Текст книги "История русского романа. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

Эта форма была принята Пушкиным на самых первых этапах его работы над романом – в той первоначальной и не известной нам его редакции, которая была написана (если была написана, а не только задумана) в 1833 году. Это видно из даты под введением – «5 августа 1833. Черная речка», а введение, начинающееся словами: «Любезный внук мой Петруша!», представляет собою обращение деда – мемуариста, написавшего свои записки в назидание юноше – внуку, дабы остеречь его от «многих заблуждений», в которые он сам был завлечен «пылкостью<своих>страстей» (VIII ₂, 927).

Мемуары Петра Гринева – старшего пишутся, очевидно, в 800–х годах, лет через тридцать – тридцать пять после восстания (мемуарист радуется тому, что «дожил… до кроткого царствования императора Александра»; VIII ₁, 318). Обращение к внуку в окончательном тексте было снято, но тон назидательности остался. [255]255
  «Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни…» и т. д. (VIII ₁, 318–319).


[Закрыть]Вместе с тем важно отметить, что уже в этом раннем и позднее отмененном обращении к внуку дед – мемуарист расценивает пережитые им события, «некоторые происшествия» и «затруднительные обстоятельства» своей молодости не только как «заблуждения», но и как своего рода необходимую и благодетельную закалку, через которую он прошел благодаря тому, что сохранил те «прекрасные качества», которые замечает и в своем внуке: «доброту и благородство» (УШг, 927). Это положительное моральное определение и самого героя, и пережитых им происшествий сохранено было Пушкиным на всех стадиях работы над романом.

Мемуарная форма повествования имела для автора многообразное значение: она внушала читателям, а также и цензуре уверенность в том, что всё рассказываемое – реальная истина или по крайней мере основано на фактах; [256]256
  При публикации романа в «Современнике» цензор П. А. Корсаков по поводу последней главы настойчиво спрашивал Пушкина: «существовала ли девица Мирен нова и действительно ли была у покойной императрицы?», на что Пушкин подтвердил: «Роман мой основан на предании, некогда слышанном мною, будто бы один из офицеров, изменивших своему долгу и перешедших в шайки Пугачевские, был помилован императрицей по просьбе престарелого Отца, кинувшегося ей в ноги. Роман, как изволите видеть, ушел далеко от истины» (XVI, 177–178).


[Закрыть]она давала возможность Пушкину вводить в роман некоторые свои оценки, вводить так, чтобы они не нарушали психологической цельности и исторической правдивости образа рассказчика Гринева, и вместе с тем возлагать на него ответственность за такие высказывания, какие цензура не могла бы допустить в авторском повествовании.

Гринев – молодой дворянин и офицер екатерининской армии – остается везде самим собою; тем большую убедительность получают его высказывания. Введение к роману, обращенное к внуку Петруше, как сказано, не вошло в окончательный текст. От его сентенций остался только общий эпиграф – народная пословица: «Береги честь смолоду», да наставления Гринева – отца отправляющемуся на службу сыну, где повторяется та же пословица. Вся дальнейшая история Гринева представляет собою выполнение, несмотря на все трудности и ошибки, отцовских наставлений и особенно завета о сохранении чести, притом чести, широко понимаемой: если для Гринева – отца это прежде всего честь дворянина и офицера, то Гринев – сын, не отказываясь нимало от такого понимания, умеет расширить понятие чести до его человеческого и гражданского значения, до признания героических качеств вождя анти– дворянского восстания, до «сильного сочувствия» ему (не говоря о чувстве благодарности), до невольного преклонения перед моральной высотой Пугачева, что, в сущности, равносильно молчаливому признанию; правоты его дела.

