Текст книги "Лесной исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Дружба с Шурой Потыльчанским и Осей Дядькиным оказалась для меня самой утешительной и долговечной. Сколько было всего переговорено, не счесть!

Шура со второго курса ЛПИ перешел в ЛИАП (Институт авиационного приборостроения). «Там учиться гораздо проще, – говорил он. – Тяп-ЛИАП и инженер». После ряда должностей в разных учреждениях он попал на Ленфильм, где быстро вырос до начальника цеха монтажа и озвучивания фильмов.

Работа с множеством людей – это было как раз для него. На Ленфильме он нашел себя. Я бывал у Шуры на Ленфильме и радовался, наблюдая уважительное отношение к нему сотрудников. «Александр Савельевич, Александр Савельевич» – то и дело слышалось в кабинетах и студиях. Шура был женат, вырастил дочь, но к 55–60 годам семейная жизнь разладилась. Перенес инфаркт. А ведь когда-то крутил на перекладине «солнышко», делал стойку на высокой (метров пять) ограде спортплощадки. Такие дела. До последнего времени мы с Шурой, хоть и редко, но довольно регулярно встречались к взаимному удовольствию. Он собирается погостить в США у своего младшего брата. Обещает вернуться, но я в этом не уверен. Дай Бог Александру Савельевичу Потыльчанскому безмятежной старости.

Ося Дядькин был моим спутником (честно говоря, это я был его спутником) все шесть лет учебы в ЛПИ. Он был очень скромен, немногословен, добродушен, но тем не менее именно он был главным среди нас. Это я понял значительно позже. Всем, кто знал Осю, было ясно, что этот человек возвышается талантом, данным ему от Бога. Его прочили в аспирантуру. Попади он в Физтех или другой физический институт, наверняка стал бы выдающимся физиком-теоретиком. Но время было дрянное – 1951 год – разгул антисемитизма. В аспирантуру его не пустили, более того, оставили вообще без распределения на работу.

В таком положении оказались еще десятка полтора наших выпускников из числа евреев. Потом так или иначе все устроились кто куда. Устроился и Ося, но как? Поехал в Москву в Министерство высшего образования и потребовал трудоустройства. Там, чтобы отвязаться, предложили Башкирию. И наш Ося вместо Физтеха отправился на нефтепромыслы в город Октябрьский, в филиал НИИ геофизики.

Там он занимался кароттажем (обследованием) нефтяных скважин. Вскоре опубликовал несколько теоретических работ о распространении нейтронов в веществе, затем защитил кандидатскую диссертацию. Одновременно обзавелся семьей. В жены он взял простую женщину без образования по имени Валя. Ее слегка скуластое лицо монгольского типа можно было назвать красивым, но впечатление портила некоторая грубость черт. Союз физика-теоретика с кочегаром оказался непрочным. Валя родила двух детей (сына и дочь), но мезальянс со временем становился все круче, и в конце концов семья распалась. Валя ушла к другому, забрав с собой детей.

^{И. Дядькин. 1949 г.}

Ося женился второй раз, но тут разыгралась трагедия. Валя погибла от рук нового мужа, оказавшегося душевнобольным. Ося, естественно, забрал детей к себе. Из-за нервного перенапряжения у него развилась язва желудка с сильным кровотечением. Положение было критическим. Когда Ося попал на операционный стол, гемоглобин в его крови упал до нуля. Ему вырезали ²/₃ желудка (резекция). Слава Богу, все обошлось. Вторая его жена оказалась стойким человеком. Она выходила Осю и стала второй матерью для его детей.

Позже семья переехала в Уфу, где Ося преподавал в Уфимском университете. Там они обзавелись еще одним ребенком, сыном Ефимом. Замечу кстати, что сам Ося был у своих родителей единственным горячо любимым сыном. Жили они в Кронштадте. Когда Ося окончил ЛПИ и уехал в Башкирию, его родители, не долго думая, поменяли свою квартиру в Кронштадте на квартиру в Октябрьском, недалеко от Оси, на соседней улице. Когда же Ося перебрался в Уфу, родители снова отправились за ним на соседнюю улицу. Мудрые были люди: в дела сына не вмешивались, не надоедали, но жили по соседству, любили сына и заботились о внуках.

