Текст книги "аа"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Меня осенило, что они под кайфом и даже не поняли, что я пришел.

– Не хочешь? – спросил Эрик, осознав, что я застыл у входа в палатку.

Не знаю, предложил он нюхнуть бензина или взобраться на свою тощую, уродливую сестрицу, но я в любом случае свалил.

И после этого стал держаться от Эрика подальше. Друзья со мной согласились.

Мы ставили палатки и обсуждали его, сравнивая впечатления. Гленн провозгласил Эрика «конченым придурком», потому что он балдеет от бензина и лапает свою сестру за задницу.

Я проболтался, что он лапал ее не только за задницу, добавил историю про котят, и Эрик был официально исключен из наших вылазок и мероприятий.

Пару дней спустя Гленн начистил ему нос. Мы тусили на горе из щебня – его свозили из местных городишек после строительства дорог и сваливали в гигантские кучи, высотой с фонарный столб. Играли в «царя горы», в салки, дурачились до изнеможения, так что пот смешивался с каменной пылью, а мы покрывались серой боевой раскраской.

Эрик попытался примкнуть к нам в начале августа, в знойный день, когда жар от камней чувствовался даже через кеды. В то лето куча сверху была плоская, образуя как бы площадку, идеальную для наших игр. Мы уже спускали с горы Патрика, по крайней мере, раз шесть, но он резво взбирался обратно. Вдруг ни с того ни с сего на меня набросился Джерри.

– В царских разборках все средства хороши, – сказал он, и я с хохотом скатился вниз. Очухался я уже в канаве, в высокой прохладной траве, от которой весь зачесался.

Тут на велике подъехал Эрик. Мы в изумлении застыли, мрачно наблюдая, как он подошел к основанию кучи и стал карабкаться вверх.

– Не подходи, – с вершины сказал Гленн. – Иди, трахай сестру или развлекайся со своими дурацкими котятами. Ты их сначала трахаешь, а потом убиваешь?

Эрик глазами нашел меня. Я облокотился на гору, поэтому не сполз к нему и типа пожал плечами. Потом продолжил свой путь наверх. Там мы все встали, смотря вниз на Эрика.

Он попробовал взобраться. Гленн заставил его жрать щебень. Они подрались, но Гленн взял верх – игра «царь горы», только взаправду. Он швырнул Эрика вниз на незакрепленные камни, потом стал возить взад и вперед, держа за волосы, пока его лицо не ободралось так, словно он целовал терку для сыра.

– Насколько тебе дороги твои яйца, а, любитель сестренок? – спросил Гленн и пнул его прямо по «хозяйству».

Дыхание Эрика вылилось в резкий вдох. Гленн медленно занес ногу и еще раз, до кучи, пробил в пах. Эрик откатился и, дрожа, лежал у подножия. Потом ему хватило ума похромать домой.

Месть не заставила долго ждать.

На следующий день я отправился к Гленну, надеясь поиграть в футбол. Солнце еще не палило в полную силу над развалюхами в восточном Верноне. Трава в городе повсюду была бурая, жухлая; сухие травинки приставали к потной коже, и все зудело, пока не помоешься.

До этого я никогда не видел, чтобы Гленн плакал. Он был старше. Круче. Возле старого сарая, в узкой полоске тени калачиком свернулся его бигль, Фрэнки, уткнувшись окровавленной мордой в брюхо. Из пустых глазниц шла кровь. Гленн осторожно поглаживал пса. Бока Фрэнки тяжело вздымались, сам он дрожал и поскуливал.

– Что случилось? – спросил я, присаживаясь рядом на колени. – Эрик, да?

В таком маленьком городке выколоть Фрэнки глаза мог только Эрик. Похоже, орудовал он ножом. Небрежно.

– Что делать? – всхлипнул Гленн. – Он выживет?

Я пожал плечами.

Он схватил меня за рубашку и заорал:

– Ты же у нас умник. Ты все знаешь! Черт возьми, что нам делать?

Я спросил, осталась ли у него винтовка 22‑го калибра; Фрэнки нужно пристрелить, ведь слепой собаке жизнь не в счастье.