В то же время Гринев нигде не изменяет себе, нигде его устами не говорит прямо автор, его образ мыслей, его фразеология таковы, какими они должны были быть у всех служилых дворян того времени, и не только у передовых и лучших (к которым Гринев относится лишь по моральным качествам, но отнюдь не по уму и образованности). Эти фразеологические особенности в речи Гринева не очень значительны – и вообще его язык, как и язык других персонажей, не имеет ничего нарочито архаического; они заимствованы из официальных документов и были настолько общеобязательны и устойчивы, что и Пушкин в «Истории Пугачева» не мог без них обойтись; «злодейское гнездо», «шайки разбойников», «мелочная война с разбойниками и дикарями», Пугачев «собрал новые шайки и опять начал злодействовать», Пугачев – «презренный бунтовщик», «шайки разбойников злодействовали повсюду» – всё это на протяжении одной страницы в конце тринадцатой главы. Необходимо, однако, помнить, что в этом месте с краткостью почти протокольной описываются происшествия многих месяцев – с февраля по август 1774 года. Гринев не скрывает ни от себя, ни от читателей отрицательных, по его мнению, черт Пугачева: казни офицеров и случайные убийства при взятии Белогорской крепости представляются ему «опрометчивой жестокостью», и он думает (со страхом за Марью Ивановну) о «кровожадных привычках» самозванца, о «злодее, обрызганном кровью стольких невинных жертв» (VIII ₁, 351, 364). Тем более знаменательно сочувствие, высказанное Гриневым взятому в плен Пугачеву непосредственно после последней фразы: «Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина» (364). Показания такого честного и прямодушного свидетеля, как Гринев, должны были быть совершенно убедительны в глазах беспристрастных читателей и совершенно приемлемы для цензуры.

Однако образ Гринева, данный в окончательном тексте, не сразу сложился у Пушкина, но прошел длительную и сложную эволюцию, о которой в общих чертах свидетельствуют сохранившиеся в рукописях планы романа. [257]257
  Планы «Капитанской дочки» приведены в большом Академическом издании (VIII ₂, 928–930) в неверной последовательности; исправно – в Десятитомнике (т. VI, 1957, стр. 781–784); ср. в комментариях Ю. Г. Оксмана к «Капитанской дочке» в Полном собрании сочинений Пушкина издания «Academia» (т. IV, 1936, стр. 747–751); в указанном выше исследовании 10. Г. Оксмана (в его книге «От „Капитанской дочки“ к „Запискам охотника“», 1959).


[Закрыть]Сущность эволюции может быть сведена к трем этапам: 1) герой – офицер, добровольно перешедший в войска Пугачева (материалы о Шванвиче); план этот не был осуществлен по цензурным соображениям: сделать героем романа, рассказчиком, офицера – пугачевца было бы совершенно невозможно; 2) герой – офицер, случайно пощаженный Пугачевым при взятии крепости и некоторое время против воли служивший в его войске (материалы о Башарине); и этот план был оставлен так же отчасти по цензурным соображениям, а отчасти и потому, что дать положительное изображение Пугачева глазами и устами его пленника и невольного соратника было бы психологически, и следовательно, художественно невозможно; 3) герой – офицер, сохраняющий верность долгу и присяге, но в силу обстоятельств связанный с Пугачевым и попадающий на время в его стан (Валуев – Буланин – Гринев). На одном из последних этапов работы рядом с ним появляется другой персонаж – офицер, добровольно присоединившийся к Пугачеву; фамилия его – Швабрин – генетически восходит к Шванвичу; таким образом два эти героя – антаго– Писта входят в окончательный текст. На образе Швабрина и его функции в романе необходимо остановиться.

В известном письме В. Ф. Одоевского к Пушкину с оценкой только что вышедшей «Капитанской дочки» [258]258
  Датировка письма неточна и должна быть изменена на «последние числа декабря 1836 года» (см.: 10. Г. Оксман. От «Капитанской дочки» к «Запискам охотника», стр. 132).


[Закрыть]этот умный и вдумчивый читатель с недоумением остановился перед Швабриным: «Швабрин набросан npe ^{L красно}, но только набросан; для зубов читателя трудно пережевать его переход из гвардии офицера в сообщники Пугачева. По выражению Иосифа Прекрасного (т. е. О. И. Сенковского, – Н. И.), Швабрин слишком умен и тонок, чтобы поверить возможности успеха Пугачева, и недовольно страстен, чтобы из любви к Маше решиться на такое дело… Покаместь Швабрин для меня имеет много нравственно – чудесного; может быть, как прочту в третий раз, лучше пойму» (XVI, 196).

Недоумение Одоевского вполне понятно: в тот момент он, как и дру гие современники, не мог учитывать значения образа Швабрина в пушкинской концепции романа. Между тем значение это многообразно.

