Текст книги "Русская жизнь. Эмиграция (июль 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

М. С. «Аэропорт» же как раз напрямую с «настоящим» писательством и связан.

И. Д. Мы в шестидесятые годы, когда были молодыми, различали и сортировали станции метро по количеству красивых девушек, которые на них сидят или вообще входят и выходят. Между прочим, «Аэропорт» был у нас на первом месте, ну еще разве что «Новокузнецкая». И мы почему-то считали, что все девчонки на станции «Аэропорт» – писательские дочки. Такой мы культивировали миф.

Я тут часто бывал. У меня был роман с покойной Таней Бек, она вон в том доме жила. Где Войнович, Галич, Симонов и еще туча всяких писателей. Потом вокруг начали строить дешевые дома, уже скорее для писательских детей, с менее комфортными квартирами. А вообще Литфонд тут офигительное количество домов построил. Например, дом номер восемь по Усиевича – знаменитый кооператив «Драматург». Сколько я читал воспоминаний старых литературных дам, дескать, сидим мы в доме восемь на веранде, пьем чай или что покрепче, каждая в меру своей испорченности. Они лоджию называли верандой.

М. С. А видел, какой огромный дом отгрохали в самом конце Планетной?

И. Д. «Аэробус» называется, да. Я бы с удовольствием в таком жил. Я вообще люблю современную архитектуру и не понимаю, зачем прославлять всякие хибары «старой Москвы»? Ведь их время давным-давно прошло, эпоха умерла, зачем пытаться оживить труп? И наша высотка «Триумф-Палас», самая высокая на сегодня в России, меня очень вдохновляет. К тому же мои окна на нее выходят, она вся как на ладони. Я часто катаюсь по нашим окрестностям на велосипеде, и мне так радостно, что она отовсюду видна: как бы далеко ни заехал, держи курс на нее – и вернешься домой.

Вообще, у недоступности жилья есть свои плюсы. Помню, когда в свое время евреев старались не принимать в физические и математические вузы и сыпали на экзаменах, они считали такую дискриминацию очень полезной, потому что еврейским детям приходилось становиться такими эрудитами, которые на экзаменах превосходили профессоров. Какие бы вопросы на засыпку им ни задавали, они крыли экзаменаторов по всем статьям. И те ничего не могли поделать, кроме как ставить им пятерки. Так и сейчас – появляются же люди, которые проникают в эти дома. Это ж какой надо обладать жизненной силой и энергией, чтобы зарабатывать на такие квартиры и жить в них припеваючи! Там одна квартплата – штуки две баксов в месяц.

М. С. Но вообще-то атмосфера здесь скорее расхолаживающая. Мне тут очень трудно заставлять себя работать. В этом районе чувствуется какое-то негоциантство, в этих писательских домах, в этой пайковой недвижимости. Аура блаженной незаслуженности.

И. Д. Пройдет еще поколение, уже никто не будет знать тех писателей, но сохранится аромат – знаешь, как от района, где жили купцы, хотя уж сто лет как нет никаких купцов. И это будет как вечная печать: здесь жили писатели.

Да тут до фига их живет до сих пор. Вон, три четверти справочника начинаются на 151 или 152.

М. С. Но как-то они на самом деле исчезают в последнее время, как белки. Или, может быть, их просто не узнают в лицо. Я вот только Шарова здесь встречаю.

И. Д. Да и не надо знать писателя в лицо! Кроме Горького и Маяковского никто никогда никаких писателей в лицо не знал. Ну еще Евтушенко-Вознесенского-Ахмадулину раскрутили. А Бродского или Пастернака узнает в лицо только интеллигенция.

М. С. Серебряный век тоже вполне узнаваем.