Тем временем Ося увлекся вычислительной математикой, в частности применением метода Монте-Карло в задачах распространения нейтронов (по его собственному выражению, превратился в монтекарлика). Он получил в этой области ряд новых результатов и подготовил докторскую диссертацию. Защитить ее, к сожалению, не удалось, насколько я понимаю, опять же из-за пункта анкеты (еврей). Ося не рассказывал мне в подробностях, что произошло, но обмолвился так: «Вы здесь в Ленинграде говорите, что у вас антисемитизм. Мне смешно это слушать. Вот в Башкирии антисемитизм, так это действительно антисемитизм». Учитывая, что Ося всегда был очень скуп на высказывания по национальному вопросу, я не сомневаюсь в объективности его оценки.

Так или иначе, но Ося решился еще на один переезд, теперь в Калинин (Тверь), где и здравствует до сих пор. История такова. В свое время, еще в Октябрьске, у Оси был друг и сослуживец Золотов. Оба они в ту пору были молодыми романтиками. Прочитав однажды рассказ писателя-фантаста А. Казанцева «Гость из космоса», они увлеклись гипотезой о том, что Тунгусский метеорит 1908 года был вовсе не метеоритом, а потерпевшим катастрофу космическим кораблем с ядерным двигателем. На собственные средства во время летнего отпуска в августе 1959 года они отправились в район Подкаменной Тунгуски к месту падения метеорита.

Не буду рассказывать об их приключениях, не о том здесь речь. Важны последствия. Ося удовлетворился экспедицией, посчитав, что хорошо провел отпуск. Золотов же, напротив, загорелся еще более, продолжил исследования более профессионально и в результате защитил кандидатскую диссертацию (защита, кстати, проходила в Ленинградском физтехе). Гипотезу ядерного взрыва убедительно подтвердить не удалось (с момента взрыва прошло более 50 лет), однако известность и авторитет Золотов завоевал. Какое-то время спустя он стал директором Тверского НИИ геофизики. Он-то и пригласил Осю работать в Тверь.

Тверь недалеко от Москвы, а в Москве уже во всю инакомыслие, самиздат, правозащитное движение, Сахаров и Солженицын. Невостребованные до сих пор в полной мере творческая энергия и светлый ум позволили Осе одним из первых среди нас отбросить вбитые в наши головы догмы и прозреть. Он активно включился в правозащитное движение. Венец его деятельности – книга «Неестественная смертность в СССР, 1928–1954». В одном из своих выступлений в США Солженицын сослался на эту книгу и упомянул имя автора. В своей книге Ося, на основе опубликованных в СССР результатов переписей населения, с помощью метода Монте-Карло заполнил пробелы официальной статистики и впервые назвал число погибших в указанные годы, включая войну. Книга ходила по рукам в самиздате.

Последствия нетрудно было предвидеть. В 1980 году Ося был арестован и осужден Тверским (Калининским) областным судом по статье 190-1 УК РСФСР на 3 года лишения свободы в колонии общего режима «За распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Отбыл срок полностью.

Как он выдержал, не могу себе представить. Он не сломался потому, что всегда был ярко выраженным оптимистом и отличался физическим и нравственным совершенством. Ося остался оптимистом и борцом за правду, в Твери он уважаемый человек. Что же касается его книги, то она вышла в свет на английском языке в Англии и США в 1983 году. Русскому читателю она неизвестна до сих пор. Позже, в 1989–1991 годах, Ося опубликовал и у нас краткие результаты своих исследований по демографической статистике.

