Текст книги "аа"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Суицидальные группировки – явление отнюдь не новое. История гетевского Вертера на современный лад. Бедолага‑герой, замученный безответной любовью, пускает себе пулю в лоб. Правда, его пример оказался настолько заразительным среди других неудачников в любви, что около двух тысяч молодых людей последовали ему, лишив себя жизни точно таким же способом.

Только не в книжке, а взаправду .

Дошло даже до того, что вскоре после публикации роман «Страдания юного Вертера» запретили. То была одна из первых вспышек эпидемии подражающих самоубийств, так называемый эффект Вертера. Ребят словно охватила лихорадка – лихорадка Вертера. Они даже одевались под гетевского героя.

Та же болезненная мода, по которой одет Бес‑Френд Упырихи: подведенные черным глаза, джинсы в обтяжку, тщательно уложенные волосы… Замордованный любовью до синяков под глазами, а может, и непонятый, отчаянно ищущий внимания и выхода, как Вертер.

Мода продается, но смерть продается еще лучше.

Даже Наполеон, и тот когда‑то поддался юношеской горячке. Планируя военные операции, юный Бонапарт сочинял монологи а‑ля Гете и носил экземпляр «Страданий» в кармане своего модного вертерского убора того времени.

Завоеватель Европы, похожий на девчонку.

«…Женская школа… телесное дисморфическое расстройство… апокартерезис… голодная смерть…» Джек все талдычит свое, жилые дома постепенно редеют. Асфальт сменяется грунтовкой, кирпич уступает место высокой траве, а его рассказ интереснее не становится: «…Попал под сокращение… перрон… поезд отрезал голову…»

В Америке, в конце сороковых годов, когда на первой полосе появлялась статья о чьем‑нибудь самоубийстве, тут же следом человек пятьдесят лишали себя жизни. Одновременно с этим подскакивало количество смертей на дороге. Недоказанные самоубийства в дорожных авариях оставались одной из ведущих тем в американской журналистике более двадцати лет, пока не ввели новый моральный кодекс с целью предотвратить несчастные случаи. А также запретить пропаганду самоубийств. Вот почему в пакетах кабельного телевидения нет канала «Суицид». Или пока еще нет. Скоро! Смотрите! Новый канал терминальной реальности!

В Сан‑Франциско раз в две недели, как по графику, кто‑нибудь прыгает с моста Золотые Ворота и разбивается насмерть.

А в лесу Аокигахара у подножия горы Фудзияма в одном только 2002 году семьдесят восемь человек покончили жизнь самоубийством.

В остальных частях Японии число интернет‑договоров о групповом самоубийстве утроилось, с тех пор как полиция стала вести их учет.

Вгрызаюсь в чуть теплый, резинистый каштан. Всю эту информацию я записывал, гоняясь по пятам за моим братом, Непревзойденным Дураком . Перед этим была экскурсия по соседству – в Бричфорде, находящемся отсюда всего в одном экстренном телефонном звонке. Там с городской пристани бросились и утонули уже четырнадцать подростков. И все из‑за какой‑то городской легенды – не то фокуса, не то розыгрыша. Новой подростковой игры с удушением, в которой якобы можно получить кайф, при этом не пострадав.

Игры с притворными криками о помощи, с растущей, как снежный ком, популярностью, – игры, переходящей от одного бричфордского подростка к другому со скоростью эпидемии. Причем каждый из них слышал о Легендарном Сморкаче , которому удалось это проделать и каким‑то образом выжить . Так что вполне возможно, что игра казалась ее жертвам невинным развлечением, безопасным способом привлечь внимание окружающих, перестать быть изгоем и невидимкой.

Однако наивно считать, будто в конце игры можно что‑то изменить. Ее последствия необратимы.

И брат мой, который, живя в моей тени, умел своими выходками завоевать внимание, и эта череда жертв – мотивы их действий на самом деле мало чем отличаются.

Когда методы ухода из жизни имитируют те, что практиковались в прошлом, эксперты в газетах, из которых у меня хранятся вырезки, называют это явление подражающим самоубийством . Или эффектом Вертера.