И. Д. Я недавно, кстати, думал, на ком закончился Серебряный век? Серебряный век закончился Южинским подпольем. Ковенацкий, Мамлеев– последние представители Серебряного века. Еще, конечно, Губанов. Потому что Бродский, Евтушенко, Аксенов, Шпаликов – вот они уже классический Бронзовый век с его либерализмом и романтикой без всякого намека на мистику. Переключили код – с мистического на повседневность, на стиляг. Никто о том, что я говорю, не написал! Почему-то не заметили. Весь присущий Серебряному веку декаданс, упадничество и такой, знаешь, пряный запах кладбища полностью сохранились на Южинском. Он и стал логическим завершением Серебряного века. Блоковщина достигла там уже полного ада – почитай, например, Ковенацкого, который совсем во мрак ушел.

Вообще, чем прекрасна культура Южинского? Она имеет границы, ее можно, как амебу, поместить под микроскоп и исследовать. А один из основных признаков любой культуры– наличие четких границ и общей метафизики, которая лежит в основе всех ее проявлений.

М. С. Ну, от местных писательских резиденций мистикой как-то не веет.

И. Д. Даже если писатель от рождения полный дебил, а таких писателей при советской власти было хоть отбавляй (что интересно, советская власть породила тип писателя-дебила, она умела из дебила сделать профессионального писателя, классический пример – Шолохов), – так вот, даже будучи полным идиотом, писатель в своей основе все равно несет каплю святого фундаментального шизофренического безумия. А где безумие, там в конечном итоге и гениальность. И, конечно, наш с тобой район осенен многими такими каплями гениальности. Ими все еще пропитан местный воздух.

М. С. У меня вот рядом с домом есть детский сад. Там на табличке написано, что это детский сад компенсирующего вида. Я не знаю, что это означает, но мне нравится выражение «компенсирующего вида». Мне кажется, оно каким-то образом относится ко всем составляющим здешнего пейзажа, будь то цветение жасмина или шипение сидра в пабе «Черчилль». Кстати, сидр в последнее время из «Черчилля» исчез.

И. Д. А ты заметил, что вон та девица ходит вокруг пруда и клеится ко всем мужчинам? Может быть, поинтересуемся, чего она хочет?

М. С. Да ну, Игорь, пойдем.

Эдуард Дорожкин
Черногорцы? Что такое?

Наши дачники на адриатическом побережье

Русская колония в Черногории представляет собой яркий пример эмиграции нового типа: не политической, а экономической. Впрочем, сами поселенцы– по крайней мере те, с кем мне приходилось разговаривать, – финансовую подоплеку бегства признавать отказываются. Они приводят замечательные причины, по которым только Черногория – и она одна – может стать вторым домом для русского человека. Это, во-первых, языковой фактор: здесь якобы все говорят или хотя бы понимают по-русски. Во-вторых, Монтенегро – трамплин в Евросоюз, а значит, и прямой путь к жизни без шенгенских виз, мечте каждого человека разумного. В-третьих… тут начинается пересказ своими словами лорда Байрона, действительно написавшего сгоряча: «В момент рождения нашей планеты самая прекрасная из встреч земли и моря произошла в Черногории. Когда сеялись жемчужины природы, на эту землю пришлась целая пригоршня».

Собственно, история новейшего русского нашествия на Черногорию еще не написана. Черногорская пресса старательно собирает факты для будущего фолианта, время от времени разражаясь странными памфлетами. Вот Ю. М. Лужков якобы строит виллу на полуострове Луштица, вот Роман Абрамович был замечен у побережья под парусами одной из своих бесчисленных яхт, вот русские купили кусок земли без электричества, воды, газа и дорог и собираются строить там коттеджный поселок. Черногорская пресса недовольна: ужасно неприятно, когда у кого-то много денег. Страна, нуждающаяся в инвестициях так, что стынут зубы, бесконечно пытается оградить нищих черногорских продавцов от состоятельных российских покупателей: черногорские парламентарии уже не раз предлагали ввести законодательные ограничения на покупку недвижимости российскими гражданами. По образцу Швейцарии. Это все равно что продавать билеты на «Иоланту» в Воронежском областном по цене «Травиаты» в Венской опере.