Гленн застрелил пса под крышей сарая; стрелял он в упор, закрыв глаза. Я помог приятелю отнести тело к нашему лагерю. Пес никогда не ночевал с нами под открытым небом, но мы любили это место и часто навещали Фрэнки. Яму рыли садовыми совками и руками до тех пор, пока под ногти не набился песок. Гленн копал медленно, в яму лились его слезы, а рядом с растущей кучкой земли лежало обмякшее тело Фрэнки.

С тех пор спокойная жизнь Эрика закончилась. Гленн травил его, даже когда начались уроки. Школа находилась в Патоке, и детсадовская малышня наряду с выпускниками школы, всего около двухсот человек, учились под одной крышей. Бетонные тротуары всегда были усеяны пятнами от табака. А в каждом классе на белом подвесном потолке расплывались бурые кольца, и каждый раз во время дождя учителя знали, куда подставлять ведра.

Гленн выцепил Эрика в первый день учебы и затащил его в котельную. Молотил по лицу, пока не потекла кровь. Потом плюнул в него. Не прошло и недели, как он применил к Эрику захват, банальный болевой рестлинговый захват, который по телевизору выглядит несерьезно, и вывихнул своей жертве колено. Эрик весь день хромал по коридорам, держась рукой за сдавленную промежность. По‑моему, в тот год промежности Эрика доставалось больше, чем до этого футбольным мячам на перемене.

Эрик был слишком тощ и слаб, чтобы дать сдачи, когда Гленн припирал его к стене. Он не убегал. Во время своих вылазок мы удивлялись, сколько грубости может вынести Эрик. Вроде ему даже нравилось. Мы прикинули, что, наверное, он отыгрывается или на своей сестре, или на животных. Мы ржали и с трудом глотали горькое пиво, вкус которого с каждыми посиделками становился немного приятнее.

В сентябре того же года, помню, стою как‑то в развилке своего дерева, лезу ради самого процесса. Помню, как хотелось поскорее поцеловаться, чтобы не только Гленн мог хвастаться. Тут из сарая послышались звуки, которые напомнили, что у Эрика был ключ к висячему замку. За нашу короткую дружбу мой сарай стал своего рода клубом, где мы запирались и вдыхали бензин или сбивали из остатков досок фиговые скворечники.

Но сейчас Эрик был не другом, а злоумышленником.

Замок висел на скобе. Я сообразил, что Эрик уже внутри. Осторожно приоткрыв дверь, я увидел его на коленях рядом с маминой газонокосилкой – он сосал садовый шланг.

Сливной конец шланга был вставлен в пластиковый смесительный бачок, который Эрик притащил из дома. Тогда я еще не имел понятия, что такое перекачка, но больше бензин он достать не смог бы никак. Глаза Эрика оказались стеклянными. Но причиной были не пары. Может, печаль. В руках он держал девчачью куклу, такую, с мерзкими соломенными волосами, и голую.

– Смотри, – сказал он.

И я послушался. По‑любому я бы его не побил. В свои тринадцать он был высокий и худой. Мне же еще не стукнуло одиннадцать. Он окунул голову куклы в бачок. Зажег спичку. Получился такой здоровенный факел. Эрик рисовался, размахивал куклой, вычерчивая в воздухе пылающие круги, гордый. Пламя бушевало, голова куклы стекала розовыми каплями. Эрик швырнул горящую куклу в стену сарая и потряс рукой, словно обжегшись.

Пылающий пучок горящих кукольных волос порхнул в воздухе одинокой снежинкой, медленно опустился вниз и упал в бензин, выбрасывая сноп пламени.

Эрик пнул бачок, отбросив нарастающий столб огня, а я не пригнулся. Я просто застыл – тот еще умник, – парализованный видом огненного шара, который, вращаясь, все рос и рос. Я оцепенел, как все мы тогда, при виде аэрозольного баллончика в костре. Шар ударил мне в плечо. Рубашка вспыхнула, подпитывая жадное пламя. Горячие языки огня перекинулись на мою правую руку, жгучими укусами обдирая плоть.

Эрик заорал, мол, падай на землю, катайся. Я так и сделал. И катался до тех пор, пока головой не шибанулся о газонокосилку. Потом встал. Огонь лизал мне правую ногу, и я стал сбивать пламя голыми руками, хлопая по джинсам, пока оно не исчезло.