Скопление случаев суицида, происходящих как по цепной реакции, один за другим, будто падающие костяшки домино, называется суицидальным кластером .

А место, в котором неоднократно наблюдается такой кластер, – горячей точкой . При этом неважно, идет ли речь о колебаниях численности леммингов или поклонении юному Вертеру со стороны ребят вроде Курта Кобейна, неизменно приводящем к прыжкам с мостов, – формы и тенденции бывают разные. Они появляются в одном месте и исчезают.

Потом появляются в другом месте.

Затем – в третьем.

«…Беженец из зоны военных действий… отказ в визе… акт самосожжения… бу‑бу‑бу…» Под настойчивое зудение гида я жую еще не остывший каштан. Экскурсовод ведет нас по кочкам и ухабам вдоль гниющих амбаров и скелетных развалин… вдоль колючих шпалер и кустов крапивы, вспыхивающих оранжевыми отблесками светильника… и, кажется, уже действует на нервы: «…Подростковый страх… безопасная бритва… потеря крови… бу‑бу‑бу…»

Новые формы и тенденции, возникшие в другом месте – в Эчмонде, и не далее как на прошлой неделе. Напротив паба «Восемь Жизней из Девяти», у которого мы собрались сегодня на хеллоуинское действо. Там, где стоит дерево, похожее на средневековое орудие пыток.

Формой напоминающее букву Г. В свидетельских показаниях, опубликованных в местной газете «Эчмонд гардиан», его прозвали «деревом‑виселицей». Как в той детской игре, где за каждую неверную, брошенную наобум догадку к конструкции виселицы добавляют еще один элемент.

Под этим деревом уже пять подростков (причем каждый был знаком с предыдущим) накинули себе на шею петлю из узловатой веревки и повесились на нижней ветви. Почему – никто не знает.

Полицейский кордон вздыхает на ветру, у ствола дерева навалены букеты… Местные магазины и галантерейные лавочки ввели возрастные ограничения на продажу бечевки, занавесок и простыней.

Этим летом эчмондским упырихам и их бес‑френдам было проще нелегально затариться спиртным, чем купить моток прочной веревки.

А ведь если бы те подростки, чьи имена написаны на сложенных у ствола букетах, продержались хотя бы еще один день, еще одну ночь – кто знает, может, на следующее утро они почувствовали бы себя по‑другому.

Не такими несчастными.

От экскурсии к экскурсии я пополняю свою толстую, как петля, стопку записей. Благодаря брату – Знаменитому Суперсачку  – их беда стала моей бедой.

Тяжело мне тащить ношу его вины. Ведь это из‑за него – и эффекта Вертера – сегодня эчмондской детворе не разрешают бродить по улицам в костюмах дьяволят, вампиров и колдунов, выпрашивать сладости. Вместо воплей крошечных зомби и прочих выходцев с того света – всхлипы и слезы.

«…Тяжелая форма артрита… случайная передозировка обезболивающих… острая почечная недостаточность… бу‑бу‑бу…» Экскурсовод все капает нам на мозги; мы волочимся за ним, ступни немеют, превращаясь в культяпки… Лишь хлюпающие подошвы да запах сырого дерна напоминают, что под ногами земля – она заляпала мои джинсы, превратила кроссовки в ничто… А Джек уже положительно раздражает: «Неизлечимый рак кишечника… одноразовое барбекю… отравление угарным газом… эвтаназия… бу‑бу‑бу…»

Мой брат до сих пор считает себя суперзвездой – ему не нужны знаменитые вертерские фразы, чтобы возводить культ своей личности.

Заняв лидирующее место в экзистенциальном конкурсе популярности, этот Несравненный Плебей думает, что все до смерти  – в прямом смысле слова – хотят быть на его месте. И эта русская рулетка для леммингов – как раз прикол в его духе.

А вот меня совсем не прикалывают постоянные поиски и скитания в образе вечного туриста. Ведь речь идет не просто о том, чтобы зайти в турагентство и взять брошюру. Из‑за запрета пропаганды самоубийств (называйте это безвкусицей, если хотите) – а также морали, этики, журналистского кодекса – местные турфирмы ни за что не станут мне помогать.