Суровая правда такова: Черногория не стала исключением из магического правила – дешево хорошо не бывает. Уже, конечно, прошли времена, когда можно было купить дом с участком в десять соток, сплошь засаженным гранатами, лимонами и апельсинами, за 20 тысяч евро, но по сравнению с Францией, Италией, соседней Хорватией и особенно Россией Черногория баснословно дешева. Уже не двадцать, но, конечно, еще далеко не пятьсот.

Русская диаспора в Черногории ужасно любит обсуждать, во сколько раз за последние годы подорожало их имущество, – за сколько его можно продать, сдать, заложить.

Это и моя любимая тема «по жизни», как любят говорить приобретатели однокомнатных квартир в приморском городе Бар, выглядящем, как Анапа после фашистской бомбежки. Получается так: за три года цена домов увеличилась минимум в три раза. Остался маленький, но важный шажок – найти покупателя. Это похлеще, чем «Щелкунчик» по госцене на 31-е декабря, вечер. Пока черногорские дачки стоили… собственно, они ничего не стоили, 7 тысяч, 10 тысяч, – спрос был велик. Но теперь, когда дачки превратились в коттеджи, к ним пристроились флигели и бассейны, желающих приобрести это добро днем с огнем не сыщешь. Сообщения о деловых предложениях, поступающих к ним, русские колонисты никогда не формулируют в настоящем времени. Обычно это выглядит так: «Три месяца назад мне предлагали…» Отчего ж не взять, если предлагали? Молчу. Не даю ответа.

Как ни странно, самое симпатичное русское поселение образовалось совсем не в западной части Черногории, там, где фантастически красивый след оставили венецианцы, и не в центре, ближе к аэропорту Тивата, а в самом спорном со всех точек зрения районе– городе Ульцинь. Что такое Ульцинь? Благодаря щедрому гостеприимству местных русских землевладельцев я могу дать довольно подробный отчет.

Ульцинь, находящийся километрах в двадцати от черногорско-албанской границы, – типичный ближневосточный город. Примерно так выглядят города в Сирии, например. На улицах широко жарят вкусный кебаб. Это плюс. На тебя смотрят, как на пришельца, с которого хорошо бы содрать побольше бабла. Это ни так, ни сяк, особенность любого курорта. Город задыхается от клубов пыли: асфальт здесь класть еще не научились. Это уже минус.

В июне– июле-августе ульциньский пляж становится черным: многочисленные семейства албанцев осуществляют право на отпуск. Здесь же, на пляже, воздвигается палатка, вокруг которой затевается дом-полная-чаша -режется гигантский арбуз (корки – в море, оно все стерпит), жарится кебаб, дается по шеям детям. Звучит музыка.

В агентстве по прокату автомобилей, ошалев от увиденного, спрашиваю кабриолет – прочь отсюда, в Котор, в Херцег Нови, на Запад, в общем. «У нас их не бывает». – «А что у вас есть?» -

«У нас два Ford Ka, но один в ремонте, а другой занят». Интересная вырисовывается перспектива.

Русский поселок находится, конечно, в стороне от всего этого гама, за старым городом, на так называемом Четвертом лимане. Место действительно живописное: море, скалы, оливковые рощи. Вечерами, когда уже совсем темно, с террасы видны огни города, звезды и лунная дорожка в море.

И больше ничего. А в сущности, ничего больше – ну, кроме кебаба, разумеется, и бокала отличного черногорского вина Vranac Pro Corde – и не надо. В первые три дня. На четвертый уже хочется общения. Такова натура человека, имевшего несчастье вырасти в мегаполисе.