Ныне Ося полностью реабилитирован и совесть у него спокойна. Зато она неспокойна у некоторых его друзей, в том числе у меня. Я виноват перед ним, очень виноват. Я не одобрял его правозащитной деятельности, запретил ему вовлекать в эту деятельность моего старшего сына Сашу, не помог Осе и его семье материально. Были, конечно, на то причины. Я хорошо помнил гибель Отца и считал, что Ося добровольно ложится под танк. Я полагал этот поступок бессмысленным и боялся за Сашу, у которого уже был произведен обыск.

Скорее всего, здесь не было связи с Осиной деятельностью, но кто знает? Кроме того, я был занят проблемами личной жизни: развод, второй брак, маленький ребенок, потеря высокооплачиваемой должности – вполне достаточные для меня потрясения. Но если говорить начистоту, я просто испугался.

Может быть, не столько за себя, сколько за семью и детей. Словом, я не пошел на риск, а Ося пошел. Сознательно пошел на подвиг. Дай Бог Иосифу Гецеловичу Дядькину здоровья и долгой жизни!

Из друзей юности осталось сказать про Женю Каймакова. С ним мы учились в одной группе два года. Женя и Ося носили в те годы военно-морские фуражки, причем на Жене фуражка выглядела гораздо элегантнее, чем на Осе. В облике Жени, как и в его фамилии, было что-то восточное. Очень интересный для меня был (и остался) человек. Немного хулиган и авантюрист (в хорошем смысле слова), боксер-любитель, Женя вместе с тем привлекал искренностью, теплотой общения, открытостью и развитым чувством юмора.

^{Е. Каймаков. 1949 г.}

С ним мне было хорошо, но судьба постепенно нас развела. После второго курса он выбрал ядерную физику, секретную специальность с секретными лекциями. Распределение получил в Физтех, где проработал всю жизнь. Ему, как и многим в Физтехе, повезло, он попал в лабораторию астрофизики академика Б.П. Константинова. Через несколько лет Женя удивил многих своей кандидатской диссертацией, за которую ему чуть не присудили докторскую степень (не хватило одного или двух голосов). Мы встречаемся с Женей раз в пять лет на юбилеях, и с каждым разом он нравится мне все больше. Дай Бог здоровья Евгению Алексеевичу Каймакову!

Рассказ о юности был бы неполным без упоминания о Наташе Брызжевой. Эту девушку небольшого роста с милым лицом и улыбкой я встречал в нашем проходном дворе. Она жила неподалеку, как потом выяснилось, на Старо-Парголовском.

Однажды мы оказались в одной компании грибников, возвращающихся из леса. В вагоне пригородного поезда разговорились, потом пели песни, потом читали стихи (помню, я был в ударе и шпарил наизусть из «Евгения Онегина» большие куски). Вдруг появился контролер, девчата заволновались. Оказалось, у Наташи нет билета. Удачный момент для «благородного» поступка! Я отдаю Наташе свой билет, выхожу на площадку, спускаюсь на подножку и закрываю за собой дверь (тогда были в ходу старые вагоны с паровозом). Контролер проходит, не заметив меня, я возвращаюсь с гордым видом.

Наташино сердце завоевано. Она была очень романтичной натурой, в полном смысле слова, как тогда говорили, «жертвой раздельного обучения». Я тоже не далеко от нее ушел и влюбился безумно. Пожалуй, именно Наташа осталась в моей памяти как первая любовь. Хорошо помню ощущение радости и восторга, охватывавшие меня, когда я узнавал издалека мелькание Наташиного платья. Любовь, впрочем, была платонической. Наши свидания продолжались, наверное, около года.

Первый удар по моему романтизму нанес Шура Потыльчанский. Как-то я привел Шуру в гости к Наташе. Кроме нее дома оказалась еще Наташина старшая сестра, девушка высокого роста и тоже довольно красивая. Когда я спросил Шуру, как ему понравилась Наташа, он ответил: «Ничего, но я на твоем месте занялся бы ее сестрой». Довершила разгром моего идеала Танточка. Видимо, с целью помешать моей преждевременной женитьбе, она авторитетно заявила: «Голубок, опасайся женщин маленького роста!» Бедная Наташа, без выяснения отношений, конечно, не обошлось. На прощание она сказала: «Я верю, что придет время, и мы снова будем вместе». Впоследствии Наташа окончила Горный институт, вышла замуж за геолога, родила сына и, я думаю, была вполне счастлива.