В некоторых городках – таких как Бричфорд и Эчмонд – турфирм нет вообще.

Зато в каждом захолустье с достаточным количеством жителей для образования кластера проводятся экскурсии по следам привидений. В каждой деревне вам непременно поведают о жутких тайнах и попрятанных по общественным шкафам скелетах, о которых говорить никто не хочет.

Никто, кроме меня. Мыкаясь из города в город, из одного конца страны в другой, я обвожу красным маркером информацию в местных газетах – статьи про загадочные смерти на передних полосах, а на задних – анонсы экскурсий, квадратики размером с почтовую марку, втиснутые между рекламой гадалок и объявлениями о продаже домов.

От несчастных семей. Переезжающих в другой город, чтобы начать жизнь заново.

«…Послеродовая депрессия… включенный электроприбор… ванна с водой… смерть от электрошока… бу‑бу‑бу…» Гид все никак не хочет уняться. Миновав замерзшие лужайки, мы поворачиваем, и перед нами снова открываются залитые янтарным светом жилы улиц. Уши щиплет от холода, нос онемел, тыквы щерят в оскалах свои выдолбленные рты… А Джек уже реально достал: «…Отвергнутый любовник… ружье двенадцатого калибра… тяжелая огнестрельная травма… бу‑бу‑бу…»

Смерть живет дольше в подполье. Подшитые некрологи предают забвению, но мне хорошо известно о невоспетых героях местного фольклора – несостоявшихся актерах, размещающих в газетах рекламу экскурсий по следам привидений.

Эти герои – гамельнские дудочники, как Джек, мой огонек во мгле, – фиксируют леденящие кровь подробности и щедро украшают ими свои монологи, пытаясь восполнить потерянные годы игры в любительском театре. Полагая, что известность и публика, как в реалити‑ТВ, поможет им разобрать амфитеатр их личностных комплексов.

Может, мой брат не так уж и отличается от Джека. И пусть выцвели мои маркерные пометки, истрепались газетные вырезки – я знаю, что до цели недалеко.

Находясь лишь на шаг позади в своем суицидальном паломничестве, спасительной миссии, я выуживаю информацию у привидений вчерашнего дня, чтобы помешать новому подражающему самоубийству. Предупредить очередной кластер. Очередную горячую точку, которую хочет зажечь в новом месте мой брат.

Восхитительный Балбес. Похожий на девчонку в своих дурацких обтягивающих джинсах.

Кидаю в рот остывший каштан.

Последний раз я видел брата в тот год после школы – перед нашим с ним поступлением в университет, которое так и не состоялось. Мы сидели в саду на наших старых качелях, и он тогда сказал, что не испытывает ко мне ненависти.

Рядом на траве его ждал упакованный вещмешок, и он поднял вверх руку с тем самым хеллоуинским шрамом от ножа. У меня на руке осталась точно такая же черточка от ожога расплавленным «уоки‑токи».

Зеркально расположенные, как и шрамы на наших затылках, – напоминание о том, как он подстрекал меня сделать «солнышко» и как я подначивал его сделать обратное сальто с качелей‑весов.

Шрамы‑близнецы, как наши с ним совместные дни рождения, 29 февраля високосного года.

«Мне только хочется, чтобы он был моим», – сказал тогда брат, сжимая свой шрам в кулак.

Ему осточертело жить в моей тени; теперь в его тени живу я. Если жизнью можно назвать это бесконечное покаянное путешествие, освещенное тыквенными фонариками, этот мрачный вояж, в котором гвоздь программы – поездка на тот свет, а главный пятизвездочный пакет – смерть.

В детстве братишка нещадно лупил ребят, так что у них мертвели конечности. Теперь этот Фантастический Осел оставляет за собой мертвые тела, перебегая от одного кластера к другому.

Повторяя свои трюки все в новых горячих точках. Объявляя себя первым отщепенцем, главным закоперщиком – Неповторимым Имитатором …

Тут я – точнее, мы – резко тормозим, спотыкаясь и наступая на пятки впереди стоящих.

– Эй, гляди, куда прешь! – говорит Упыриха, оборачиваясь ко мне.