И вот тут выясняется самая забавная подробность: русские колонисты, создавшие Черногории славу эксклюзивного уголка, в своих прекрасных домах не бывают. Контингент поселка – стар и млад. Няни и малолетние дети. От одиночества звереешь так, что к концу пребывания, уже совсем как в настоящей деревне, с нетерпением высматриваешь, не выходит ли из дома няня Дины Ким– кстати, весьма приветливая и милая женщина, очень нам помогавшая. Помню, как напряженно я вглядывался в даль, высматривая, нет ли какого движения на участке у Наташи Барбье. Может, хоть Клавихо приехал, собирался же вроде… Уже думал проситься в гости к дальним родственникам Любы Шакс, но забоялся строгости и так только, любезно кивнул. Звонок Карины Добротворской из Москвы, весть о том, что Алексей Тарханов намеревается в следующий уик-энд навестить родных рейсом «Красноярских авиалиний», – все эти милые признаки жизни обретают в Черногории вселенский масштаб. Там, на горе, отдыхая на прекрасной вилле, в полном довольстве и безделье я наконец понял, почему все дачные эмигранты – и самый талантливый из них, Бунин – так тщательно зазывали к себе гостей, иногда довольно помоечного рода. Конечно, чудовищно жить под одной крышей с любовницей, ее любовницей, женой и любовником жены, но подыхать от тоски еще менее авантажно. С любой точки зрения.

В свое время у меня состоялся забавный разговор с одним из наиболее именитых черногорских дачников. Тогда никакая Черногория в актуальном сознании еще не значилась, и все усилия были направлены на приобретение подмосковных латифундий. «Отчего вы не купите в “Коннике”?» – спросил я, имея в виду новый поселок, примыкающий к старой Николиной Горе. «Оттого, что даже если купить и построиться там, вы все равно будете смотреть на Николину и думать: вот у людей дачи, а у меня – что?»

Я, кстати, не буду. Однако для многих Черногория стала отличным, действительно спасительным выходом из этой тяжелой духовно-финансовой ситуации. Хочется к Капице, Михалковым и Башмету, но нет денег? Другие бы сидели сложа руки. Но с легкой руки Наташи Барбье подвернулась первозданная Черногория – как первым поселенцам Николиной Горы попался когда-то сосновый бор на берегу Москвы-реки. Дальше дело за мифотворчеством, которым сопровождается любое приращение капитала. А уж по этой части в Черногории собрались сплошь победители социалистического соревнования.

Карен Газарян
Утраченные иллюзии

Русские в Италии

У русского потребителя есть две Италии. Первая состоит из турецких дубленок с криво пришитыми бирками Made in Italy, поддельных джинсов и отравленной канцерогенами пиццы из ларька. Вторая расположена на Апеннинском полуострове. Ее населяют истинные джинсы, вкусное мороженое, модная красивая обувь и прочие прелести.

Миланский аэропорт Malpensa гостеприимен и милостив. Субтильные юноши огромных размеров сразу после паспортного контроля глядят со всех сторон и во все стороны внимательным и одновременно самоуглубленным взглядом. Это Armani, Versace, Dolce, Gabbana, Trussardi и пр. Сомнений в их подлинности нет никаких.

Аэропорт далеко за чертой города. Возвратившиеся домой пожилые, дорого одетые итальянские коммерсанты чинно курят на стоянке такси, дожидаясь своей очереди. Основная масса туристов заполняет автобус. Уплатив ничтожные 5 евро, через час они будут доставлены к Stazione Centrale – величественному муссолиниевскому сооружению в стиле ар-деко, с надписью BIGLETTERIA в два человеческих роста и теплыми мраморными скамьями, на которых спят неореалистические бомжи.

Напротив вокзала разбит чахлый скверик. Здесь отдыхают нелегалы и трудятся наркодилеры. Стоит невероятный гвалт. Официанты в привокзальных кафе вынуждены постоянно орать, из-за чего у них скачущая мимика и вытаращенные, как в немом кино, глаза. Район считается неблагополучным и опасным. Местное население старается скорее прошмыгнуть в неприметное метро.

Потребителю бы тоже куда-нибудь прошмыгнуть – ему хочется покоя, хочется сытой, бездвижной Европы, в которую он ехал. Он направляется в недорогой отель и очень скоро находит его чересчур дорогим: слышимость прекрасная, по ночам пищат комары, а ни свет ни заря врывается экспрессивная горничная, требуя освободить номер для уборки. Не выспавшийся, злой, вываливается потребитель на улицу, в жару.

