателю в конце романа. [315]315
Н. А. Полевой. Клятва при гробе господнем, ч. IV, стр. 344.
[Закрыть]Стрела была направлена в Карамзина, действительно так же идеализировавшего отца Ивана III, как и его сына. Но беда Полевого заключалась в том, что в борьбе против монархической концепции Карамзина ему приходилось поднимать на романтический пьедестал в качестве борцов против деспотизма и самовластья в древней Руси таких ее исторических деятелей, которые, борясь с объединительной политикой Москвы, объективно оказывались выразителями интересов реакционных сил и тенденций. Полевой обеляет Шемяку, игнорируя ту оценку, которую дал последнему народ в известной древнерусской повести о Шемякином суде. Для Поле– вого – романтика характерны герои с чертами, доведенными до крайних пределов: боярин Иоанн – мститель, вероломный человек; Юрий Галицкий – душевно беспомощен и безволен и т. д.
На первом плане Полевой выводит исторических лиц, вокруг которых и развивается довольно запутанная фабула «Клятвы при гробе господ-нем». В этом отношении Полевой отступает от композиционных принципов исторического романа Вальтера Скотта и следует за историческим романом «Сен – Мар» Альфреда де Виньи, который он как критик ценил очень высоко. [316]316
Н. К. Козмин. Очерки из истории русского романтизма. Н. А. Полевой как выразитель литературных направлений современной ему эпохи. СПб., 1903, стр. 88 и сл.
[Закрыть]Политическая тема в романе Полевого развивается, как и в романе де Виньи, в авантюрно – психологическом плане, с использованием всякого рода неожиданностей, случайностей и романтических эффектов. Здесь Полевой теряет порой всякую меру. Он заставляет, например, только что скончавшегося Дмитрия Красного приподняться на своем смертном одре, произнести перед остолбеневшими от ужаса присутствующими патетическую речь и снова опуститься мертвым в гроб. Персонажи романа произносят романтические монологи, дают страшные клятвы, злодействуют или, наоборот, проявляют необыкновенную добродетель. И композиция, и сюжетные ситуации романа не вытекают из особенностей исторической действительности XV века, а являются плодом чистого подражания и искусственности. В отличие от Лажечникова, Полевой мало внимания уделяет любовной интриге, что Белинский поставил ему в заслугу. Его интересуют такие страсти, как честолюбие, гордость, ненависть и мщение. Это, конечно, больше соответствовало характеру избранного им сюжета и придало повествованию известный драматизм. Однако выражение этих страстей, как в психологическом, так и в стилистическом отношениях, модернизировано в стиле Марлинского.
Герои романа говорят, пользуясь то просторечием XIX века («Ты выводишь меня из терпения»), то метафорами романтического стиля («одежда хитрости и притворства», «бесовский бисер женских слез»). Для создания предполагаемого колорита старины они, по воле автора, обильно цитируют народные пословицы («Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами» и т. д.).
Полевой не забывает отдать дань требованиям народности. В «Клятве при гробе господнем» поются народные песни, справляются обряды – бытовые и церковные. Как во всех почти произведениях исторического жанра того времени, и в романе Полевого, с легкой руки Пушкина, фигурирует непременный постоялый двор с хозяйкой и разговорами о трудностях жизни. Полевой стремится передать колорит места и времени. В романе зарисованы ряд бытовых сцен, великокняжеская свадьба, московские улицы. Однако, как это свойственно большинству романтиков, Полевой объективное изображение природы, местности, быта часто заменяет субъективными лирическими описаниями своих впечатлений или представлений.
Большую смелость проявил в своих исторических романах А. Ф. Вельтман, обратившись к временам Киевской Руси, к полулегендарному богатырскому периоду русской истории. Исторический роман Вельтмана «Кащей бессмертный. Былина старого времени» (1833) имел большой успех: читателю того времени казалось, что произведение Вельтмана действительно воссоздает далекую русскую старину. Даже Белинский поддался воздействию оригинальной и причудливой фантазии Вельтмана.