Подводя итог воспоминаниям о юности, хочу отметить, что самым ярким ее украшением было именно романтическое отношение к женщинам. Оно сохранялось потом всю жизнь, доставило порядочно переживаний и порой проявлялось как комплекс неполноценности. Иногда я пытался перебороть себя, развить в себе цинизм, но, слава Богу, это не удавалось. Мне было суждено воспринимать женщин не по стройности ног и фигуры. Я влюблялся в женские лица, глаза и мимику, в романтические образы, а любовь мог представить себе только в сочетании с доверием и дружбой.

Наша семья после войны (1945–1951 гг.)

В годы войны Мама жила надеждой на чудо, на возвращение Отца. Не из тех она была людей, чтобы забыть и смириться. Увы, утешение к ней не пришло до конца дней. Но какое-то облегчение с окончанием войны наша семья получила. Родственники и знакомые, кто уцелел, стали возвращаться. У многих проснулись угасшие было родственные чувства.

Наш новый дом в Ганорином переулке постепенно обретал признаки старого довоенного дома: небольшой садик под окнами, цветущая сирень, кусты, деревья, зимой – чистые сугробы. Мама стала оживать. Особенно радовали ее встречи с родственниками. Теперь я понимаю, что во время войны Маме остро не хватало сочувствия и поддержки родных. Потеряв за короткий срок мужа, отца и свекровь, она осталась одна. Были, правда, мы с Эдиком и еще Танточка, но мы – из младшего поколения, а Танточка – из старшего. Для настоящего понимания и сочувствия мы не годились. Возможно, Мама предполагала, что кое-кто из родственников и знакомых избегал общения с нами из-за ареста Отца. На самом деле мне кажется, что просто во время войны и блокады у всех были свои острейшие проблемы.

Какие уж тут помощь и сочувствие, если даже добраться из города до Лесного было невероятно трудно. В конце войны и после нее кроме Танточки у нас стали появляться Теодоровичи – Мамина двоюродная сестра Елизавета Петровна и ее муж Владимир Львович. Гости, как правило, приезжали весной и летом, ходили гулять в Сосновку, фотографировались, потом обедали у нас за большим столом. Мама в такие дни бывала оживленной, потчевала гостей. Она прекрасно готовила, пекла пироги. Думаю, эти приемы напоминали Маме довоенную счастливую жизнь и наш бывший гостеприимный дом. Роль фотографа брал на себя милейший Владимир Львович.

Я был тогда молод и занят собой. Вряд ли родственные приемы доставляли мне большое удовольствие. Но теперь, на склоне лет, я вижу, что многое тогда воспринял и многому научился в первую очередь у Танточки, а также у Владимира Львовича. Вспоминаю его негромкий, слегка глуховатый голос, его добрую улыбку, с которой он всегда внимательно слушал собеседников, никогда никого не перебивая, его стремление ненавязчиво помочь, его вежливость ко всем, особенно по отношению к женщинам. Он, например, прощаясь, всегда целовал женщинам руки, Танточке, Маме и другим, в знак приязни и уважения. Мне это казалось тогда старомодным и немного смешным. Теперь я сам часто целую ручки немолодым уже женщинам, давним знакомым и друзьям.

^{Брат-герой Миша Теодорович в день Победы в возрасте 22 лет. 1945 г.}

Владимир Львович и Елизавета Петровна в самом начале войны проводили на фронт двух своих сыновей 20 и 18 лет. Оба они учились и кончали школу в воспитательских классах у Танточки. Старший Игорь погиб буквально в первый месяц войны. Родители были в отчаянии. Подобная участь вполне могла постигнуть и младшего Михаила. Но Бог миловал. Миша прошел войну невредимым и вернулся домой Героем Советского Союза. Надо было видеть, как гордился сыном Владимир Львович. Он весь светился тихой радостью. Да и все остальные родственники, особенно Танточка, от души ликовали. Помню, радовался и я, когда Миша в 1945 году приехал поздравить меня с восемнадцатилетием. Не к каждому на день рождения приезжал брат-герой! В свои 18 лет я был еще очень наивен, а Миша в свои 18 лет уже воевал.