Я огляделся, жмурясь от дыма, идущего от моей кожи. Эрик исчез. На дворе хрустела галька под торопливыми шагами. Я остался в сарае, такой вот дурак, весь в дыму, без волос. Обуглившийся и умирающий, рухнул на колени.

Иногда меня спрашивают, больно ли гореть. Ответ: «нет». Больно, когда огонь уже погас. Боль измеряется тем, насколько повреждены нервы.

При ожогах третьей степени, как у меня на руке, сгорает все до кости. Нервов не остается, болеть нечему. А при второй степени? Как на моей шее, губах, груди, руке, локте и теле? Как на моей ноге? Нервные окончания оголены. Все взрывается болью, перед глазами плывут пятна. Но не так, как после бензина… Иисуса не видно.

Загасив пламя, я не знал, что делать, но мысль пойти в дом и позвать тетю с дядей показалась неплохой. Мама была на работе.

Меня отвезли в больницу. Мой толстяк‑дядька отказывался превышать скорость, а тетка истерически доказывала, что ни один коп не станет нас задерживать. С лица и груди стекала прозрачная жидкость: ожоги не кровят, они сочатся. Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел нечто розово‑черное, оранжево‑коричневое и обугленные завитки обожженной кожи.

Нашпиговав меня капельницами, врачи срезали одежду. Кеды, рубашку, часы и штаны – все, прилипшее к телу, оторвали как лейкопластырь. Стерильный свет в глаза. Взрослые тенями толпились вокруг, латали меня, словно экипаж механиков. Пинцетами и другими холодными инструментами отрывали мертвые, обугленные куски кожи, удаляли волдыри, очищали раны. Тыкали пальцами мне в задницу и спрашивали, чувствую я это или нет.

Я рассказал всем, кто слушал, что Эрик вонзает ножи в котят, трахает свою сестру, вдыхает пары бензина и поджег меня специально. Я сказал, что он плеснул в меня бензином, потом кинул зажженную спичку и сказал: «Это тебе урок».

В больнице я провел три месяца, и все, кто ко мне приходил, все нянечки и все врачи повторяли, что я ни в чем не виноват.

Когда я вернулся домой, меня пришли навестить друзья. Я узнал, что Эрик пытался ходить в школу, но Гленн ежедневно выслеживал его и страшно избивал. Только теперь учителя закрывали на это глаза. Гленн рассказал, что однажды в дом Эрика пришли какие‑то типы в костюмах и с папками, и больше тот в школе не появлялся. А еще Гленн напомнил, что я все еще умник, мозг не сгорел, а телки тащатся от шрамов. Но к тому времени я быстро взрослел. И знал лучше.

* * *

В семнадцать, в последний выпускной год, я работал в забегаловке «У Гари». Гнусное местечко, с паршивой едой. Хорошо хоть на работу взяли. К тому же располагалось заведение в двенадцати милях от дома, в городке Централия, где был универмаг «Уолмарт» и два банка. Закусочная пахла как богатенькие детки в начальной школе, когда вылезают по утрам из родительских машин с пакетами из «Макдоналдса» и модными папками «Траппер Кипер».

Гленн устроился на работу вместе со мной: учиться в местном колледже для него было слишком сложно, а искать что‑то получше – лень.

Ожоги зажили, шрамы побледнели, стали частью меня, а я учился их не замечать. Гленн постоянно трепался о девчонках, будто я выглядел нормально. По большей части так и было. Уши были, был нос и одна идеальная сторона – левая. Справа на челюсти виднелись кривые линии от операций и неровная кожа после пересадки ткани – постоянно воспаленная, огрубелая, а с началом половой зрелости еще и прыщавая.

Однажды я мыл в подсобке посуду. Гленн вышел из кухни – сердитый, недоумевающий, с трудом сдерживая раздражение.

– В чем дело? – спросил я.

– Так, стой здесь, – ответил он.

И я все понял.

Я попытался выйти в зал, но Гленн не позволил. Тогда я выглянул из‑за его плеча и у прилавка увидел Эрика. Менеджер гнал его прочь. Не знаю, натворил ли он уже что‑то или Гленн просто повзрослел и, пытаясь избежать драки, сказал менеджеру, чтобы Эрик выметался, иначе будет скандал.