Насколько хватает глаз, тянется от Stazione Centrale в глубь города широкий, как в Москве, проспект. «Деловой центр как-никак», – с примесью ува-

жения думает потребитель и быстрым шагом, сканируя витрины, устремляется вперед, чтобы поскорее добраться до потребительского миланского рая – Galleria Vittorio Emmanuele, что в двух шагах от Duomo, что отмечен на карте значком.

Galleria Vittorio Emmanuele – это и есть Duomo для правоверного потребителя. Японцы примеряют обновки прямо у входа, всматриваясь в витрины, как в зеркала, скептические англичане и механистичные немцы выискивают что подешевле, а итальянские продавцы – будто ожившая реклама зубной пасты и нижнего белья: они красивы, одинаковы и предупредительны. Они громко говорят потребителю «Spasibo!», узнав, что он из России.

Пробормотав «пожалуйста», потребитель обедает где-нибудь на Via dei Mercanti. Под носом у него вертится уличный музыкант-румын с аккордеоном и «Чардашем» Монти – музыка тем громче, чем упорнее потребитель воротит нос в сторону тарелки с ризотто. Румын не унимается, заходит слева, переходит на классический итальянский репертуар, звучит неаполитанская песня «Вернись в Сорренто», музыка народная, слова народные, потребитель, давясь, доедает ризотто, расплачивается и бежит дальше.

Обежав главные торговые улицы, Via Montenapoleone и Via della Spiga, он ходит по городу уже не спеша, почти без определенной цели, вертит по-туристически головой и мало-помалу все явственней понимает: что-то не так. Все вроде бы хорошо, но что-то не так, да. Даже центральные районы выглядят слегка заштатно. Ресторанчики с видом на Duomo, на самой центральной площади, при этом весьма простоваты: как-то неловко водружать гофрированный бумажный пакет с золотыми буквами GUCCI на пластиковый поцарапанный стул. Галдящие, бедновато одетые дети мешаются под ногами. Дальше – больше. Какие-то люди возле Caffe Verdi громко поют что-то оперное. «La Scala маленький какой-то, – соображает потребитель, оглядывая вход в театр. – Я-то думал, побольше Большого будет». В трех метрах от него – несолидная пластиковая корова. Полузнакомая дама в солнцезащитных очках молодецки упирается ей в загривок.

– Светланочка Викторовна! Можно же приблизить! – покрикивает она на другую полузнакомую даму, отступившую со своим фотоаппаратом аж к памятнику Леонардо. – Приблизьте еще!

Но приблизить уже нельзя. Потребитель гуляет по именитым улицам, а навстречу ему летят полиэтиленовые пакеты и прочая грязь. Он ищет пышности и блеска в еде, но в ресторанах натыкается на разнокалиберные тарелки и русское меню, написанное от руки кривым почерком. Официанты преисполнены дружелюбия, но не почтения: они насвистывают, принимая заказ.

Тур постепенно подходит к концу, и меняется не только выражение лиц, но и тональность разговоров: вы представляете, в интернете было написано, что очки от Armani стоят тут 150 евро, а прихожу в бутик – 225. Дешевле, конечно, чем в Москве, но все же… Потребитель чувствует, что его обманули. Пообещали Италию, а подсунули неродной крикливый вещевой рынок. И вот опять автобус за 5 евро и поздняя регистрация на аэрофлотовский рейс в роскошном полупустом Malpensa. Офис tax-free закрыт по неизвестным причинам. Да что ж это за страна, Светланочка Викторовна?! Одни аферисты!…

Интеллигентный человек, человек культурный и образованный в Милане дольше, чем на двое суток, не задерживается. Он идет в Pinacoteca Brera, в Triennale, в Castello Sforzesco и впивается экскурсоводу в лицо понимающим, кастовым взглядом. Затем как бы случайно заглядывает на какую-нибудь выставку современного искусства, чтобы презрительно покачать головой по адресу сложной разноцветной композиции из пластмассы. А после решительно берет билет до Флоренции. Во втором классе. Билет стоит 33 евро, кассир запрашивает 35, но образованный человек не устраивает скандал и не орет благим матом: «Что за страна?! Аферисты!» Ведь через неполных три часа он увидит церковь Santa Maria Novella – прямо напротив одноименного вокзала, через площадь.

