Текст книги "Русская жизнь. Интеллигенция (февраль 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

IV.

Для начала напомним, кто является лирическим героем блатной песни. Это правонарушитель. Человек, который нарушает закон. Не «человеческий закон» – тут есть всякие варианты – а закон писаный, государственный. Ну или закон, охраняющий каких-нибудь несимпатичных людей. Например, буржуйствующих серых обывателей. Начальников толстопузых, взяточников. Еще кого-нибудь. Короче, таких людей, с которыми не хочется отождествляться. Которых не жалко. Которым «так и надо, чтоб подломили».

Теперь предположим, что этот лирический герой типа никого не грабит, не убивает, а поет про красоты родной земли. Но поет он о них с той самой интонацией, с теми же риторическими ходами, с тем же выражением, что и про «я в деле и со мною нож». С теми же, повторяю, самыми, ибо лирический герой – человек вне закона, а содержание – вроде как безобидное, «про природу и походы».

Что получается? Еле заметный, но очень творчески продуктивный диссонанс. Который цепляет слушателя, делает интересным тривиальное содержание. Поют вроде об озерах и осени в горах, но так, как будто «имеют в виду что-то другое».

Сознавали ли творцы бардовской песни, что их машинка работает именно таким образом? Да, разумеется. Иногда они даже проговаривались. Да что там – сознательно объясняли, даже демонстрировали метод, перед всей страной. Просто это было сделано на должном уровне тонкости: все слышат, понимает мало кто.

Чтобы не ходить далеко за примером, возьмем известнейший мультипликационный хит своего времени – мультфильм «Бременские музыканты», части первая и вторая.

По большому счету, анализировать это гениальное без кавычек произведение следовало бы подробно – поскольку смысла в него забито не меньше, чем, скажем, в «Волшебную флейту». Но в этом компендиуме и паноптикуме советской культуры нас интересует совершенно конкретная деталь – «Песня разбойников».

Напоминаю, о чем речь.

«Страшные лесные разбойники» пытаются тишком пробраться туда, где их не ждут. По ходу они поют.

 
Сначала вступает низкий хрипатый голос:
Пусть нету ни кола и не двора,
Зато не платят королю налоги
Работники ножа и топора…
 

Тут подхватывает другой, с издевательской ласковостью:

 
Романтики с большо-о-о-й дор-роги!
 

Пересечение тут выполнено гениально. Первые три строчки – совершенно стандартный зачин блатняка, и исполняются именно как блатняк. Четвертая строчка – бац! – штамп из типичной туристской песни, за исключением предлога «с». Если его не расслышать (а чтобы его расслышать, нужно «напрячь внимание»), получатся классические «бродяги-романтики».

Дальше припев. Вредными, гунявыми голосами лирические персонажи поют:

 
Не желаем жить, эх, по-другому не желаем жить, эх, по-другому (перебивочка)
ходим мы по краю, ходим мы по краю, ходим мы по краю…
 

Выражение «ходить по краю» вполне понятно, опять же блатной штамп, но разрешается он так:

 
…по краю род-но-му…
 

И снова банда оборачивается невинными туристами-краеведами.

Все это подчеркивается голосом, интонацией – брутальной в одних местах, глумливой в других.

Пошутить так случайно невозможно. Это была именно что пародия, сделанная очень умными людьми – которые видели, как машинка работает. Метаэзопов язык, намек ни на что, намек на то, что здесь намекают на что-то незаконное.

Теперь следующий поворот темы, на сей раз политический.

V.

То, что барды и КСП являлись чем-то «вольнолюбивым», как бы подразумевалось самой ситуацией. Вполне официальные крыла Ленинского Комсомола, распростертые над «сценой-гитарой» Грушинского фестиваля, этому как бы не мешали. Как не мешал тот факт, что различные Окуджавы, Визборы и прочие Никитины не вылезали из кинолент.

Причина проста. Запрещенность и гонимость проверялась не фактами, а все той же интонацией и атмосферой.