Наши судьбы сложились по-разному. Миша после войны окончил Артиллерийскую академию в Москве и служил в ракетных войсках на Севере и на Нижней Волге. Позже командовал факультетом в ВИКИ им. Можайского в Ленинграде, но дослужиться до генерала не удалось, и он вышел в отставку полковником.

Верочка Апонова, Мишина одноклассница, ждала его всю войну. Дождалась и стала верной Мишиной спутницей в его военной судьбе. Миша мечтал отпраздновать 50-летие Победы и золотую свадьбу. Не получилось. Он умер в 91 году от тяжелого инфаркта. Упал на улице и не поднялся, как в бою. Светлая ему память.

Теперь о квартире, в которой мы жили во время войны и после нее. Как я уже писал, зимой 1942 года мы поселились в ведомственном доме завода № 436, где я в то время работал. Помню, комендант привел нас в квартиру и показал наши две комнаты. Они были совершенно пустые, с выбитыми окнами. На полу лежал снег. С северной стороны окна уцелели, еще одна комната была заперта. Комендант предупредил, что жильцы уехали, но вещи их остались и мы должны комнату стеречь. Мы втроем жили в одной комнате, вторую сдавали авиационному капитану. К концу войны в ней поселились два слушателя Академии связи им. Буденного, спокойные и приятные офицеры, по национальности армяне. Их фамилии мне почему-то запомнились: Каванасян и Акопян.

В 1945 году во второй комнате обосновался я. К этому времени с жильем стало плохо. В Ленинград возвращались беженцы и прибывали переселенцы из деревень и других городов. В ванную комнату нашей квартиры подселили женщину «до подхода очереди», как тогда выражались. Ванная комната служила у нас кладовкой, т. к. ванны там не было. Новая соседка Евдокия Петровна с трудом втиснула туда кровать. Она оказалась очень симпатичным и спокойным человеком. Мама с ней подружилась, и когда через пару лет подошла очередь и Евдокия Петровна съехала, они продолжали навещать друг друга. Я очень благодарен Евдокии Петровне за участие в делах нашей семьи и за помощь, которую она нам впоследствии оказала в трудные дни Маминой смерти и похорон.

История ванной комнаты с отъездом Евдокии Петровны не закончилась. Вскоре туда поместили еще одну соседку, молодую женщину по имени Вера, с опухшим лицом и хриплым голосом. Она работала на заводе электросварщицей, крепко выпивала и не отказывала мужикам. Правда, домой она их не водила. В связи с Верой вспоминаю шутку, которую разыграл Шура Потыльчанский. Как-то раз Мама дежурила на телефонной станции в ночную смену, а Шура остался у меня ночевать, наверное, мы готовились к экзаменам. Услышав про новую соседку, Шурик поздно вечером прокрался в коридор и стал стучать в дверь со словами: «Вера, открой, это я, Валя». Вера, слава богу, не открыла, но на следующий день пожаловалась Маме. Было, конечно, выяснение, Мама таких шуток не понимала.

Примерно в 1948 году в третью (запертую) комнату нашей квартиры вернулись довоенные жильцы, пожилые муж и жена Пискуновы. Петр Никитич партизанил в лесах Псковской области, жил в землянках, заболел туберкулезом в открытой форме и получил инвалидность. У них был сын, который погиб на фронте. Петр Никитич выглядел сморщенным и почерневшим, как печеное яблоко, но до страсти любил выпить. Оба они жили тихо и очень бедно.