В лице Швабрина показан типический представитель гвардейского офицерства екатерининского времени – светски блестящего, но поверхностно образованного, в котором чтение французских просветителей развило лишь скептицизм и беспринципность (то, что получило название «вольтерьянства», но не имело ничего общего с подлинным просвещением радищевского типа). Швабрин, как офицер гвардии, видит в себе человека, которому всё доступно – начиная с политической роли и влияния при возможном дворцовом перевороте. Мы слишком мало знаем о его прошлом, о том поединке, который привел его в Белогорскую крепость, но понимаем, что этот поединок должен был быть не случайным светским столкновением, какие в гвардии случались поминутно, а чем‑то более значительным: карьера Швабрина сломлена, на возвращение в Пе тербург нет надежды (только безнадежностью объясняется такой неожиданный с его стороны шаг, как сватовство к Марии Ивановне). В этих обстоятельствах переход на сторону Пугачева представляется ему какой‑то, пусть и очень проблематической, возможностью перемены, тем более, что выбор делается между изменой присяге (от которой Швабрин считает себя, вероятно, освобожденным ссылкой) и неминуемой виселицей. Швабрин глубоко презирает народ, ненавидит и боится Пугачева, цели восстания ему чужды. Никаких идейных побуждений в переходе его на сторону Пугачева нет и не может быть. Но именно это определяет его роль в романе.

Прежде всего он является антагонистом Гринева в любви к Марии Ивановне, и это создает необходимые осложняющие моменты в развитии новеллистической линии сюжета, в личных переживаниях Гринева и в его психологической эволюции. Вторая же, еще более важная его функция в том, что его беспринципность, низость и развращенность оттеняют и подчеркивают безусловную честность и моральную цельность Гринева – и это позволяет автору представить Гринева совершенно искренним в его сочувственном отношении к вождю восстания и в той трактовке Пугачева, какую Пушкин давал через него. Швабрин – своего рода тактический заслон, позволивший Пушкину провести через цензуру, казалось бы, неприемлемую для нее линию романа, рисующую отношения между Гриневым и Пугачевым, и в образе Пугачева досказать всё то, чего нельзя было сказать в историческом исследовании о нем. Словом, роль Швабрина в романе чисто служебная во всех отношениях, но тем не менее чрезвычайно важная и необходимая.

7

Народное восстание и его вождь Пугачев – вот центральная тема в труднейшая идейно – художественная задача, поставленная перед собою Пушкиным в «Капитанской дочке».

Народ представлен на страницах романа разными его слоями: здесь крепостное крестьянство, дворовые, казаки, солдаты, беглые «колодники», наконец, так называемые «инородцы», одним словом, все те, кто собирался вокруг Пугачева и шел за ним. Народность романа подчеркивается обилием в нем фольклорных элементов, не раз бывших предметом внимания исследователей: в уста Пугачева и его соратников вложены и «бурлацкая» песня, и «калмыцкая сказка» об орле и вороне, и множество пословиц и поговорок, свойственных, впрочем, и самому Гриневу и другим людям из господствующего класса, не утратившим связи с народом; прекрасный образец народно – иносказательной речи представляет диалог «вожатого» с казаком, хозяином умета во второй главе; фольклорный характер носит «вещий» сон Гринева во время бурана. «Издатель» романа, т. е. его автор, говорит впоследствии, что он печатает рукопись П. А. Гринева, лишь «приискав к каждой главе приличный эпиграф» (VIII ₁, 374): эпиграфы, таким образом, должны выражать непосредственное авторское отношение к изображаемому и потому имеют особое значение. А в числе пятнадцати эпиграфов романа мы видим три пословицы и семь отрывков из народных песен, исторических, солдатской, лирических, частью заимствованных из сборников Новикова, Чулкова и Прача, частью, вероятно, из личных записей Пушкина; из тех же сборников XVIII века взяты и любовные стихи, «сочиненные» Гриневым, и «любимая» песня Швабрина о капитанской дочери, и «бурлацкая» песня пугачевцев. [259]259
  «Бурлацкая», по выражению Гринева, т. е. крестьянская в широком смысле несня «Не шуми, мати зеленая дубравушка», исполнение которой «потрясло» его «каким‑то пиитическим ужасом», – была еще раньше приведена Пушкиным как песня одного из крестьян – разбойников, товарищей Дубровского (VIII ₁, 202).


[Закрыть]Остальные эпиграфы имеют источниками комедии Княжнина и Фонвизина, любовную песню Хераскова и его же «Россиаду»; два эпиграфа, как теперь можно считать установленным, сочинены самим Пушкиным и приписаны им Сумарокову и Княжнину. Как видно, весь материал принадлежит XVIII веку, и это придает «хронике» Гринева характерный колорит своего времени с оттенком народности. [260]260
  В рукописях сохранилось еще два эпиграфа, отброшенных в окончательном тексте: отрывок из стихотворения Жуковского «Желание» (1811) и отрывок из «показаний старосты Ивана Парамонова в марте 1774 года». Первый отброшен как нарушающий стиль повествования XVIII века и заменен народной песней; второй – потому, возможно, что тон его и смысл не соответствовали содержанию и значению главы; он заменен пословицей, раскрывающей название главы.