Бардовская песня поется о невинном предмете – скажем, о погоде, – но с тоном и словами, которые тянут как минимум на призыв к свержению государственного строя. То был своего рода апофеоз маскировки: содержание вмысливалось самим слушателем – иногда с основанием, иногда без.

Ну, например. Что было круче по интеллигентским меркам того времени – откровенно политическая песня Высоцкого про «профиль Сталина», или совершенно детская с виду песенка Окуджавы про капли датского короля? Ответ – капли! Ибо Сталин был «так себе», его даже партия осудила, а вот песню Окуджавы понимали как сверхсмелый намек на натурального датского короля, который якобы во время фашистской оккупации нацепил на себя желтую звезду, «как евреи», коих немцы обязали носить эти самые звезды. То есть это была, оказывается, песня о солидарности с гонимыми евреями. Все доказывали строчки «Если правду прокричать / Вам мешает кашель, / Не забудьте отхлебнуть / Этих чудных капель».

Еще интереснее был другой эффект. Самим тем фактом, что барды пели нечто с такой интонацией, они как бы утверждали – проклятая власть запрещает нечто вполне невинное и естественное. Барды шептали своей аудитории на ухо, под страшным секретом, – что-то вроде «Добро лучше зла», «Мойте руки перед едой», «Мишка очень любит мед» и все такое. Секрет заключался именно в шептании, в заговорщицкой интонации. Само то, что «добро лучше зла» и «мишка очень любит мед» говорилось тайком, на ухо, на квартирном концерте, сквозь шипение пленки, как бы доказывал, что все это нельзя говорить открыто, потому что «власти скрывают правду от людей». Власть, надо сказать, на это тоже велась: примечая, что банальности не говорят в голос, а шепчут, она начинала подозревать, что какая-нибудь песенка действительно содержит в себе что-то опасное и разрушительное, хотя и непонятно что. Эта непонятка очень напрягала начальников – ибо чувствовать себя дурой власть не любила, – и начинала в самом деле косо поглядывать на тех, кто любил поговорить о медведях и сладком. Интеллигенция торжествующе потирала кукиши в карманцах: «Как это мы ловко надули софью власьевну». И, пьянея без вина от собственной отваги, храбро подпевала очередной песенке про то, что всем зверюшкам нужно дружить, а кавалерам – пить капли датского короля.

Разумеется, мы здесь говорим далеко не обо всех бардовских песнях. Хватало наивных, которые пытались бряцать на струнах «взаправду туристские песни», без намека на намек. Но они и не получали процента на процент популярности. Как и натурально политические певцы, типа того же Галича, которые и в самом деле исполняли нечто противозаконное, получали за это по шапке, высылались и т. д… В то время как умные люди – работали тихо и не пыльно, не призывая никого пытать и вешать прямыми, понятными словами. А когда стали – например, в ранние девяностые, когда за запрещенное принялись все, – выяснилось, что это никому не нужно. Политика, сама себя разрешившая, перестала быть темой. В дело пошло откровенное восхваление уголовщины как образа жизни. Гигантская индустрия так называемого «русского шансона» сознательно работает на воспроизводство и расширение уголовной культуры. Средства, вложенные в какую-нибудь монструозную «Катю Огонек», сопоставимы, наверное, с годовым довольствием российской армии.

***

Мы вытаскивали ленту из лентопротяжки где-то час. Задача была сверхсложной – не повредить ни намагниченный лавсан, ни тонкие детальки механизма. Работали пинцетом, последовательно – когда один уставал, брался второй.

В конце концов лента все-таки порвалась. Мы вытащили жеваный куцый хвостик, но это не очень утешало.

– Звони, – со вздохом сказал Саша Кирюше.

Подразумевалось, что нужно объясниться с владельцами кассеты, смиренно принять их боль и гнев и договориться о компенсации ущерба.

Кирюша, красиво бледнея, вышел в коридор, на рандеву с телефоном.