Анна Ивановна работала почтальоном, а Петр Никитич состоял в артели инвалидов-надомников. Работу за него, как правило, делала жена – прессовала по вечерам ручным прессом какие-то колпачки. Моей Маме соседи доставляли порядочно забот и огорчений, прежде всего из-за болезни Петра Никитича. Мама беспокоилась за нас с братом – угроза заражения туберкулезом была вполне реальной. Таки заражение произошло, заболел Эдик.

Благодаря бдительности Мамы, болезнь обнаружили в самом начале и Эдика вылечили без последствий. Что касается меня, то Бог миловал. Петр Никитич и его жена относились ко мне хорошо, видимо, в связи с воспоминаниями о погибшем сыне. В свой день рождения 31 декабря вечером Петр Никитич всегда приглашал меня к столу и наливал стопку-другую водки. После этого я навеселе отправлялся к друзьям в общежитие встречать Новый год.

Все время учебы в институте я жил в комнате, которая одновременно служила нам столовой. Посередине стоял дедовский обеденный стол, над ним висела старинная люстра, вокруг стола стояли резные стулья, точно так же, как в нашем довоенном доме. Не хватало только картин и прочей мебели, пропавшей во время войны. Помню, как в моей комнате проходили иногда студенческие вечеринки. В этой комнате мы с Осей и другими друзьями готовились к сессиям. В этой комнате на большом столе порой готовилась и оформлялась стенгазета «Физик» при участии таких выдающихся наших коллег, как художник Юра Михайлов, редактор Эдик Гельвич и представитель партбюро Гриша Пикус. Прекрасное было время, особенно потому, что в своей комнате я стал относительно самостоятельным и, как мне казалось, независимым.

Наша квартира находилась на первом этаже слева. Квартира начиналась прихожей, где размещались: шкафчик с большим зеркалом, большая деревянная вешалка и под ней старинный объемистый сундук с горбатой крышкой. В сундуке Мама держала верхнюю одежду и зимние вещи, а в шкафчике – обувь.

На кухне размещалась штатная плита с духовкой и четырьмя конфорками. Мама ею пользовалась по праздникам, а каждодневно готовила на керосинках. Для топки плит и печки мы раздобывали дрова. В отличие от города в Лесном с дровами не возникало больших проблем. Дрова мы хранили в сарае, построенном мной с западной стороны. Были у нас и козлы, и двуручная пила, и топоры.

Квартира во многих отношениях представлялась очень удобной, светлой и теплой. Со временем у нее выявились два недостатка: крысы и клопы. Клопов разводили в доме жильцы пролетарского происхождения, а существованию крыс способствовала система канализации. Крысы пробирались в квартиры из выгребных ям по фановым трубам, прогрызали пол на кухне и в коридоре. В дыры я сыпал битое стекло и забивал железом. На какое-то время это помогало. Но забить фановую трубу было невозможно. Словом, борьба с клопами и крысами велась с переменным успехом все время, пока мы там жили.

В борьбе с крысами многие годы участвовал кот Барсик, Мамин любимец. Пушистый и красивый, по делам он выходил на улицу и возвращался через форточку в Маминой комнате, а если форточка была закрыта, то терпеливо ждал у дверей. Умер Барсик от старости, но для нас – трагически. Когда он совсем ослаб, я из гуманных соображений (а на деле по глупости) посадил его в корзинку и на велосипеде вывез километров за 5 в поле за Муринский ручей, к совхозу Бугры. Дня через три-четыре Барсик вернулся. Мы нашли его мертвым под Маминым окном.

Кроме соседей по квартире мы общались и с соседями по нашему дому и из ближайших домов. Быт в Ганорином переулке во многом походил на сельский или слободской: все знали все обо всех. Дома были двухэтажные, населенные преимущественно семьями рабочих, приехавших до войны из деревень. Вспоминаю с благодарностью Якова Васильевича Гаврилова и Александру Ивановну Комарову, живших в маленькой пристройке к общественной прачечной позади нашего дома.

С Яковом Васильевичем, электросварщиком и разнорабочим, мне приходилось в блокаду работать на заводе в одной бригаде, однажды на заготовке дров в Невском лесопарке. Хороший был мужик, он меня опекал и учил.