[Закрыть]

Авторская оценка событий и героев сказывается, однако, более всего не в народно – песенных, а в некоторых литературных эпиграфах. Это. во – первых, отрывок из «Россиады» Хераскова (к главе X – «Осада города»), через который осада Пугачевым Оренбурга приравнивается к осаде Казани Иваном Грозным, а сам Пугачев, как и царь Иван, сравнивается с орлом; во – вторых, сочиненный Пушкиным отрывок якобы из басни Сумарокова (эпиграф к главе XI – «Мятежная слобода»), подсказывающий сравнение Пугачева со львом, царем зверей, воплощением силы и великодушия, несмотря на свирепость. Эта сложная система эпиграфов объясняет многое недосказанное в тексте.

Образ Пугачева, как центрального по значению героя, получил не сразу свое место в романе. В начальных планах он занимал сравнительно эпизодическое положение, а на первый план выдвинута была тема дворянина, вольного или невольного соратника Пугачева. Вопрос о том, возможно ли дворянину перейти на сторону народа, очень занимал Пушкина (ср. ту же проблему в «Дубровском»), Но на позднейших стадиях работы эта тема отошла на второе место, а главной задачей романиста стало изображение самого Пугачева, построенное через восприятие лично честного, верного своему классу и своему государству дворянина, т. е. с, объективностью, которая могла быть нарушена лишь в отрицательную сторону и тем самым была особенно ценной.

Исторический герой романа – Пугачев – является в нем впервые самым простым, случайным, «домашним», по выражению Пушкина, образом: безвестным бродягой, мужественным и сметливым, человеком из народа и всецело народу принадлежащим. Его наружность, показавшаяся Гриневу «замечательной», вполне соответствует описаниям, известным Пушкину из показаний его современников и очевидцев, причем здесь, в этой первой встрече, она дана нарочито сниженно («Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское»; VIII ₁, 290). Зато «пророческий» сон, виденный Гриневым тотчас после первой встречи с вожатым, где место лежащего на смертном одре отца – мемуариста занимает весело доглядывающий «мужик с черной бородою», под благословение которого мать Гринева убеждает его подойти, – этот сон глубоко знаменателен: не имея в себе ничего мистического, он настраивает Гринева на особенно обостренное восприятие дальнейших событий. Наружность «мужика» в его сне совпадает, хотя нигде об этом прямо не говорится, с наружностью вожатого, т. е. Пугачева, а последний и в самом деле становится впоследствии «посаженным отцом» Гринева, разрешает неразрешимый, казалось бы, любовный узел, запутанный деспотичностью подлинного отца героя, и благословляет его на брак с Марией Ивановной, чего не хотел сделать его отец. [261]261
  Интересные замечания об этом см. в брошюре В. В. Ермилова «Наш Пушкин» (Гослитиздат, М., 1949, стр. 67–71).


[Закрыть]

Человечность, гуманность, великодушие Пугачева, лучшие черты русского народного характера – вот что подчеркивает Пушкин в герое, которого его враги, судьи и историки, обвиняли в свирепости и бесчеловечности, называя не иначе, как «извергом» и «злодеем». Эти черты раскрываются в нем не в авторском изложении, но через восприятие всё того же рассказчика Гринева, для которого вопросы «чести» и честности стоят на первом месте. Тем более знаменательно его невольное сочувствие, даже восхищение крестьянским вождем; здесь не только благодарность человеку, дважды спасшему ему жизнь и соединившему его с утраченной невестой, но и восхищение острым, проницательным, живым умом Пугачева, его государственным образом мыслей, его военными дарованиями. Сопоставление «странного» военного совета в ставке Пугачева с чиновничьим военным советом в Оренбурге, о котором рассказывает Гринев вполне серьезно, но с нескрываемым презрением, еще более подчеркивает талантливость Пугачева и его соратников – руководителей восстания. Гринев всегда смотрит на Пугачева как бы снизу вверх, и Пугачев подавляет его своей моральной силой. Но и соратники Пугачева, показанные вскользь, – Чумаков, Хлопуша, Белобородов – отнюдь не мелкие люди и не злодеи. Это люди, выдвинутые народом из гущи народа (надо помнить, что и Хлопуша, и Белобородов – не казаки: один – бывший каторжник из крестьян; другой – солдат, артиллерийский капрал). Если Пушкин имел при этом несколько преувеличенное представление о несамостоятельности Пугачева и его зависимости от помощников, то это тем более углубляло в его глазах народность руководителя восставших.