Высокий, немытый и небритый Эрик выглядел как уголовник. Уголовником он и был. Побои, кражи, наркотики – он стал завсегдатаем варианта «накормим и обогреем» в государственной интерпретации. И это в двадцать‑то лет.

Я об этом знал, потому что о новостях из жизни Эрика и о его арестах мне постоянно рассказывали. Как будто оказывали мне этим услугу. Как будто меня этим подбадривали.

Взгляд Эрика упал на меня, и он опешил. Он меня не искал. Ему просто захотелось съесть гамбургер… и вот те раз.

– Я не хотел, – прокричал он слова, которые с тех пор стояли у нас обоих в ушах. – Мы оба знаем, что случилось.

Никакой злости, только боль. Он не мог бороться с ложью, хотя правда – кто бы мог подумать – была на его стороне. Он ткнул пальцем в мою сторону и направился ко мне, за прилавок. Гленн рванулся ему навстречу. Эрик, намного крупнее и выше Гленна, который даже в двадцать оставался низеньким и плотным, узнал старого врага и бросился наутек.

Оцепенев, я ошеломленно глядел в подъездное окошко. Гленн бежал за Эриком – хотя бежать должен был я, – а тот удирал огромными скачками, словно загнанный зверь.

Эта случайная встреча и мое ошеломленное оцепенение заново всколыхнули то, что все эти годы таилось во мне. Я знал, кем он был в тринадцать, и всегда знал, кем станет. Все знали. Но он ведь разглядел во мне что‑то родственное, хотел, чтобы мы вместе вдыхали бензин, метали ножи, а там, в палатке, даже предложил мне разделить с ним сестру. Я посчитал, что своей ложью порву с ним, но сам стал частью его истории, заплаткой, пришитой к ткани, из которой была соткана его жизнь. Он мог обвинить меня во всем, что с ним стало, и мне нечего было сказать в ответ.

Гленн выдохся. Возле перекрестка он согнулся пополам, опершись руками на колени и переводя дыхание. Машины притормаживали, водители вглядывались, но, тем не менее, продолжали ехать. Эрик завернул за угол рядом с магазином автозапчастей и скрылся из вида. Я больше никогда его не видел.

Гленн вернулся в забегаловку.

– Прости, чувак. Должно быть, он привык удирать от копов. Если бы я его догнал, то впечатал бы этого ублюдка в асфальт раз и навсегда.

– Не стоит, – сказал я и потрепал его по плечу. Потом вернулся к своим тарелкам.

Стал бы Гленн винить меня, если бы знал правду?

Как‑то раз мы снова сидели на куче щебня. Рядом стояла моя тачка – «корсика», купленная за пятьсот долларов, заработанных мытьем машин. Мне только исполнилось шестнадцать, мы отмечали.

Солнце садилось. Наши тени вытягивались, равняясь размером с уличными фонарями. Мы стали живой частичкой в созвездии города. Своя красота была и в темноте. Оттуда мы видели город, похожий на тот, в котором я живу сейчас, город, который вырисовывается на горизонте здоровенной тусклой лампочкой. Задыхающиеся в темноте деревенских ночей детишки смотрят и знают: он где‑то там, он есть. Тот свет – скопление дорожных сигналов, круглосуточных бензоколонок, магазинов, которые оставляют включенными вывески, даже если сами закрыты.

Мы выпили пива. Ведерко со льдом опустело; смятые банки, падая, бряцали по груде камней.

Гленн ничего не спрашивал. Он просто сказал:

– Ларри, в жизни случаются гадости, и потом удивляешься – почему, и жалеешь, что все было именно так. Так вот: даже не думай. Ничего путного из этого не выйдет.

Сам он болтал о чем угодно, наверное, хотел, чтобы о случившемся я заговорил сам, хоть раз. Ведь после больницы я об этом молчал.

Я спросил, помнит ли он, как рисовал план конкретного месторасположения женской вагины, или как Джерри ссал утром в костер, утверждая, что готовит бекон. Мы посмеялись, и я подбросил его домой, всего через квартал по улице. Его мать оставила включенным фонарь у входа. На тускло освещенном крыльце Глен отряхнул джинсы, поднимая облачка каменной пыли, которые смешивались с порхающими мотыльками. Горел желтый свет, и он улыбался. Таким я его и помню.