Мы прошли целый круг, вернувшись к пабу «Восемь Жизней из Девяти» – в заляпанной грязью обуви и с занемевшими руками. Не успеваю я сказать что‑нибудь в ответ, как Джек уже благодарит всех присутствующих.

Глаза мои закатываются, когда он произносит слово «сувениры».

– Вопросы есть еще?

Я вскидываю руку, как в детстве в школе – «Я первый, я!», – чтобы учитель спросил меня, а не брата. Мы с ним тогда все соревновались, кто первый навлечет на другого беду.

Каждый из кожи лез вон, чтобы стать для другого «нулевым пациентом».

Каждому из нас до смерти хотелось быть первым леммингом.

* * *

– А скажите, – говорю я, указывая на отгороженное дерево на выгоне. – Что вам известно о первой жертве?

Наступает тишина, участники группы сердито хмурятся, качают головами, будто во всем виноват каким‑то образом именно я .

Джек, сощурив глаза, пристально на меня смотрит. Экскурсоводы любят напустить на себя важность, как только речь заходит о каком‑нибудь недавнем случае самоубийства, новом кластере или горячей точке на их территории. Мой modus operandi – дождаться вопросов в конце непрестанного бормотания и надеяться на то, что мне поверят и не сдадут в полицию за мое любопытство.

Я рассматриваю помятую вывеску над входом в паб, на которой изображена кошка – ее участь всем известна.

Как и судьба кота Шредингера.

– Возьмите каштан! – предлагаю я, тряся перед ним сморщенным бумажным пакетиком.

Джек смотрит на меня с улыбкой старого друга, собирающегося попросить взаймы.

– Не скажу даже за каштан.

Я объясняю величайшему обломщику, что это важно.

– Дело касается моего брата. Он тоже любит проводить экскурсии. – Я указываю на тыкву, все еще ухмыляющуюся в темноте. – Как вы.

В детстве большинству ребят приходилось перебирать алфавит, чтобы вспомнить имя моего брата. Для наших родителей и учителей мы были как обоюдоострый меч харакири: меня, приметного, любили и нахваливали; его, невидимого, жалели, пренебрегали им, стремясь похоронить любые его способности, скрыть малейшие достижения.

Спрятать навеки, как кота в ящике.

Если я что‑то для себя и усвоил, так это что против тренда не попрешь.

Как в истории с Вертером. Когда все вокруг подражают, не подражать невозможно.

– Конкурент? – Джек подходит ко мне вразвалку, поглаживая крышку своего «черного ящика». В его зрачках пляшут оранжевые отблески светильника. – Плевать. У меня есть продукция и проверенный трюк.

А что, если это карма? Мы с братом – две стороны одной монеты. Сплетены вместе. И грехи наши – причиненная боль, обиды – возвращаются и преследуют нас.

Не хотят отпускать. Мы заколдованы, наказаны Богом, как в причудливой сказке братьев Гримм.

Наклонившись ко мне до неприличия близко, Джек шепчет:

– Приобретете сувенир – может, я что‑нибудь и вспомню. То, что вам до смерти хочется узнать.

Из его рта вырывается гайморитный душок, по ноге скользит кожаная пола плаща; Джек театральным жестом похлопывает себя по кончику носа и подмигивает, давая понять, что знает какой‑то секрет.

А что, если то проклятие или наказание Божье явилось в образе некоего таланта, способности не умирать? Только не срите кирпичами – особенно кассетными, играющими музыку из дешевых ужастиков.

– То, что – уверяю вас – было бы лучше унести с собой в могилу. – Джек прикладывает палец к потрескавшимся губам. – Про вашего милого братца.

И уносится прочь, увлекая за собой группу.

Зубы вдруг ломит от боли, и только тут я понимаю, что перестал жевать.

Что моя челюсть отвисла, а в открытый рот ворвалась стужа осенней эчмондской ночи.

Я кидаю в рот еще один резиновый каштан и бегу вслед за Джеком в янтарный покой паба, внимая теперь уже каждому его слову.