В «Кащее бессмертном», как и в другом своем романе о временах древнего Киева и Новгорода «Святославич, вражий питомец. Диво времен Красного Солнца Владимира» (1835), сквозь романтическую фантазию Вельтман дает почувствовать дух времени, характер русской сказки и славянской мифологии, рисует поэтические картины древней Руси, причудливо совмещая их с изображением людей своего времени. Широко используются археологический и этнографический материал, образы и поэтика русской сказки. Вельтман стремится также воссоздать язык и синтаксис XII‑XIV веков. Использование архаизмов имело тогда в из– вестной мере новаторское и художественно эффективное значение в развитии исторического жанра. Но еще Белинский отмечал как недостаток то, что «к романическим и поэтическим вымыслам Вельтман примешивает какой‑то археологический мистицизм и вносит свою страсть к этимологическим объяснениям исторических и даже доисторических вопросов» (Б, VIII, 57). «Романист – реставратор в пылу исторического усердия или иронической „игры“ с историей, извлекает из пыли веков самые далекие от современности, самые непонятные выражения, пересыпая ими и речь героев и язык авторского повествования». [317]317
В. В. Виноградов. О языке художественной литературы, стр. 569.
[Закрыть]
Всё же описательный язык автора типичен для романтической прозы 30–х годов:
«Над Киевом черная туча. Перун – трещица носится из края в край, свищет вьюгою, хлещет молоньей по коням. Взвиваются кони, бьют копытами в небо, пышут пылом, несутся с полночи к теплому морю. Ломится небо, стонет земля, жалобно плачет заря – вечерница: попалась навстречу Перуну, со страху сосуд уронила с росою, – разбился сосуд, просыпался жемчуг небесный на землю.
«Шумит Днепр, ломит берега, хочет быть морем. Крутится вихрь около дупла – самогуда у княжеских палат на холме; проснулись киевские люди; ни ночи, ни дня на дворе; замер язык, онемела молитва. „Недоброе деется на свете!“– говорит душа, а сердце остыло от страха, не бьется.
«Над княжеским теремом на трубе сел филин, прокричал вещуном; а возле трубы сипят два голоса, сыплются речи их, стучат, как крупный град о тесовую кровлю.
«Слышит их княжеский глухонемой сторож и таит про себя, как могила». [318]318
А. Вельтман. Святославич, вражий питомец, ч. I. М., 1835, стр. 3–4.
[Закрыть]
Здесь поэтика былины сливается с образами и стилистическими средствами романтической поэзии.
Исторические романы Н. А. Полевого и А. Ф. Вельтмана явились плодом романтической, доходящей до чистой фантастики, обработки русской старины. Более глубокое художественное развитие историческая тема получила в творчестве И. И. Лажечникова. В русской исторической прозе 30–х годов три его романа заняли переходное место от романтизма к реализму.
5
Исторические романы Лажечникова отстаивали просвещение, гуманность, патриотизм, хотя писатель и был чужд каким‑либо революционным идеям. Вместе с тем каждый из его романов был результатом тщательной работы автора над известными ему источниками, внимательного изучения документов, мемуаров и даже местности, где происходили описываемые события.
Этими чертами отличается уже первый роман Лажечникова «Последний Новик» (1831–1833). Автор восхваляет в нем прогрессивность реформ Петра I, заботу царя о развитии просвещения и культуры. Основным местом действия Лажечников избрал Лифляндию, хорошо ему знакомую и привлекавшую его воображение развалинами старинных замков.
Сюжет «Последнего Новика» романтичен. Героем романа писатель сделал молодого человека, который в силу своего рождения и политиче ских обстоятельств стал изгнанником и был вынужден скитаться вдали от горячо любимой им родины. По вымыслу Лажечникова, последний Новик был сыном царевны Софьи и князя Василия Голицына. В юные годы он чуть не стал убийцей царевича Петра. После свержения Софьи и удаления от власти Голицына ему пришлось бежать за рубеж, спасаясь от казни. Там возмужал он и по – новому взглянул на обстановку, сложившуюся в России. Он с сочувствием следил за деятельностью Петра, но считал невозможным свое возвращение на родину. Когда возникла война между Россией и Швецией, Новик тайно стал помогать русской армии, вторгшейся в Лифляндию. Войдя в доверие к начальнику шведских войск Шлиппенбаху, он сообщал о его силах и планах командующему русской армией в Лифляндии Шереметеву, способствуя победе русских войск над шведами. Так возникла драматическая ситуация в романтическом духе. Последний Новик одновременно и герой, и преступник: он тайный друг Петра и знает, что Петр враждебно относится к нему. Коллизия разрешается тем, что последний Новик возвращается на родину тайно, получает прощение, но, уже не чувствуя в себе силы для участия в петровских преобразованиях, уходит в монастырь.