У Якова Васильевича до войны была семья, но потом распалась. Он оказался бездомным и сошелся с такой же бездомной работницей-прессовщицей Александрой Ивановной Комаровой, приехавшей из Калязина. Малограмотная и не слишком красивая женщина, она оказалась крепким человеком и верной подругой. Собственными руками они возвели пристройку к прачечной с крыльцом и палисадником, и жили там долгое время. Пристройка была признана официально и числилась как кв. № 9 нашего дома.

У нас установились отношения взаимного уважения и взаимопомощи. Позже, когда я женился и пошли дети, Александра Ивановна помогала нам по хозяйству, готовила обеды. Мы все звали ее тетя Шура. Яков Васильевич, конечно, выпивал и временами довольно крепко. Он умер в возрасте около 60 лет. Тетя Шура очень горевала и долго вспоминала своего Яшу, завещала, чтобы ее положили рядом с ним. Я навещал ее иногда. Постепенно, год от года, разум и память у нее слабели, она плакала и жаловалась, что нет ей покоя и смерти. У меня о тете Шуре осталась благодарная память как о человеке, помогшем мне в молодости после смерти Мамы в ведении домашнего хозяйства. Достаточно вспомнить, что она научила меня солить грибы. А какие вкусные получаются у меня грибы – знают все мои родственники и друзья.

Выше я упомянул о прачечной. В старых довоенных домах стирка белья была привычным ритуалом для каждой семьи. Подобно тому как раз в неделю каждая семья ходила в баню, так раз в две-три недели в каждой семье затевалась стирка белья. В доме моего детства на Институтском проспекте белье стирали и кипятили в кухне, а сушили – на чердаке. В доме моей юности в Ганорином переулке нас ожидал некоторый прогресс. Стирали и кипятили белье в прачечной. Общественная прачечная размещалась в небольшом кирпичном здании за домом, напротив окон нашей квартиры. Женщины-хозяйки договаривались об очередности стирок, кто с кем и когда стирает (мы обычно стирали с тетей Шурой, у нее хранился и ключ от прачечной). В прачечной размещались большая печь с вмазанными в нее котлами для подогрева воды и кипячения белья, деревянные лохани для стирки и полоскания белья, а также мелкий инвентарь: черпаки, деревянные лопатки, ведра, стиральные доски. Холодная вода подводилась ко всем котлам и лоханям, пол был наклонный, цементный, застланный деревянными решетками. Вода из лоханей сливалась прямо на пол и стекала под решетками в общий люк.

Стирала вся семья. Начиналось с того, что мужчины приносили дрова и растапливали печь (в нашей семье это делал я). Дров требовалось порядочно, особенно зимой. Когда вода в котлах и все помещение достаточно нагревались, прибывала с бельем команда – Мама, тетя Шура и Эдик. Женщины стирали, я полоскал и выжимал, Эдик помогал. Прачечная окутывалась паром, пар колыхался над лоханями, голоса и другие звуки раздавались гулко. Эта обстановка почему-то ярко запечатлелась в моей памяти.

В послевоенные годы, живя в пригороде и на первом этаже, я, конечно, мечтал о велосипеде. Отцовский велосипед мне пришлось сдать в военкомат во время войны. Оставался еще Мамин велосипед, дамский. Не помню как, но мне удалось обменять его на старый мужской, который я сам привел в порядок. Велосипед был мне очень дорог, я пользовался им часто – по делам и для прогулок. С тех пор и по сей день я считаю велосипед своим другом и не понимаю, как можно относиться равнодушно к этому удивительному механизму.

Моим вторым увлечением стали лыжи. Зимой можно было становиться на лыжи прямо у порога нашего дома. Путь лежал через Сосновку в Озерки и дальше в Шуваловский парк на гору Парнас или в Юкки и на Карабсельские холмы. За многие годы я с друзьями исходил и изъездил там все горки, лесочки и поля. Велосипед и лыжи – неотъемлемые элементы моего счастья и здоровья в молодые годы.