Погоня за Эриком закончилась, наша забегаловка закрылась, и Джули с Дженис – наши официантки – поинтересовались, что же случилось. Гленн притих. А я поведал девчонкам, что Эрик поджег меня, специально, со зла. История вышла живая: я не мог прервать ее, она рассказывалась целиком, как по маслу.

Девчонки следили за каждым словом, потом признались, что я выгляжу очень неплохо и что шрамы абсолютно незаметны. Гленн слушал, не перебивая, с таким выражением лица, словно не хотел, чтобы я нарушал молчание, с которым он так долго считался.

Мы стояли по кругу на неосвещенной парковке, и я был в центре внимания. Девчонки охали и ахали, и я почувствовал, что понравился им, потому что рассказал такую непростую историю. Особенно Джули, брюнеточке годом моложе, с ясными голубыми глазами. Эти глаза во все время разговора смотрели только на меня.

Той ночью мы с Джули ушли вместе. Мы миловались на углу Джолифф‑Бридж‑роуд, в зарослях кукурузы, вдали от посторонних глаз. Ее губы оказались влажными и теплыми, движения рук – неуклюжими.

Потом мы несколько недель ходили в кино, поужинать. Я познакомился с ее родителями и понял: они гордились тем, что их дочь встречается с кем‑то неполноценным. Отец расспросил про колледж, сказал, что слышал – голова у меня варит и, возможно, мне доверят произносить на выпускном речь. Во время этого разговора Джули от гордости стиснула мою руку.

Она любила при всех держаться за руки, любила читать и любила книги. Мы уже встречались шесть недель, когда Гленн спросил меня, обращаясь поверх гриля, на котором жарились гамбургеры, сделал ли я, наконец, это самое, стал ли, наконец, одним из них.

Это случилось в подвале дома ее родителей. Джули расцеловала мои шрамы и, положив руку на изуродованную часть лица, прошептала, что любит меня всего. В темноте раздались щелчки: расстегнулись джинсы, расстегнулся бюстгальтер. Я слышал, как расцепляется каждый зубчик на ее молнии. Она спросила, хочу ли я ее. Потом мы занялись любовью, и хотя мои ожидания не оправдались, я все равно сказал ей, что люблю, потому что так и было.

Гленну я ответил, что да, теперь я один из них.

– Похоже, твоя жизнь и вправду начинает налаживаться, – сказал он таким тоном, словно у него все было наоборот, но при этом улыбался.

Он гордился тем, что дружит со мной, будто я передавал ему часть своего ума, словно бы и он встречался с такой же красоткой, как Джули. Я это знал. Но еще знал, что отчасти он был отравлен тем, что я никогда ему не рассказывал, что на самом деле произошло. Не разрешал ему стать моим другом.

Джули я любил. Но дураком не был и понимал, что надо сделать. На наш юбилей – в шесть недель – я купил ей серебряную закладку для книг и выгравировал ее имя. Мы целовались на кушетке в подвале, и я поинтересовался, почему она меня любит. Для начала она сказала «ты симпатичный», словно подчеркивая это. Умный. Милый. Искренний. Отличный парень.

А потом спросила меня о том же. И я сказал, что не могу ответить, потому что не люблю ее. Вторая большая ложь в моей жизни, такое вот жирное, благородное семя, которое так и не проросло в то, на что я рассчитывал. Я попытался поцеловать ее на прощание, просто в щечку, но она залепила мне пощечину по онемевшей стороне лица. Я до сих пор это чувствую, словно инструменты стоматолога вонзаются в щеку, накачанную лекарствами.

Той ночью я уехал и больше в родной городок не возвращался. Сбежал в соседний город в часе езды – только туда смогла доехать на половине бака моя «корсика». Но это был город с громадным торговым комплексом и забегаловками раза в три больше, чем «У Гари». С таким же успехом я мог улететь на Луну.

* * *

Узнав о смерти Эрика, я выбрал себе новый книжный, не такой раскрученный, без огромной секции «для детей» и полок с видеодисками. Меньше народа, больше пыли и сырости, на книгах цена проставлена вручную, синими чернилами на крохотных белых этикетках.