В поезде он записывает в блокнот: «Надо как следует поздороваться с Флоренцией». Выйдя из вагона, он оставляет вещи в камере хранения и бежит в церковь, в Santa Maria Novella. Там – фрески. Медленно вышагивая, он вглядывается в них так, как Черчилль из кинохроники вглядывался в лица солдат почетного караула. Затем возвращается к камере хранения, берет такси и едет в гостиницу. По дороге вновь вынимает блокнот. «Вокзал Santa Maria Novella подчеркнуто мизерабелен, уродлив – и слава Богу, так как он отлично оттеняет одноименную церковь». Точка.

Останавливается он в небольшом отеле в историческом центре. Светски беседуя с портье, считает необходимым отметить, что Достоевский именно здесь, во Флоренции, написал «Идиота». Портье с готовностью кивает: «Si! Si!» – и нервно роется в поисках ключа от номера. Из работающего радиоприемника еле слышно доносится романс Неморино из оперы «Любовный напиток». «Доницетти», – любезно проявляет осведомленность интеллигентный человек. «Bravo!!!» – кричит обрадованный портье и, подхватив чемодан, тащит его к лифту.

Наступает вечер. Интеллигентный человек выходит в город – шумный, живой. По вечерам тут немного туристов, дышится легко и свободно. Местные подростки лежат, целуясь, на ступеньках Duomo, прыгают по брусчатке на скейтбордах, галдят и играют в какую-то свою, итальянскую лапту. Темные громады палаццо по обоим берегам Арно почти не различимы, зато горящие вывески бросаются в глаза тут и там. Leather factory DAVID. И – неоновая голова Давида. Через квартал: Leather factory DAVID 2. И – вновь голова. Стоит свернуть – за углом поджидает Leather factory DAVID 3 с той же самой неизменной головой. Культурный человек пьет эспрессо в крохотной забегаловке, вспоминает вдруг Розанова и его bon mot об Анатоле Франсе («Ведь Франс – это Франция, – сказал Розанов. – Нескромно. Вот Чуковский же не зовется Москва. А будь я Василий Россия, я бы стыдился и нос показать»), достает блокнот и пишет радостно, быстро, убористо: «Кожевенная фабрика “Давид” – это, право, стыдно. Ведь нет же в Москве фабрики “Василий Блаженный”. А в Петербурге завода “Александрийский столп”». Ему кажется, что кофе горчит. На самом деле это звериная серьезность и привычный в России религиозный, фанатический пиетет по отношению к культурному наследию расшибаются об итальянскую легкость и утилитарность. Наутро образованный человек идет посмотреть на настоящего Давида в Galleria de la Academia и натыкается на его точную копию на Piazza Signoria. Толпа американцев оттирает толпу японцев. «Громко щелкают затворы фотоаппаратов», – пишет рефлексирующий интеллигент в своем блокноте и вдруг понимает, что лжет, лукавит: фотоаппараты давно уже цифровые, у них нет затворов, все снимки делаются бесшумно.

На следующий день он занимает очередь в Galleria Uffizi. Прямо перед ним стоит парень лет двадцати, по виду провинциал, приехавший с севера Италии, а может быть, и с юга, как знать. Ему скучно стоять в очереди, и он свистит. Он высвистывает какие-то звуки, обрывки мелодий, потом принимается за «Маленькую ночную серенаду», а расправившись с нею, переходит к маршу тореадора из «Аиды». Врожденная интеллигентность мешает образованному человеку сказать: «Шел бы ты отсюда…» Кроме того, парень явно не говорит ни на одном языке кроме итальянского. Неужели он будет свистеть и внутри?…

После Uffizi культурно отдыхающий россиянин отправляется в базилику San Lorenzo за Брунеллески и в Capella Medici за Микеланджело. И неожиданно попадает на московский вещевой рынок. Вся Piazza San Lorenzo состоит из палаток, торгующих кожаными сумками, ремнями, ремешками и сумочками. Льет дождь, тенты прогибаются под тяжестью воды, и торговцы мелодично, как в кино, кричат друг другу: «Acqua! Acqua!» – взывая о помощи. «Торгующие в храме!» – праведно записывает он в блокнот, забывая о дешевой и вкусной пицце, съеденной полчаса назад.