Пушкин не мог показать в «Капитанской дочке» крестьянскую войну во всем ее объеме. Но главная цель, поставленная им перед собою, была достигнута.

В «Капитанской дочке» Пушкин, взяв историческую тему, т. е. тему, в основе которой лежат действительно бывшие и документально (в «Истории Пугачева») доказанные факты недавнего прошлого, факты большой социально – политической значимости, в раскрытии этой темы показал, как изменяются, углубляются, растут человеческие характеры под воздействием обстоятельств; как вчерашние помещичьи крепостные или закрепощенные государством казаки, солдаты, «инородцы», взяв в свои руки решение своей судьбы, вырастают в крупнейших организаторов, руководителей масс и военных деятелей, а главное, как раскрываются и растут их гуманные качества, сознание своего человеческого достоинства, как раб превращается в человека. В этом смысле значительны, каждый по своему, образы, стоящие на двух социально – психологических полюсах: образ народного вождя Емельяна Пугачева и образ «дядьки» Савельича, внутренний трагизм которого тонко подметил вдумчивый читатель В. Ф. Одоевский: трагизм, состоящий в том, что этот убежденный и верный крепостной слуга не только способен на героическое самопожертвование, но и обладает твердым сознанием своего человеческого достоинства, в решительные минуты перевешивающим рабскую покорность.

В творчестве Пушкина нет, пожалуй, произведения, в котором его гуманизм сказался бы так сильно, так последовательно и принципиально, как в романе о пугачевщине. Ряд разнообразных персонажей, из разных общественных слоев, разных состояний, с разными характерами и судьбами проходит перед читателем. Каждый из них обрисован чрезвычайно сжато, иногда – в немногих словах, но в словах столь содержательных и полновесных, что каждый живет своей жизнью, а все они составляют широкую картину России конца XVIII века, поколебленной огромным народным движением. В каждом почти своем персонаже Пушкин, устами мемуариста Гринева и не выходя за пределы его воззрений и понимания, находит черты, вызывающие сочувствие, в каком бы лагере ни находились они: сочувственно и внимательно изображаются им участники восстания, с одной стороны, и некоторые из их противников, охранителей существующего порядка, с другой (такие, как старшие Гриневы и старшие Мироновы с поручиком Иваном Игнатьевичем). В этом нужно видеть не– бесстрастие, не безразличный объективизм, но отношение, определяемое твердым критерием – степенью их народности.

Исключение из сочувствия Гринева сделано лишь для оренбургского генерала Андрея Карловича Р. и его чиновников, возбуждающих в мемуаристе лишь презрительно – ироническое отношение: это объясняется их полной оторванностью от народной жизни и непониманием народных чувств; исключение сделано и для Швабрина, написанного сплошь черною краской, без всякого снисхождения, настолько, что его изображение– временами граничит с мелодраматическим схематизмом, а Белинский прямо писал о его «мелодраматическом характере». [262]262
  В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VII, стр. 577.


[Закрыть]В известной мере это объясняется субъективно – отрицательным отношением к нему его соперника Гринева; но объективно его полное осуждение является логическим следствием его оторванности от народа, его космополитической беспринципности, его узко аристократической психологии. Образ Швабрина оттеняет не только Гринева (как говорилось выше), но и всю гуманистическую направленность романа.

Высокий гуманизм Пушкина в изображении Пугачева, его соратников, вообще людей из народа последовательно, хотя внешне и независимо от воли и мыслей рассказчика Гринева, внушает убеждение о закономерности и неизбежности восстаний народа, пока он закрепощен.

«Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в развитии его противиться ему не возможет», – писал Радищев, [263]263
  А. Н. Радищев, Полное собрание сочинений, т. I, стр. 320.