В первый же день меня обозвала чудовищем маленькая девочка. Она еще не знала, что молчание – золото. Не имела понятия о невинной лжи, в отличие от низкой лжи, которая лишь провоцирует смущение и злобу. Девочка, уставившись на меня, держала за руку свою мать, и я улыбнулся, чтобы разрядить обстановку. У девочки были каштановые кудряшки, неполный комплект молочных зубов и огромные голубые глаза. Мы молчали – девочка, ее мама, я – и безумно долго смотрели друг на друга. Выражение лица девочки напомнило мне о Джули: ее имя застряло в горле, так и не вырвавшись наружу, воткнулось как лезвие бритвы. Ребенок спросил у матери, чудовище я или нет. Та пробормотала «извините» и словно нашкодившего щенка вытащила дочь из прохода, а потом на улицу.

Я был уверен, что стою, обернувшись изуродованной стороной в угол магазина. Но, похоже, мои шрамы выбрались из своего укрытия, а я и не заметил, старательно отгораживаясь от правды, которая окончательно заставила меня повзрослеть. Дети обычно режут правду‑матку. Возможно, эта девочка увидела перед собой чудовище и сразу его узнала.

Я смотрел в книгу, не понимая ни единого слова, не замечая ни единой картинки и снова ощущая на себе проницательный взгляд. В плоти лица нарастал зуд, настоящий зуд, будто от зреющего фурункула или от укуса комара на потной лодыжке под носком во время игры в ночные салки. Я зачесался до хруста под ногтями и поразился, когда капельки крови закапали на книгу у меня руках.

В магазине был только продавец. Он писал что‑то за прилавком, погруженный в свое занятие. А я перелистывал страницы, пока не перестала капать кровь.

Брендон Тиц Диета

По пятницам подколки еще терпимы.

(9:37) Доктор Варден:

– Скажи‑ка, Притчард, если я соберусь с духом и потянусь у тебя под носом за печенюшкой, мои пальцы будут в очень большой опасности?

(13:03) Доктор Гринт:

– Будешь налегать так на «Биг Монтана», сама станешь как сэндвич.

(13:55) Медсестра Фаулер:

– Отлично, звоните в бюро патентов. Я всегда мечтала о телефонном аппарате за три сотни баксов, от которого воняет картошкой фри.

Сегодня ровно три недели с тех пор, как по почте пришло приглашение.

Восемнадцать дней назад я оформила заказ, который потребовал переводить с испанского и пересчитывать песо в доллары, – и вот впервые за долгие годы улыбаюсь, услышав в трубке противный голос моего квартировладельца.

– Мисс Миранда, вам пришла посылка.

Меня обдает волной облегчения: слава богу! Потому что ни номера отслеживания, ни кода подтверждения, ни горячей линии по работе с клиентами – ничего не было.

– Два сэндвича «Биг Монтана», две большие картошки фри, – заказываю я с кредиткой наготове.

– О‑о‑очень странно пахнет, мисс Миранда, – нудит он по телефону, с подозрением принюхиваясь. – Как уборная.

– А вообще, добавьте еще «Монтану», – подмигиваю я кассирше, не в силах сдержаться. – Вдруг муж вторую захочет.

Тощая оборванка переводит взгляд с моего лица на живот и явно не клюет на отмазку. Надо было ехать в автокафе.

– Тут все по‑мексикански, – продолжает квартировладелец. – Вы говорите по‑мексикански?

– Да, мой сладкий, я уже скоро, – отвечаю я и захлопываю телефон.

(13:59) Медсестра Фаулер:

– Ну, есть и хорошая новость: я сэкономлю на диетическом тотализаторе. Честно говоря, я думала, ты четыре дня на Аткинсе протянешь, но доктор Кесслер, жулик такой, заказал в приемную французскую сдобу. – Она недовольно стонет. – Как ты могла купиться на сконы?! Ты, если подумать, должна мне полсотни.

Это не шутка.

И далеко не первая моя попытка.

(14:01) Медсестра Фаулер:

– Хотя между нами, девочками, я даже рада, что ты завязала с той ерундой.

Она имеет в виду нелепую попкорновую диету.

Другие минималистские режимы питания включают йогурт, чернослив, салат и сырные кубики. Выбери один вид еды и держись его – до конца своей жирной, ничтожной жизни.

«Объявляю вас мистером и миссис Грейпфрут».