Вернулся он, уже приняв естественный цвет, но смущенный.

– Все фигня, – сказал он, махнув рукой. – Они мне не то сунули. Сами извиняются. Просят только кассету вернуть. А того сибирского они сами ищут, кому-то отдали. Короче, мы не особо того.

Мы несказанно… нет, не обрадовались, тут применимо выражение «с душ упал груз».

– А что там было-то? – поинтересовался я на всякий случай.

– Фигня, – повторил Кирюша. – Концерт. Бранден… в общем, концерт. Пятый, начало.

– А-а-а, ну да, этот, – Саша поморщился, мобилизуя культурную память, – Бетховен.

– Бах, – поправил Кирюша.

– Без разницы, – заключил Саша. – Фигня.

Максим Семеляк
Лестничная клеть

Вспоминая бардов

«Барды, давайте сыграем в нарды!»

Группа «Палево», пародия на группу «Министерство любви»

Телевизионная рощинская двухсерийка «Старый Новый год» построена, как многие помнят, на сопоставлении обитателей двух квартир благополучного блочного дома. В одной проживает интеллигенция (точнее было бы сказать – буржуа, но И.Мирошниченко в хлестком халатике как раз постулирует: «Это я – интеллигенция», поверим); в другой – шукшинские крепкие мужики со свежей городской пропиской и последствиями в виде необузданного телефона, плохо идущей в многоэтажках водки и обвинительных речей о космосе. Между сюжетообразующими жилыми площадями курсирует алкаш Адамыч-Евстигнеев – блуждающий конденсат условно простого народа.

А на лестнице стоят они – барды.

Девушки поют.

То есть буквально – пока развиваются какие-никакие события, на лестнице торжествует авторская песня в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных. Приходит время, люди головы теряют, и это время называется весна. Песня торжествует совершенно параллельно – меня с самого детства («Старый Новый год» застиг лет в восемь) слегка зачаровывали эти восторженные спевки среди лестничных пролетов именно своим несовпадением с собственно процессом. Это был совершенно не саундтрек (хотя тогда таких слов не знали), но, скорее, эскорт. Барды (а на лестнице, вне всякого сомнения, расположились именно они) были как бы не вполне от мира сего – вот и песню они поют почему-то про весну, хотя на дворе 13 января. Даже алкаш Адамыч к ним не суется, не говоря уже о более принципиальных действующих лицах. Махровые интеллигенты-буржуа воют песню про березовый сок (из кинофильма «Мировой парень», кстати), а вовсе даже не «Поднявший меч на наш союз». Шукшинские же крепкие мужики, даже несмотря на присутствие в их квартире певца Трошина, вообще ничего не исполняют, за исключением каких-то частушек, а также «Собачьего вальса» в версии киноактера Б. Щербакова. Иными словами, никак не реагируют на происходящее на лестничной клетке.

Так барды и шли по жизни – вполне бравурно, вполне многочисленно, но все же – лесенкой. Все же – в курилке. Все же – у лифта.

Как говорится, резервация – здесь.

Авторская песня – вообще довольно странное явление. Это стиль, от которого негласно открестились все непосредственные зачинщики. В самом деле, деды-основатели – Окуджава, Галич и тем паче нынешний юбиляр ВВ (вот уж кто лютой ненавистью ненавидел бардов, по крайней мере, так мне говорил режиссер Дыховичный) совершенно не ассоциируются с пространством Грушинского фестиваля etc.

Барды вообще – история без лидера. Собственно, само множественное число, вынесенное в заглавие стиля, настраивает более на перечислительную интонацию, нежели на апломб по поводу чего-то из ряда вон. В восьмидесятые так и писали на кассетах – «барды». Не припоминаю, чтобы кто-то царапал на кассетах слово «рокеры» или «рэперы». Слово «эмигранты» – встречалось.