Неприязнь Лажечникова вызывает лицемерное, прикрытое маской патриархализма, бездушное крепостническое отношение лифляндских баронов (Фюренгоф) к крестьянам и их нуждам. Автор вполне мог рассчитывать, что читатель сумеет применить образы лифляндских помещиков– крепостников к русской действительности.
Этому черному миру противостоят в романе благородные люди – ревнители просвещения и подлинные патриоты: И. – Р. Паткуль, врач Блу– ментрост, пастор Глик, дворяне – офицеры братья Траутфеттеры, ученый библиотекарь, любитель естествознания Бир и др. Большинство из них – лица исторические. Они являются в романе «Последний Новик» носителями исторического прогресса. Они восхищаются личностью Петра I, сочувствуют его деятельности, желают сближения Лифляндии с Россией. Это сближение осуществляется в их личной судьбе. Блументрост становится лейб – медиком царя, воспитанница пастора Глика Катерина Рабе – женой Петра, будущей Екатериной I; ее сомнительное прошлое Лажечников подвергает в романе моральной подчистке совсем в духе Карамзина.
В светлых тонах Лажечников рисует и образ самого Петра, сочетающего в себе ту простоту и величие, которые освещены в двух сценах «Арапа Петра Великого» Пушкина. Но если Пушкин ясно представлял себе противоречивый характер деятельности Петра, то в романе Лажечникова петровская эпоха, сам Петр и его сподвижники крайне идеализированы. Лажечников не показывает никаких социальных противоречий и политической борьбы в петровскую эпоху, проходит мимо варварских методов управления, применявшихся Петром. Облик Петра дан в духе романтической теории гения.
Второй роман Лажечникова «Ледяной дом» (1835) посвящен одному из самых мрачных периодов русской истории – царствованию Анны Иоанновны, долго сохранявшемуся в памяти народной с выразительной кличкой бироновщины. В «Последнем Новике» писатель освещает эпоху подъема нации. Мы видим молодую петровскую Россию, Одержавшую победу над шведами, полную сил и надежд. В «Ледяном доме» он обращается к временам упадка и реакции. Во втором романе та же Россия после смерти Петра предстает забитой и униженной ближайшими потомками Фюренгофов, немецким засилием. Лажечников неоднократно подчеркивает бедственное, «оледеневшее» состояние России в пору господства бироновщины, упадок страны, совсем недавно кипевшей жизнью и надеждами.
Выбор темы и контрастное сопоставление двух эпох не были, конечно, случайностью. Роман сразу наводил читателя на сопоставление мрачной обстановки николаевского царствования с общественным оживлением в начале XIX века, с героическим временем 1812–1815 годов, с развитием освободительного движения среди дворянской молодежи; всего только десять – пятнадцать лет протекло между этими двумя, разительно несхожими периодами русского общественного развития. И Лажечникову, и его читателю не нужно было особенно углубляться в историю, чтобы увидеть мрачный, наполненный страхом молчаливый Петербург: он был перед глазами. Эпоха бироновщины напоминала также о засилии немцев в правящих кругах столицы. «Ледяной дом» появился незадолго до столетней годовщины борьбы с Бироном русской партии Волынского. Таким образом, не только оригинальность, художественные качества «Ледяного дома», но и его перекличка с современностью обеспечили широкий успех романа.
И во втором своем романе Лажечников стремился к правдивому воссозданию исторического прошлого. «Мое дело было нарисовать верно картину эпохи, которую я взялся изобразить», – писал он. [319]319
И. И. Лажечников, Полное собрание сочинений, т. I, СПб. —М., 1899, стр. 221.
[Закрыть]«Ледяной дом» воспроизводит историческое прошлое много конкретнее, чем «Последний Новик». Сюжет и основной конфликт романа взят непосредственно из большой истории. События романа происходят точно зимой 1739–1740 года, когда столкновение Волынского с Бироном достигает своего апогея. В созданных Лажечниковым образах исторических деятелей узнаются вялая, трусливая императрица Анна, хитрый, лукавый царедворец – дипломат Остерман, ждущий своего часа Миних.