[Закрыть]и Пушкин в своем романе подводит читателя к подобной же мысли. Это не значит, конечно, чтобы он вполне разделял взгляды Радищева, проведенные в «Путешествии из Петербурга в Москву»: изучение документов Пугачевского восстания, его хода и причин поражения Пугачева, так же как и личный опыт современника и свидетеля холерных бунтов, восстаний помещичьих крестьян и военных поселений, приводили его к иным, более сдержанным выводам. Отнюдь не отождествляя с воззрениями Пушкина охранительных высказываний мемуариста Гринева, видевшего в просвещении и улучшении нравов залог медленного прогресса, – высказываний, введенных в роман в значительной мере ради безопасности его от цензуры, – мы не можем не считаться с некоторыми мыслями, настойчиво вкладываемыми в его уста автором, прежде всего с определением «русского бунта» как «бессмысленного и беспощадного» (VIII ₁, 364): слишком близко это определение к тому, что сам Пушкин писал о восстании новгородских военных поселений в 1831 году, [264]264
  См. его письма к П. А. Осиповой от 29 июля и к П. А. Вяземскому от 3 августа 1831 года (XIV, 201, 204–205).


[Закрыть]а это восстание было одной из отправных точек к изучению Пугачевщины и материалом для ее художественного изображения. «Бессмысленность» бунта заключалась в его стихийности, а «беспощадность» проявлялась с обеих сторон. Впрочем, оба эти термина принадлежат Гриневу, а если бы Пушкин писал от себя, он выразил бы свою мысль в других, более ей соответствующих терминах. Новой революции Пушкин в 30–х годах по– прежнему ждал от образованного среднего дворянства, [265]265
  См. его мысли об этом в разговоре с великим князем Михаилом Павловичем, записанные в дневнике под 22 декабря 1834 года (XII, 334–335).


[Закрыть]хотя пока, после разгрома декабристов, не видел сил, способных продолжить их дело.

Роман Пушкина о Пугачевском восстании не был, как уже говорилось, достаточно оценен и понят современной ему и ближайшей по времени критикой. Но значение его для русской литературы, для развития русского романа XIX века неоспоримо, и притом значение его сказывается не только в области исторического романа, но и в области романа социально – психологического.

Русский исторический роман в первые десятилетия после Пушкина развивался не по тому пути, который был открыт «Капитанской дочкой», но по иному, начатому Загоскиным и Лажечниковым, в котором известное воздействие вальтер – скоттовского реализма подчинялось более заметному влиянию французского романтизма – романов Виньи, В. Гюго, раннего Бальзака и пр. В сущности только Лев Толстой в «Войне и мире» вернулся на путь «Капитанской дочки» – в смысле естественного и жизненного сочетания личных судеб вымышленных героев с историческими событиями и судьбами народа. Пушкинский гуманизм был развит и углублен Толстым соответственно развитию и углублению в его творчестве психологизма, а пушкинский критерий достоинства человека по его отношению к народу стал для Толстого основным измерителем ценности как вымышленных, так и исторических персонажей. Отсюда идут нити к позднейшему историческому роману, вплоть до современного советского, хотя последний в преобладающей своей части строится по иным принципам – как биографический роман об историческом деятеле («Петр I» А. Толстого, «Степан Разин» С. Злобина, «Емельян Пугачев» В. Шишкова, «Пушкин» Ю. Тынянова) и лишь реже – по принципу, установленному «Капитанской дочкой», как история вымышленных персонажей, связанная с исторической эпохой и ее событиями («Тихий Дон» М. Шолохова).

Но едва ли не больше, чем в области исторического романа, сказалось новаторское значение «Капитанской дочки» в романе психологическом и социальном – от Герцена, Тургенева и Гончарова до Достоевского и далее. Воздействие пушкинского романа выражается не в конкретных и частных моментах. Но здесь, как и в исторической романистике и раньше ее, существенное воздействие оказали и пушкинский гуманизм, и внимание к жизни и психологии простых и, казалось бы, не примечательных людей, и реалистические методы изображения их психологии в ее зависимости от социальных условий, а главное, реалистическая народность Пушкина, выразившаяся в росте, распрямлении человеческой психики, задавленной крепостничеством, под влиянием освободительной борьбы, о чем говорилось выше. В таком смысле можно протянуть нити от «Капитанской дочки» (и отчасти «Дубровского») к антикрепостническим произведениям Герцена («Сорока – воровка», «Кто виноват?»), в известной мере и к «Запискам охотника» Тургенева, к ряду его повестей и романов. Вопрос этот еще требует более детального исследования. Но постановка его не только возможна и законна – она необходима для правильного понимания места и значения новаторского романа Пушкина о крестьянском восстании.