В общем, барды все время находились между этажами – явление вроде бы повсеместное и одновременно – экономически неуспешное (внешне, разумеется); как будто бы для балагурящих физкультурников с их рюкзаками и «пенками» и в то же время для тихих неспортивных аспирантов; с одной стороны, разумная актуальность, с другой – весь этот потусторонний таежный эскапизм в форме столпотворения.

Посмотрев «Старый Новый год», я начал неспешно – пока все нормальные одноклассники до умоисступления изучали Manowar и Accept – отслушивать искомых бардов с лестницы. Продолжалось это лет примерно с десяти и до тринадцати – в такие времена, как правило, все равно нечем заняться. Не припоминаю ни отдельного восторга, ни специального раздражения от этих прослушиваний – мне скорее нравилась межеумочность этого искусства (и не стихи, и не музыка, и не распалиться, и не вздремнуть). Иногда это походило на детские виниловые мюзиклы (что, в общем, неудивительно, поскольку в искомых мюзиклах многие из цеха отметились – тот же Ким, те же Никитины).

До сих пор сквозь толщу воспоминаний на куда более благодарные темы артрока, постпанка, эйсидхауса и какой-нибудь новой немецкой волны ко мне пробиваются акустические пузыри тех детских лет. Взять, например, джазмена Дольского с его боссановой «Я глуп» и настропаленным хитом «Жестокая молодежь». Взять Лореса с его каштановым голосом и страданиями про поселок Перловка. Взять Дулова с его муштрованными переложениями Ходасевича. Взять Городницкого с его опорной интонацией американского частного детектива сороковых. Взять Кукина с его таежными романами и анекдотическим ореолом. Взять Мирзаяна с его неудачной перепевкой Бродского. Взять Клячкина с его удачной перепевкой Бродского. Взять Луферова с его шизоидной одой бузине. Взять Сергеева с его негаданно сильной «Колоколенкой». Взять хоть бы и Смогула – впрочем, я уже не помню, с чем его взять.

Почему– то всю эту шатию не получается забыть. Дело, видимо, еще и в том, что вся эта публика оказалась предтечей несколько более увлекательных, хотя и столь же беспочвенных музаций. После бардов можно было с логичной легкостью переключиться на так называемый рок-н-ролл в понимании Гребенщикова, Науменко и Мамонова, что я и проделал в тринадцать с чем-то лет. В сущности, разница была невелика -разве что гитара полагалась электрическая, и то, кстати, далеко не всегда – при первом удобном случае русский рок норовил соскользнуть в акустику, и не надо говорить, что это следствие режимных ограничений. Это – врожденное. Вон Гребенщиков не зря же называл Клячкина в числе главных своих ориентиров.

Рокеры были веселее, потому что – успешнее. Разница между бардами и рокерами в те годы была такая же, как между деланием денег и коллекционированием монет.

Барды были с одной стороны ограничены рокерами, с другой стороны – блатарями. Впрочем, все эти грани были зыбкими и глупыми – так, бретер Костя Беляев весело и склизко пел Окуджаву, а Кукин, напротив, соорудил жиганскую припевку: «Переводим мы любовь с итальянского».

Я давно забыл про них про всех думать, как вдруг несколько лет назад в Америке началось движение неофолка, которое невольно напомнило мне акустические поползновения прошлых местных лет. Довольно удивительно, как все эти Девендры Банхарты, Мариссы Надлер и группы типа Rings напоминают Галину Хомчик или Веронику Долину. Я думаю, что если кому-нибудь из молодых адептов неофолка дать на внимательную прослушку сухановскую «Зеленую карету», то в рецензии точно не обойдется без слова «психоделия», и слово это будет снабжено эпитетом столь восторженным, что я не возьмусь ему подражать. Однако Надлер и прочие Orion Rigel Domisse все же не барды. Не по той линии. (Дилан потому и стал великим американским поэтом, что изначально ориентировался на великую американскую музыку – в отличие от всех наших, которые в первую очередь уповали на рифмы). Потому что барды обладали совершенно особенной энергией невольной профанации. Их всегда можно узнать по формуле – вроде бы все верно, и все совершенно не в кассу. Они привыкли обходиться без рисовки, а интеллигенция, их заслуженная поточная аудитория, никогда не прощает скромности обаяния. Не прощает из элементарного самоедства.