Образ властолюбивого, коварного и жестокого временщика Бирона начертан в общем исторически верно, но несколько прямолинейно и односторонне, на что указал Пушкин. Фаворитизм, губительная роль, временщиков в русской жизни после смерти Петра I превосходно обрисованы в романе. Крепостник, взяточник, продававший Англии государственные интересы России, Бирон, при котором процветала страшная «тайная канцелярия», был ненавистен русским людям. Бирон воплощает в себе засилье немецких выходцев в правящих кругах России того времени, их презрение ко всему русскому. Однако в обрисовке Бирона и его клевретов, как и в изображении Фюренгофа и Никлассона в «Последнем Новике», Лажечников допускает элементы романтического мелодраматизма. Еще Белинский иронизировал над тем, что всем «клевретам Бирона» Лажечников «придал и рыжие волосы, и рты до ушей» (Б, III, 15).
Волынский – патриот. Видя тяжелое положение страны, он приходит к выводу о необходимости борьбы с Бироном. Лажечников рисует его человеком мужественным, прямым, искренним. Волынский выступает у Лажечникова как прямой продолжатель и защитник от бироновщины петровских традиций, того патриотического дела, которое было прославлено в «Последнем Новике». В обрисовке Волынского романист во многом следует за рылеевским о нем стихотворением. «Я писал о Волынском, – рассказывает Лажечников, – под благородным впечатлением, окружавшим в 30–х годах могилу его, когда с восторгом повторялись известные стихи:
Не случайно эпиграфом к эпилогу романа взято пламенное обращение Рылеева к «сынам отечества», заключающее его думу «Волынский». Волынский действительно был неповинно казнен, явившись одной из жертв Бирона. Но сам он вовсе не являлся идеальной личностью, каким изобразили его Рылеев и Лажечников. Волынский не всегда был врагом Бирона, подлаживался к нему. Ему были присущи такие черты правящей дворянской верхушки того времени, как взяточничество, политическое интриганство и карьеризм, деспотические замашки и высокомерие. Волынский издевался над поэтом Тредиаковским вполне в духе нравов русской вельможной аристократии середины XVIII века.
Романтика Лажечникова Волынский интересовал скорее не как исторический характер, а как психологическая проблема. В Волынском как характере, как психологическом типе Белинский видел правдивое сочетание противоречивых качеств.
Белинский восхищался также ярким, цельным образом юной княжны Лелемико, со всем пылом молодости и восточного фатализма предавшейся своей любви к Волынскому. История Мариорицы и ее любви содержала в себе все элементы романтической «восточной» поэмы. Лажечников мало заботится о правдоподобии положений, его больше занимает, как и всякого писателя – романтика той поры, истина страстей. В этом смысле Лажечников создал роман, сводивший с ума тогдашних читателей.
Исторически неверным оказался образ Тредиаковского, что было отмечено Пушкиным в письме к Лажечникову. В романе он показан лишь смешным в своем самомнении, жалким в своих потугах стихотворца. Лажечников бичует Тредиаковского за его униженность перед сильными мира сего, забывая, что таково было положение писателя во времена Волынских и Шуваловых.
В романе всё время переплетаются политическая и любовная интриги. Вторая порой мешает первой, ослабляя историзм «Ледяного до, ма». Но она не выходит за рамки быта и нравов столичного дворянского общества того времени. Не всегда искусно сплетая два основных мотива сюжетного развития романа, Лажечников, в отличие от большинства исторических беллетристов своего времени, не подчиняет историю вымыслу: основные ситуации и финал романа определяются политической борьбой Волынского с Бироном.
Воспроизводя в романе «местный колорит», некоторые любопытные черты нравов и быта того времени, писатель правдиво показал, как государственные дела переплетались во времена Анны Иоанновны с дворцовым и домашним бытом царицы и ее окружения. Исторически точна сцена испуга народа при появлении «языка», при произнесении страшной фразы «слово и дело», которая влекла за собой пытки в тайной канцелярии. Святочные забавы девушек, вера в колдунов и гадалок, образы цыганки, дворцовых шутов и шутих, затея с ледяным домом и придворные развлечения скучающей Анны, которыми должен был заниматься сам кабинет – министр, – всё это живописные и верные черты нравов того времени.