Чтобы понять талант, который достался нам с братом на двоих, представьте себе монету, подброшенную десять раз и каждый раз выпадающую только решкой. Чтобы выкинуть десять решек, одну за другой, требуется девять часов. Целый день, чтобы разобраться в этом состоянии неопределенности. Однако с каждым броском монеты время разветвляется на два потока и существует другой исход, другая жизнь или неведомая нам вселенная, в которой монета ложится вверх орлом.

А мы привыкли к тому, что выпадает решка. Решка всегда срабатывает наверняка.

– Покупайте сувениры! – Джек распахивает плащ: его подкладка сплошь утыкана кассетами, коробки бряцают и поблескивают на свету. – Покупайте записи экскурсии по следам привидений!

Кстати, оговорюсь: сам я не привидение. И души умерших мне не являются.

Вместо того, чтобы тратить девять часов на подбрасывание монетки, задумайтесь о своей жизни. Представьте, что вместо орла и решки – рискованные игры, жизненно важные решения и поступки, как, например, удар ножом в артерию или ожог электричеством.

Сценарии, в которых шанс на выживание – пятьдесят на пятьдесят, вроде обратного сальто с качелей или мертвой петли с приземлением на голову. Когда нечаянно лишаешь себя жизни, как какой‑то пошлый иллюзионист – Гениальный Засранец . На каждый несчастный случай, в котором ты, вероятнее всего, погиб, в другой жизни приходится ЧП, в котором ты невероятным образом выжил.

Как сучья дерева, похожего на букву «Г»: каждый – исход, каждый делится на множество облезлых веток‑вен. Одной из них решка уготована навечно, и изменить исход в многомировой – или копенгагенской – интерпретации нельзя, как ни старайся.

Невозможное оказывается возможным.

Маститые профессиональные математики называют это вероятностью – или невероятностью.

Научные гении – великие маги статистики и ужасные чародеи информатики, у которых после имен букв больше, чем в самих именах, – квантовым самоубийством.

Или даже – если уж на то пошло – квантовым бессмертием.

А вдруг этот случайный мысленный эксперимент окажется не выдуманной страшилкой, а правдой?

Вдруг тебе суждено избежать смерти при помощи лишь кварка математики – избегать ее всегда, даже когда меньше всего надеешься и ожидаешь, все потому, что жизнь твоя – подброшенная монета, вечно падающая решкой?

– Переживите воспоминания заново!

Джек плещет эмоциями, захватывающими его сильнее сценических страстей.

– В этой жизни или в следующей! – балабонит он, улыбаясь в унисон с тыквой.

В христианской вере самоубийство считается грехом против Бога. Совершивший его обречен на вечные скитания по земле.

Проклят и не способен умереть. Неумирающий покойник , как я и мой брат, воскрешенный Зомби‑Иисус, трикстер со светильником.

А может, даже Джек‑путеводитель , думаю я, уминая очередной каштан.

– Это жареные каштаны? – спрашивает Упыриха, глядя на пакет, которого мои пальцы уже не чувствуют. – Или конские?

Конскими каштанами мы с братом били друг друга по рукам – еще до того, как мы с ним начали умирать, – колотили, пока костяшки пальцев не вспыхивали лиловым цветом.

И зачем только? Кинув каштан в рот, я протягиваю ей пакет, купленный на улице у торговца, которому все одно, что суфле, что суицид… что квант, что квашеная капуста…

– В «каштаны» сыграем? – предлагаю.

– Моя мама – врач , – заявляет Упыриха, гордо выпячивая налитую грудь. – Конские каштаны ядовиты. Гемолиз.

Токсины, разрушающие эритроциты – красные кровяные тельца.

– От них можно умереть, – объясняет она.

– Вряд ли, – отвечаю я, уставившись на ее грудь и мусоля во рту холодный каштан.

Провожу языком по деснам и зубам, собирая остатки мякоти. Даже если это и конские каштаны, не беда: будет что добавить в наш с Дубиной Стоеросовым и без того блестящий список коронных номеров.

– Вот псих, – фыркает Упыриха, уводя за собой Бес‑Френда. Я пожимаю плечами.