Иногда я возвращаюсь в ту самую квартиру, где двадцать с лишним лет назад смотрел этот несносный «Старый Новый год». Иногда я выхожу на лестничную клетку, которая с каждым годом кажется все меньше и меньше – выкинуть быстрый скудный мусор. Иногда я думаю – вдруг вот так выйдешь, а на лестнице стоят они.

Барды.

Дмитрий Данилов
Лед и очаг

Скромное процветание районной библиотеки

По этому городу трудно ходить. В самом прямом смысле. Потому что все тротуары, дорожки и другие участки земли, предназначенные для пешего передвижения, покрыты льдом. Скользким серым льдом. Без какого-либо намека на песок и другую обработку. Просто скользкий серый лед.

Люди ходят по скользкому серому льду, скользят, падают. От человеческого хождения лед становится еще более скользким.

Еще здесь разрыта земля рядом с вокзалом. Прорыли какие-то траншеи и, кажется, бросили. По крайней мере, в будний день в рабочее время никаких работ не велось.

Рядом с вокзалом стоит одноэтажный кирпичный домик с полностью сгоревшей крышей. Рядом с вокзалом валяются в больших количествах какие-то железки. Судя по всему, строительные. Еще рядом с вокзалом стоит большая бревенчатая церковь, новая, красивая.

Сам вокзал со стороны путей прикрыт какой-то гигантской тряпкой. Она неряшливо свисает с крыши. Вокзал на ремонте, хотя и продолжает работать. Ни суеты строительных рабочих, ни деловитого копошения строительной техники не видно, как, впрочем, и самих рабочих и техники. Может, деньги кончились, кто знает.

Рядом с этим вокзалом останавливается самая знаменитая русская электричка: Москва-Петушки. Да, речь идет именно о Петушках, райцентре во Владимирской области, в двух часах езды от Москвы.

Я вышел на улицу, отходящую от привокзальной площади перпендикулярно железной дороге, и пошел в сторону центра. Мне была нужна библиотека.

На ветхой избушке табличка: «Ул ЛЕН Н». На другой избушке, чуть менее ветхой, табличка: «л. ЛЕ ИН». На красивом новеньком коттедже табличка: «Улица Ленина». Аккуратная такая синяя табличка с белыми буковками. Других подобных зданий и табличек я в городе не заметил (хотя они наверняка есть).

Бабулька шла-шла, поскользнулась, но не упала.

Мужичок шел-шел, поскользнулся, упал. Встал и пошел дальше. Опять поскользнулся, но не упал, устоял.

Я тоже поскользнулся, но не упал. И так было еще раз двадцать или тридцать.

Частный сектор кончился, началась городская застройка. Серые пятиэтажки. Дом культуры. Главная площадь – пустая, равномерно покрытая серым скользким льдом. Площадь окружает непонятно что – какая-то замусоренная пустота. С одной стороны – дом культуры. С другой – какие-то кустики, ларек Роспечати, торец пятиэтажки, еще что-то такое…

Я люблю русскую провинцию. Люблю очаровательную кособокость маленьких русских городков. Даже пятиэтажки люблю – жить в них ужасно, но в их облике есть что-то смиренное, аскетично-прекрасное. Я не фанат порядка и регулярности, подстриженных газонов и вымытых с шампунем тротуаров. Облезлый серый бетонный фасад не вызывает у меня отвращения, вид брошенного мимо урны окурка или валяющейся на дороге пивной банки не вызывает у меня приступа праведного цивилизационного гнева. Я все это понимаю, принимаю и, как уже было сказано, люблю. И еще: когда я еду в какой-нибудь незнакомый город, я всегда заранее по-доброму к нему настроен. Он мне заранее, заочно нравится. И, как правило, разочарований не происходит.