Раздражение растет с каждым днем. Какой-то парень прислонил мотороллер к церковной стене, слез и помочился на нее, а потом поехал дальше. Эти обнимающиеся парочки на ступеньках Duomo. Никакого почтения к старине. В доме-музее Данте интеллигентный человек натыкается на школьную экскурсию и с ужасом смотрит, как хохочущие дети хватают за подбородок какого-то мальчика и тянут его к маске Данте, чтобы сличить черты, протягивают к маске руки и кричат, как полоумные: «Dante Alighieri!» – а потом, топая, бегут в соседний зал.

Чем дальше, тем больше он поражается итальянцам. Несерьезный народ. Поют, пляшут. Живут в музее под открытым небом и не ведают, что это музей, сокровищница, мировое достояние.

Он расстроен, разочарован. Ему хочется с кем-нибудь поговорить об этом. Вечером, выйдя из Santa Croce, он решает поужинать: на площади уже перестали, слава богу, торговать сырами и вином, открылись уютные ресторанчики. Официант приносит ему комплимент: большую тарелку с оливками. Сегодня днем он видел, как на рынке продавец и покупатель минут пятнадцать спорили, как лучше готовить пасту. «Грустно на этом свете, господа»,– пишет он в блокноте и подписывается: «Н. В. Гоголь». Поговорить-то не с кем. Он скользит по меню рассеянно-презрительным взглядом образованного человека, считающего еду лишь приемом пищи, и вдруг – о чудо! – слышит русскую речь прямо у себя за спиной. Разговор происходит за соседним столиком.

– Вадим, посмотри сначала, что у них в меню. Синьор, плиз, меню!

Короткая пауза.

– Так. Итальянское… Тирамису, чизкейк, что еще? А! Во! Вадим! Спроси его про панна котту. Это не важно, что в меню нет. Панна котту надо взять. Мне Антон Табаков говорил, что это вообще лучший итальянский десерт. Он когда делал свое меню, то выбрал панна котту, потому что, говорит, она не тянет, легкая, воздушная, никакой тяжести, вечером самое оно. И не полнит. Панна котта форэва! Садимся! Садимся, да?

Звук отодвигаемых стульев.

– Ну что, Вадим, панна котта есть?

– Есть!

– Отлично! Берем панна котту. Сколько панна котт берем? Четыре? Три? Ты что будешь? Садись, Вадим.

– Сесть я успею, как говорится. Хе-хе. Но сначала хочу сделать объявление. Помните, мы ели с видом на собор этого, Святого Семейства, а теперь едим с видом на собор Санта-Кроче.

– А тут еще видели такой огромный зеленый собор, вообще огромный?

А вечером я заметил площадь, она воооот такусенькая, а называется – Цэнтрале. Хахахахахаха!

– Что ты смеешься? Ты подумай, этой площади сколько тысяч лет. И что тогда было. Города маленькие, вот такие, спальных районов не было и народу было вот столько.

– Да, и народу вот столько.

– А вот и наша панна котта!

Пауза. Стук приборов.

В этот момент к нему подходит официант. На плохом английском пытается принять заказ. И тут образованный человек вдруг понимает, как ему взять реванш. Он спрашивает знаменитое филе Россини, прекрасно зная, что его нет. «Si! – обрадованно кричит официант. – Gioachino Rossini! The grave is there!» – и тычет пальцем в направлении Santa Croce. У официанта блестят глаза – он рад, он счастлив, он уже поет арию Розины. У образованного человека лопается терпение, сдают нервы. Он оборачивается, чтобы крикнуть: «Посмотрите, вы только посмотрите на этого безграмотного остолопа! Как он жалок, как он смешон!» Но русских за соседним столиком уже нет– только пустые чашки и несъеденная панна котта.