Доказано, что все эти методики не срабатывают в девяноста семи случаях из ста.

Медсестра Фаулер убирает за ухо черную шелковую шторку волос (на руке сверкает скетинг‑ринк в семь карат) и сладко шепчет:

– Иногда лучше сдаться, чем проиграть, правда?

Звуковой сигнал избавляет меня от ответа.

– Медицинская группа Брекенриджа, Миранда на линии.

Как говорил Томас Эдисон, «я не проиграл, я просто нашел десять тысяч способов, которые не работают».

«Дженни Крейг», «Слимфаст» и «Нутрисистем» – всего лишь три из них.

Доказано, что эти методы дают сбой в девяноста двух случаях из ста.

Зато вечером, дома, держа в руках вонючую коробку, одна доставка которой обошлась в пару сотен, я знаю: теперь все будет иначе. Я в энный раз перечитываю приглашение, серебристый курсив на матовой бумаге:

Мисс Миранда Притчард!

Школа Плезант‑Хилл, Ваша альма‑матер, приглашает Вас, как бывшую Королеву выпускного бала, принять участие во Встрече выпускников по случаю десятилетия окончания школы.

Начало торжеств – 15 октября.

Форма одежды соответствующая.

За прошедшие десять лет подход к выбору платья изменился: от розового («мой первый раз») к голубому («не забывайте меня») и до зеленого («еще раз позавидуйте мне»).

Между нами, девочками, так воплощается в жизнь поговорка «что посеешь, то и пожнешь». Это и называется «добавить к обиде оскорбление».

Все захотят посмотреть, как разжиревшая Миранда Прит‑чёрт стоит посреди футбольного поля и едва не вываливается из блестящего атласного платья. Уж они‑то выкроят время и потратятся на билет, лишь бы увидеть, как карма замкнула круг. Однако их ждет разочарование.

Я три дня выслеживала в интернете эту коробочку, из‑за которой у меня провоняли все руки и которую не нагуглишь запросами типа «быстро сбросить вес» и «лучшая ударная диета». Нет, тут в ход идут такие термины, как «опасно», «незаконно» и «не одобрено УКППЛ» – и это только начало. Наберите в строке поиска «100 % эффективная вирусная диета», и рядом с расфасованным гриппом на экране всплывет азиатская холера.

«Вы в буквальном смысле спустите в унитаз лишние килограммы!»

Менее экстремальный вариант уже опробован.

Слабительная диета мало того, что превращает вас в ходячую фабрику фекалий, так еще и не оказывает эффекта в девяноста восьми случаях из ста.

«Это твой самый вонючий бунт, – сказала тогда медсестра Фаулер, обмахивая лицо с напыленным загаром и сморщив нос, созданный Богом и улучшенный человеком. – Жаль, ты курить бросила, а то я бы велела тебе ковылять обратно и подымить там хорошенько».

Мой брак с «Мальборо» длился меньше недели.

Девяносто девять процентов неудач, если вам вдруг интересно.

Из открытой посылки еще сильнее тянет отбросами. Распространяя вонь по коридору и спальне, я несу коробку к письменному столику у компьютера. Инструкция в фекало‑бежево‑кофейных разводах прилагается.

Забегав пальцами‑сосисками по клавиатуре, я ищу, как переводятся фразы «no masticar» и «trager con agua» . Зловонный бумажный клочок предупреждает: «Tener solo una!»

В животе становится неспокойно, и меня колючей волной накрывает покупательское раскаяние. Дыхание тяжелеет, начинается дрожь, но тут на глаза попадает последняя строчка.

«100 % eficaz» .

В понедельник подколки становятся невыносимы.

(9:02) Доктор Кесслер:

– Боже, Притчард, сколько раз ты уже завтракала?

(9:05) Доктор Бресден:

– Я так понимаю, все эклеры у тебя в животе, или ты сегодня оставила мне один?

Твой вклад в эпидемию ожирения вызывает насмешки.

Тщетные попытки похудеть усугубляют мучения. Врачебный такт – последнее, на что незадачливая секретарша может рассчитывать в компании этих ребят.

(9:16) Медсестра Фаулер:

– Учти, если под тобой опять сломается кресло, его уже не получится списать по статье мелких расходов.