Но тут меня пробрало. Город выглядит без преувеличения безобразно. В прямом смысле этого слова – никакого образа, никакой цельной картины, лишь набор случайно, как попало расставленных неказистых объектов. Причем, нельзя сказать, что картина поражает каким-то особым убожеством. Нет, обычный, в принципе, город, обычные дома и магазины, по улицам ездят красивые машины (за примерно час прогулок по Петушкам мне встретились две старые «двадцать первые» «Волги» в идеальном состоянии, сверкающие и великолепные, одна ярко-синяя, другая черная). Все по отдельности, вроде бы, вполне сносно, но общая картина как-то до ужаса уныла и… да, именно безобразна, другого слова не подберешь. И кругом этот лед, скользкий серый лед.

Я шел по улице Маяковского, скользил, спотыкался и думал о библиотеке города Петушки. Моему воображению рисовались, так сказать, мрачные картины. Никому не нужное, жалкое, крошечное учреждение с одинокой сонной библиотекаршей в пустом читальном зале. Ветхие стеллажи с потрепанными, никому не интересными книгами, оставшимися от старых советских времен. Упадок и запустение.

А оказалось все совершенно иначе. Как поется в одной хорошей песне, да только вышло по-другому, вышло вовсе и не так.

Библиотека располагается в первом этаже жилой пятиэтажки. Небольшой холл уставлен картонными коробками с, кажется, мебелью, пачками книг. До открытия еще полчаса, но жизнь в библиотеке, что называется, кипит. Директор, представительная интеллигентная дама, сославшись на необходимость срочно ехать «в область», отвела меня в кабинет, где за новенькими жидкокристаллическими мониторами сидели три других интеллигентных дамы. Вот, поговорите с товарищем, из Москвы корреспондент приехал, расскажите о нашем житье-бытье. Вы уж извините (обращаясь ко мне), что не могу вам уделить внимание – в область надо ехать. И уехала в область.

Из того, что за полтора часа рассказали мне Валентина Михайловна, Алла Леонидовна и Галина Ивановна, стало понятно, что я посетил библиотеку Петушинского района в момент ее наибольшего процветания за последние двадцать лет. Все оказалось не только не так плохо, как я предполагал, а напротив, довольно-таки хорошо. В чем-то даже прекрасно. Хотя и не во всем.

Наконец-то президент повернулся к нам лицом, сказала Валентина Михайловна.

Наконец-то власти обратили на нас внимание, сказала Алла Леонидовна.

Наконец-то нам дали нормальное финансирование, сказала Галина Ивановна.

В 2007 году Петушинской районной библиотеке из федерального бюджета был выделен один миллион рублей. По нашим столичным миллиардным меркам это сущие копейки, а для районной библиотеки – серьезные деньги. После многолетнего перерыва возобновилось поступление в библиотеку новых книг. Библиотека была полностью компьютеризирована, подключена к интернету, для нее была закуплена новая мебель.

Районная библиотека координирует работу еще двадцати пяти библиотек – сельских, деревенских. В небольших деревеньках петушинского района работают небольшие библиотеки. Жители небольших деревенек читают книги, периодику. Для сотрудников сельских библиотек периодически устраиваются семинары, повышение квалификации. Вот оно, оказывается, как.

В библиотеках Петушинского района зарегистрировано двадцать тысяч читателей. Это при том, что население Петушков составляет примерно 18 тысяч, а всего района – 76 тысяч. Больше четверти всего населения, в том числе сельского, пользуется библиотеками. Поразительная цифра.

Вот только зарплаты у нас маленькие, сказала Валентина Михайловна.

Шесть тысяч всего, сказала Алла Леонидовна.

А пенсия у бывших библиотекарей – три тысячи в среднем, сказала Галина Ивановна.

Зарплата у библиотекарей выросла до шести тысяч только после поворота президента лицом по направлению к библиотечной отрасли. А раньше, когда президент был повернут к библиотечной отрасли спиной или боком, зарплаты были еще меньше.