Что бы ни вытворял этот Бесподобный Мерзавец , он все же мой брат. Зная то, с какой прямо‑таки квантовой скоростью чувство вины перерастает в ненависть, не следует удивляться, что в семьях творится такой бардак.

Быть живым человеком из плоти и крови – вот настоящее проклятие.

– Спешите напугать своих родных и близких до смерти! – гудит Джек.

Туристы виснут на его плаще, наперегонки пытаясь сфотографироваться в пабе «Восемь Жизней из Девяти». Джек их распугивает, гремя пластмассовой аппаратурой, как бутафорскими веригами. Хозяева отпускают собак побегать по эчмондскому выгону. Упыриха с Бес‑Френдом бредут по направлению к светильникам жилых домов… А что, если чистилище – не жар в венах и не бесконечная жуткая тьма, а какое‑нибудь другое, в равной степени жестокое наказание? Как, например, семейная прогулка или каникулы за городом.

Или погоня за собственным братом по неприметным городам, торчание в унылом чистилище туризма – когда не хочется жить, а надо, – и снова погоня за этим Умопомрачительным Маньяком , годы спустя… по деревенским выгонам… по охраняемым лесным угодьям… через квантовое самоубийство…

А что – если – до сих пор просто везло? И вся эта научно‑математическая абракадабра не более чем ошибочное мировоззрение. Неполноценная религия. Дуракам везет, но однажды его везению все‑таки придет конец, и тогда мне больше не надо будет преследовать этого Блистательного Недоумка … из братской ревности… в хеллоуинскую ночь… в поисках квантового бессмертия…

И тут раздается пронзительный визг – режущий, как ножевая рана. Затем лай.

Слишком много лая.

Я поворачиваюсь вместе со всеми к выгону – перед «деревом‑виселицей» стоит женщина с собакой, ее глаза белы и широко раскрыты.

Над ней висит – свисает с нижней заскорузлой ветки – мертвый груз. Костюм в черно‑белую полоску, осветленные патлы трепыхаются на ветру, поднятый воротник скрывает под собой удавку.

Еще один трагический герой, последователь Вертера.

Еще один лемминг: шестой по счету в Эчмонде. Очередное подражающее самоубийство, очередной кластер после Бричфорда, новая горячая точка для послужного списка моего брата.

На этот раз я не закатываю глаза. Я просто их закрываю. Битл‑Курта не вернут к жизни никакие заклинания.

Да и никого из них не вернуть. Пусть я лицемер, но попадись мне этот Прославленный Трус и Прохвост , ох и надаю я ему по кумполу!

Уж тогда‑то я дам ему повод желать собственной смерти!

Но здесь, в этой жуткой тьме умирающей ночи, некоторые из нас – суицидных туристов или случайных леммингов – рождены, чтобы жить вечно.

Кит Бьюи Рутина

В восемь тридцать какой‑то мужик втаскивает в аптеку трех своих сыновей, швыряет три рецепта на стойку и требует пошевеливаться.

– Четыре часа в больнице проторчали. – Отбирает пачку жевательной резинки у младшего мальчишки. – Мне домой надо. В девять плей‑офф начинается.

Посередине каждого рецепта проштамповано большими черными буквами: «Амоксициллин». У каждого врача в больнице Гурона в кармане халата имеется отрывной блокнот с рецептами на антибиотики, в которые просто нужно вписать свое имя.

Отец почесывает красные пятна на шее. То ли сыпь, то ли (что, по‑моему, вероятней) бритвой порезался. Порезался и каждый день бреет поверху, снова и снова, – от этого только хуже.

Все чешет и чешет.

– Говорил же я медсестре, нам три рецепта на амоксициллин! Как в тот раз. И все равно пришлось прождать четыре часа и выложить сотню долларов – а докторишка всего лишь им в уши на пять секунд посмотрел.

Интересуюсь, часто ли у мальчиков воспаляются уши. Отец отвешивает подзатыльник среднему, набившему себе полный рот ваты, и отвечает:

– Третий раз уже за этот год.

У семидесяти пяти процентов детей к трем годам случаются ушные инфекции – из‑за более короткой евстахиевой трубы, соединяющей полость среднего уха с носоглоткой, бактериям и вирусам легче попасть в организм.