Она замирает в ожидании моей фирменной кислой мины. Не дождется. Настоящее легче переносить, когда знаешь будущее. Только не говорите об этом медсестре Фаулер – зря потратите время, которое можно потратить на мармеладки.

– Чему ты так радуешься? – хмурит она ботоксный лоб. – Что, в «Данкин донатс» теперь жарят пончики на антидепрессантах?

Синяя птица мечты поет в груди.

– Спасибо, что позвонили в Медицинскую группу Брекенриджа, мисс Миранда Притчард на линии!

Медсестра Фаулер закатывает глаза и топает прочь.

Ей невдомек.

Здесь никто не знает.

Это мой маленький грязный секрет.

Спустя четырнадцать фунтов и один одежный размер медсестра Фаулер говорит всем, кто готов ее слушать:

– Притчард такая веселая, будто хахаля завела. Ну, или бомбу собирается подложить. – Она по‑детски топает ножкой в туфельке от Веры Вон, будто боится потерять корону на конкурсе красоты.

Я грежу наяву:

«Локоток‑ладошка, глубоко дыши,

Нос повыше, улыбайся и маши».

Держа бедра наизготовку, медсестра Фаулер призывает:

– И будьте бдительны, если вдруг завоняет тухлыми яйцами. Это бывает не только от того, что кто‑то пернул.

Я разворачиваю второй гамбургер и слышу, как ее пухлые губы произносят:

– Точно так же пахнет пластиковая взрывчатка.

Я думаю:

«Плечи прямо. Взгляд направо.

Взгляд налево. И вперед».

– Дуреха, это сульфид аммония, – фыркает доктор Аллен. – Ставлю три к одному, она опять на таблетках. С кем поспорим?

«Апидексин», «Фенфедра» и «Декаслим».

«Лептовокс» и «Липофьюз».

Девяносто три процента неудач.

Когда ищешь один успешный вариант из десяти тысяч возможных разочарований, сложнее всего убрать из уравнения свою покорность и силу воли. Найти способ, который позволит быть собой. Остальное – дело времени.

Сколько бы его ни потребовалось.

Еще один месяц.

Спустя двадцать четыре фунта и три одежных размера, когда одиннадцать шоколадных эклеров взывают к возмездию из моего живота, а голая задница елозит по заваленному бумагами столу, я насчитываю – одно, два, четыре – четыре пигментных пятна на черенке доктора Спайсера каждый раз, когда тот вынимает его из меня.

– Черт, ну ты и похудела! – пыхтит он.

Я перевожу взгляд на обои с плюшевыми мишками, обрамляющие стойку с брошюрами: порок сердца, рак простаты, гипогликемия.

Аутизм… опухоль головного мозга… герпес…

Об меня ритмично ударяются его паховые волосы с алюминиевым отливом. Желудок прихватывает, и я тихонько скулю.

Глаза доктора Спайсера высыхают и округляются.

– Ты кончаешь?

Он ускоряется, бледный бугристый член подрагивает, галстук с героями «Луни тьюнс» отлетает от живота с каждым толчком.

– Кончаешь, да?

…мышечная дистрофия… врожденное слабоумие…

Нос повыше, улыбайся и маши.

– Ага, – бормочу я.

Но удары уже сливаются в один глубокий долгий рывок, и кремовая начинка, наполнив меня, как пирожное, сочится через края.

Кап‑кап.

Доктор Спайсер тяжело дышит, промокает галстуком лоб и щеки: поросенок Порки и Уилл И. Койот преграждают дорогу кофейному запаху изо рта. На серовато‑коричневый линолеум шлепаются белые капли. Влажный галстук скользит между пальцев.

– Ты предохраняешься? – спрашивает док, не обращая внимания на эластичные нити, свисающие с его члена, как тарзанка.

Плюх.

Снова спазмы, я пытаюсь сдержать гримасу, впиваюсь пальцами в стол для обследований и ломаю пару ногтей. Очередной стон.

– Да, мне тоже понравилось. – Он улыбается, ковыляет со спущенными брюками к стойке, достает из жестяного дозатора бумажное полотенце и вытирает член. – Нет, правда. – Он комкает и выбрасывает бумагу, словно не замечая, что моя вагина пускает слюни. – Предохраняешься?