Политехнический институт (1946–1951 гг.)

Ленинградский политехнический институт (ЛПИ) – целая эпоха в моей жизни. Он дал мне специальность, определил друзей. Оглядываясь назад, вижу, что вся дальнейшая жизнь прошла у меня под знаком ЛПИ. Только сейчас я в полной мере оценил смысл понятия альма-матер (Alma-mater), в буквальном переводе означающее достопочтенная мать. Если не считать деятельности парткома и первого отдела, все остальное было безупречно и благородно. Я получил там багаж, или первоначальный капитал, которым пользовался всю жизнь и по мере сил передавал другим.

Весь секрет в том, что мы учились у талантливых людей. Сами того не осознавая, мы получали от них не только специальные знания, но также перенимали их мировоззрения и жизненные принципы. Кроме того, мы активно усваивали опыт жизни в общении друг с другом. Среди нас было много талантливых людей, наших общих друзей. У нас создалось настоящее студенческое братство.

Мне бесспорно повезло! Во-первых, наши профессора и преподаватели (в большинстве пожилые) были людьми довоенной закваски, соратниками или наследниками дореволюционного поколения ученых. Во-вторых, мы попали в первый полноценный послевоенный набор. Предыдущие наборы были малочисленными, поскольку все молодые люди до 1927 года рождения либо погибли, либо еще воевали. В 1944–1945 годах открылись школы, в 1945–1946 – появились выпускники, началась демобилизация из армии. Наш набор в количестве около 250 человек составили наиболее деятельные и целеустремленные молодые люди, те, кто после войны очень хотел учиться.

В-третьих, мы оказались на физико-механическом факультете, который традиционно, с момента создания в 1919 году, был тесно связан с наукой и притягивал к себе лучших преподавателей и способных студентов. Факультет был задуман академиком А. Ф. Иоффе для того, чтобы растить научные кадры. На примере нашего набора видно, что это эффективно осуществлялось.

Кто же пришел на физмех в 1946 году? По возрасту мы различались в пределах 10 лет. Старшие из нас (около 30 %) пришли из армии после демобилизации в возрасте от 21 до 28 лет (1919–1925 годы рождения). Младшие (составлявшие 70 %) пришли после окончания средних школ в возрасте от 17 до 20 лет (1926–1929 годы рождения). Женский пол был представлен на нашем курсе очень скромно (около 10 %). Девушек не привлекала перспектива научной работы, особенно в области ядерной физики.

Воспоминания об учебе в ЛПИ теснейшим образом связаны с преподавателями. Я уже упоминал о блестящем составе профессоров. Математический анализ читал Родион Осиевич Кузьмин (1891–1949), член-корреспондент АН СССР, завкафедрой высшей математики. Читал очень хорошо, иногда шутил, чтобы устроить нам разрядку. Экзамены принимал благожелательно и уважительно, что было характерно для большинства преподавателей. «Когда студент не может ответить на мои вопросы, – говорил Родион Осиевич, – я задаю ему один последний вопрос, чему равен интеграл от dx? Если он отвечает правильно, то получает тройку».

Общую физику блестяще читал Леонтий Николаевич Добрецов (1904–1968), в ту пору доцент, позже профессор. Его лекции проходили в большой физической аудитории (№ 324, имени Шателена) неизменно при полном сборе слушателей. В кульминационные моменты лекции, когда мы все сидели, как завороженные, Леонтий Николаевич, бывало, восклицал: «Интереснейшая штука – физика, не правда ли?» В ответ раздавались аплодисменты.

Математическую физику читал Георгий Абрамович Гринберг (1900–1991), член-корреспондент АН СССР, завкафедрой математической физики и одновременно завотделом математической физики в Физтехе. Исключительно интеллигентный человек, он всегда появлялся на лекциях в строгом костюме и накрахмаленной рубашке с галстуком. Георгий Абрамович рассказывал нам, что он был первым (и единственным) студентом, окончившим физико-механический факультет в 1923 году.