Уточняю, нет ли у сыновей насморка или кашля, а главное, температуры. Он шлепает старшего, чтоб не драл страницы из журнала «Спортс иллюстрейтед» (выпуск посвящен купальникам) и говорит:

– Давайте сюда лекарство и хватит уже столько вопросов задавать.

В основном ушные инфекции вызывают вирусы. Однако температура указывает на инфицирование бактериями, например, Streptococcus pneumoniae или Haemophilus influenzae , что может привести к мастоидиту, перфорации барабанной перепонки, а в редких случаях спровоцировать развитие менингита.

Распечатываю наклейки для каждой бутылочки лекарства, смешиваю три порции амоксициллина со вкусом жевательной резинки, возвращаюсь к стойке и, не поднимая головы, уточняю, остались ли еще вопросы.

Он кивает на итоговую сумму в окошке кассового аппарата: сорок пять долларов.

– Ага, чего так дорого?

Вываливает пригоршню мелочи на стойку и закуривает сигарету.

– Здесь нельзя курить, – возражаю я.

– Попробуй мне запретить! – Он выдыхает дым прямо мне в лицо.

Среди факторов риска в случае детских ушных инфекций называют инфекции верхних дыхательных путей, искусственное вскармливание вместо грудного, а также сигаретный дым.

Отец хватает у меня из рук пакет и вынимает из него две бутылочки.

– Одну только куплю. На всех хватит.

Мне хочется посмотреть ему в глаза и объяснить, что каждого ребенка нужно полноценно лечить в течение десяти дней, чтобы уничтожить все бактерии, иначе через две недели все они вернуться в аптеку с теми же жалобами и четвертой ушной инфекцией за год.

Но, так и не поднимая головы, я только бормочу, что лучше бы купить все три бутылки и следовать рекомендациям врачей.

Он набирает пятнадцать долларов из четвертаков, пятаков и десятицентовиков и подталкивает ко мне горку мелочи.

– А где другой аптекарь? Тот держит язык за зубами.

И снова расчесывает шею.

В редких случаях порезы от бритья могут воспаляться, сопровождаться температурой и набухать гнойными фурункулами глубоко под кожей, вызывая бактериемию.

Впрочем, три пацана наконец‑то закончили громить аптеку, так что я молчу, чтобы они тут не задержались.

– Дети. В машину. Бегом! – орет папаша и на ходу отвешивает подзатыльник каждому, за то, что мальчишки, ринувшись к дверям, опрокинули стойку с бумажными салфетками «Клинекс». – Если первый гол пропущу, клянусь, ввалю вам по…

Орущие, беспрерывно курящие отцы вечно спешат. Я фармацевт, но почти каждый вечер – еще и бесплатная мишень для словесных атак.

Возвращаюсь к раковине, пускаю воду. Три раза нажимаю на дозатор мыла, энергично натираю каждый сантиметр ладоней оранжевой антибактериальной жидкостью. От постоянного мытья кожа у меня сохнет, трескается на сгибах.

Высушив руки, усаживаюсь на табурет, открываю учебник по фармакологии и продолжаю учить.

Побочными эффектами от передозировки амоксициллина могут стать галлюцинации, судороги и энцефалопатия.

Настенные часы показывают 8:45. Осталось семь часов и пятнадцать минут.

Потому что все это закончится в четыре.

* * *

В круглосуточной аптеке один из двух провизоров работает в ночную смену. Начинает в восемь вечера и заканчивает в восемь утра. Семь дней без перерыва, затем семь выходных. Двадцать шесть недель в год гарантированного отпуска.

Во всяком случае, так сказано в моем договоре.

Я уже шестнадцатую неделю без единого выходного. Сто двенадцать дней. По двенадцать часов в день. Восемьдесят четыре часа в неделю.

Все время здесь, в аптеке. Мой дом вне дома.

Два провизора обычно меняются сменами каждую неделю. Но Рон, второй ночной аптекарь – загорелый блондинистый красавчик только‑только из колледжа, которому лучше бы в модельный бизнес податься, – уже несколько месяцев не в состоянии работать.