Ну и как на такие деньги можно прожить, риторически спросила Валентина Михайловна.

А коммуналка у нас, между прочим, две тысячи в месяц, сказала Алла Леонидовна.

Никак на такие деньги не проживешь, сказала Галина Ивановна.

При этом каждая из моих собеседниц проработала в библиотеке не один десяток лет. К нам если человек приходит работать, то он или сразу сбегает, или, если не сбегает, то уж остается на долгие годы, сказала Алла Леонидовна. Всего в библиотеке пятнадцать сотрудников. Нужно еще, кадров не хватает. Катастрофически не хватает сотрудников со специальным, библиотечным образованием. В колледже культуры на библиотечном отделении учится то ли шесть, то ли восемь человек, не больше.

А раньше, когда я поступала, конкурс был восемь человек на место, сказала Валентина Михайловна.

Спрашиваю, что же удерживает этих образованных, умных и интеллигентных женщин здесь, в библиотеке, при практически полном отсутствии материального стимулирования. Спрашиваю и знаю, что они ответят. И, к счастью, они говорят именно то, что я ожидал услышать.

Профессия для нас – не пустой звук, сказала Валентина Михайловна.

Мы любим свою работу, сказала Алла Леонидовна.

Неизвестно еще, что важнее – деньги или возможность делать хорошее, нужное дело, сказала Галина Ивановна.

«Мы любим свою работу» – так многие говорят. Такое частенько можно услышать от разнообразных столичных менеджеров и прочего офисного пролетариата. «Мы любим свою работу, вау». Только вот когда слышишь это от менеджера, сразу становится понятно, что любит он не саму работу, а те реальные и, в большей степени, воображаемые бонусы, которые она приносит (статус, деньги, образ жизни). Потому что любить работу менеджера – это все-таки очень трудно, на грани возможного. Такое мало кому под силу.

А когда такое говорят библиотекари петушинской районной библиотеки – как-то им веришь. Да, они действительно любят свою работу. Потому что с бонусами тут не густо.

Библиотеку посещает в среднем около пятидесяти человек в день. Читательская аудитория состоит из двух групп – учащаяся молодежь и пенсионеры. Люди работающие в библиотеку не ходят. Вообще. Разве что как редкое исключение. Молодежь берет учебники и справочную литературу, пожилые – массовое чтиво типа Донцовой, книги исторической тематики, периодику (видел на стенде «Роман-газету» – я думал, ее уже давно не существует). Классику, что русскую, что зарубежную, читают очень мало.

Читатели не только берут почитать библиотечные книги, но и дарят библиотеке свои собственные. Много дарят того самого бульварного чтива – такие книги не ставят на полку, не перечитывают. Прочитал один раз – и отнес в библиотеку. Пусть другие почитают.

Однажды нам целую пачку «Госпожи Бовари» подарили, сказала Валентина Михайловна.

Даже не знаем, кто это был, сказала Алла Леонидовна.

Утром приходим на работу, а на пороге – пачка книг, двадцать штук, сказала Галина Ивановна.

Впрочем, нынешнее библиотечное оживление может скоро закончиться. Валентина Михайловна рассказывает, что над библиотекой дамокловым мечом висит федеральный законопроект, согласно которому все библиотеки должны финансироваться только из бюджетов городских и сельских поселений, а поступления из федерального центра и субъектов федерации прекращаются. Это вернет всю ситуацию с библиотеками фактически в 90-е годы, то есть попросту убьет библиотечное дело в российской провинции. В частности, это будет означать полное упразднение сельских библиотек. Валентина Михайловна со смехом рассказывает, что в неких инстанциях есть «чудесный» план – ликвидировать все деревенские библиотеки и заменить их «библиобусами» – передвижными библиотеками. Один такой библиобус уже есть – автобус с книжками и читальным мини-залом колесит по Ленинградской области. Представляете, вместо библиотеки – какая-то автолавка, говорит Валентина Михайловна. По ее словам, если закон будет принят, ни о каком библиобусе в Петушках нечего будет и мечтать – на его покупку денег в городе не найдется никогда.