По утрам, закончив смену, Рон всегда проплывает несколько дорожек в бассейне оздоровительного центра. Бреет ноги – то ли для скорости, то ли все никак забыть не может, как тренировался в юношеской олимпийской сборной. Однажды перестарался с бритьем и глубоко порезался. Полез в бассейн, и какие‑то бактерии, водившиеся в хлорированной воде, его достали. Через неделю порез воспалился и пошел прыщами. Еще неделю спустя прыщи превратились в фурункулы, полопались и стали сочиться густым желтым гноем. Прошло еще две недели, и Рон уже не мог наступать на ногу. В больницу его увезли на скорой – после того как он свалился, держась за живот и хватая ртом воздух. Первый месяц он провел в палате интенсивной терапии, на внутривенных антибиотиках, а потом впал в кому.

Врачи поставили диагноз: кома в результате пневмонии, вызванной стафилококковым заражением крови из‑за пореза на ноге.

Грязный белый, никогда не стиранный халат Рона все еще висит на стене в задней комнате аптеки. Зеленовато‑коричневые пятнышки на рукавах похожи на бактерии, прогрызающие ткань насквозь, по ниточке.

Мой начальник попросил меня выручить компанию и немножко поработать сверхурочно. Мол, я все равно им кое‑чем обязан, после того случая в прошлом году. Но это ничего, сказал, я ж все равно в юридическом смысле могу работать.

Я переспросил, на пользу ли компании мои переработки, учитывая прошлый… инцидент.

А он сказал, чтоб я просто ходил и ходил на работу, он мне разрешит потом взять выходной. Это было четыре месяца назад. С тех пор не помню, когда я спал.

Моя четырехмесячная бессонница очевидна любому покупателю. Она сквозит в налитых кровью зрачках, в растрепанных волосах, в недобритой щетине на подбородке. На бледном лице, запавшем от ежедневных пропусков обеда или ужина, или обоих сразу. И каждый посетитель не стесняется мне на это указать.

– Вы на пьяного похожи.

– Бледный, как смерть.

– А где настоящий аптекарь?

Я молчу, не глядя на них, и покупатели расходятся, качая головами.

Тогда я снова усаживаюсь поудобней и читаю старые учебники, медицинские журналы, просматриваю вкладыши к лекарствам, запоминаю действие каждого препарата, биодоступность, противопоказания, взаимодействие с другими лекарственными средствами и побочные эффекты.

Учусь всю ночь напролет, в ожидании очередного клиента с рецептом, вопросом, болезнью. И тогда выполняю рутинные действия.

До четырех утра.

* * *

В 10:45 брюнетка с покрасневшими глазами и сережкой с розовым камушком на языке протягивает мне рецепт на кларитромицин, открывает бутылку с диетической колой, за которую еще не заплатила, и заявляет, что у нее в горле стрептоккок от поцелуев с парнем, Джейком.

– А он заразился, когда целовался с этой шлюхой Джоанной Дженкинс. – Девица шарит в своей сумочке (на запястье у нее виден штамп из бара), достает фляжку и доливает в бутылку с колой какую‑то коричневую жидкость. Потом хватает с полки пакетик с чипсами, надрывает и засовывает пригоршню чипсов в рот.

Рецепт у нее без подписи врача, поэтому я звоню в городской медицинский центр – проверить, кто его выписал.

На ключицах у нее красные пятна. Может, любовник оставил засосы, но мое медицинское заключение таково: насекомые покусали. Следы укусов краснеют на груди и спускаются в вырез просвечивающей белой майки, под которой явно нет лифчика.

Она чешет ключицу.

– Я как будто наглоталась Джоанниной ДНК.

Я все вишу на телефоне, и ни один врач не может припомнить, выписывал ли этот рецепт; и тут девица говорит:

– Да не была я у врача. Просидела в приемной целый час, а потом медсестра мне рецепт вынесла.

Только в десяти процентах случаев у взрослых боль в горле возникает из‑за стрептококковой инфекции. Остальные 90 процентов случаются из‑за вирусов и сопровождаются кашлем, чиханием, заложенным носом – всеми симптомами обыкновенной простуды.