А что, спрашиваю, в девяностые люто, наверное, было. Да даже не люто, а просто ничего не было, отвечает Алла Леонидовна. Просто ничего не было, вообще ничего. Как выжили, как библиотеку сохранили, до сих пор непонятно. Чудо.

Но мы не унываем, надеемся на лучшее, сказала Валентина Михайловна.

Бог даст, не примут этот закон, только ведь налаживаться все стало, сказала Алла Леонидовна.

Все– таки, президент повернулся к нам лицом, сказала Галина Ивановна.

Галина Ивановна провела меня по помещениям библиотеки. В читальном зале царил беспорядок, впрочем, по приятному поводу: привезли и устанавливают новую мебель. На одном из столиков – два только что распакованных компьютера. В книгохранилище – ряды стеллажей, уставленных многочисленными и довольно потрепанными книгами – в основном, наследство советской эпохи. Большой, тщательно подобранный краеведческий раздел. В отделе комплектования, которым, собственно, и заведует Галина Ивановна – стопки совсем новых книг. Разных – учебников, книг для детей. Есть и современная литература – Прилепин, Дмитриев, Улицкая, Быков, Слаповский. Галина Ивановна рассказывает, что каждый раз, бывая в Москве, изучает новинки современной литературы, но заказывает мало и осторожно: знаете, говорит Галина Ивановна, у меня такое ощущение, что большинство книг современных российских писателей в состоянии читать только, извините, сумасшедшие. Нормальный человек такое читать не будет.

Хотел было сказать Галине Ивановне, что и пишут эти книги по большей части люди, которых нормальными назвать затруднительно, но не стал. Из соображений писательской солидарности.

Галина Ивановна берет в руки какую-то красивую детскую книгу в твердом переплете и говорит: такую книгу и в руках подержать приятно, ведь правда?

Правда.

В библиотеку пришел дедушка. Симпатичная молодая сотрудница, сидящая на, как бы сказали в Москве, ресепшене, разговаривала с дедушкой не как с клиентом, а как с добрым соседом. Дедушка вернул какую-то книжку и взял две других, по виду – старых, советских. В названии одной из них присутствует слово «выстрел» – про войну что-нибудь, наверное. Дедушка ушел, и тут же прибежала девушка, старшеклассница или студентка. Быстренько взяла какую-то толстенную книженцию и убежала. Получилось, что передо мной промелькнули представители двух основных категорий читателей – пенсионеров и молодежи.

У нас замечательный коллектив, практически семья, сказала Галина Ивановна. Бывает, допоздна засиживаемся. У нас тут литобъединение «Радуга» собирается, оно уже больше сорока лет действует. Что, и молодые литераторы есть? Да, и молодые тоже есть. Стихи пишут, рассказы.

У нас, можно сказать, очаг культуры, сказала Галина Ивановна.

Мы привыкли к тому, что словосочетание «очаг культуры» произносится с иронией, при его произнесении надо тонко улыбнуться. А тут почему-то не захотелось иронически улыбаться, даже про себя. Потому что действительно – очаг культуры. В полном смысле этих затасканных слов.

Иду к станции, впереди меня идет семья – коренастый мужичок в кожаной куртке, дородная высокая дама в длинной шубе. Они держат за руки маленького мальчика в комбинезончике и валенках. Мальчик то и дело поскальзывается и не падает только потому, что его придерживают за руки родители. Пытаясь удержать мальчика от падения, мужичок и дама сами то и дело чуть не падают. У дамы к тому же высокие каблуки.

Очень скользко.

Перед входом в какой-то магазинчик видны следы воздействия человека на лед. Примерно два квадратных метра ледяной поверхности тротуара истыканы ломом. Человек взял ломик, подолбил им лед несколько минут, умаялся и бросил это бесполезное занятие.