Текст книги "Русская жизнь. Интеллигенция (февраль 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Мариэтта Чудакова
Русским языком вам говорят!

Часть вторая

Алтайский край – после Краснодарского главная житница России. (Написала и задумалась – не советизм ли? Больно Сталин любил про наши житницы рассуждать. Не знаю, правда, лучше ли уже постсоветское «хлебный регион»?). В минувшем году был как раз на редкость хороший урожай.

Столица края Барнаул городом числится давно. Еще в конце ХVIII века получил статус «горного города». К тому времени Демидов уже наладил – в окружении воинственных кочевников – плавку меди на Колывано-Воскресенском заводе. Затем навез крепостных из Олонецкого края и других мест, выстроил плотину на Барнаулке, Барнаульский завод и защищавшую его крепость.

Долгая история города стерта и плотно заметена пургой российского ХХ века – не найти следов ни Соборной площади, ни Соборного переулка. Давно нет и нейтральных, казалось бы, названий – Московского проспекта (с часовней Александра Невского, преобразованной в 1920-е годы в водораздаточную колонку), Бийской или Петропавловской улиц. Вместо них город из конца в конец пересекает проспект Ленина. А параллельно и чуть покороче, но с той же большевистской прямотой – проспекты Красноармейский, Комсомольский и Социалистический, у Театра драмы имени Шукшина ломающийся, однако, под углом… Эту ауру поддерживают проспект Калинина – хотя вроде бы М. И. Калинин ничем себя здесь не зарекомендовал, и жена его отбывала заключение, счищая гнид с выстиранных арестантских кальсон, вовсе не в ближних лагерях, а в Устьвымлаге, в Вожаеле – в тогдашней республике Коми.

Улицы Карла Маркса, Крупской, Кирова, Димитрова, а также Советская, Пролетарская, Интернациональная, Союза Республик, ну, еще Молодежная, Промышленная, Деповская… И незримую, подспудную, но тем не менее ежечасную поддержку этой советско-социалистической топографии здесь, как и во всех решительно городах бескрайней России (скажем, в городе Камышлове школа, расположенная в прекрасном здании гимназии, выстроенном при Александре III, стоит до сих пор на улице Урицкого, в просвещении народа никак себя не проявившего) ощущают – ну, не впрямую, конечно, как чью-нибудь денежную, но тем не менее вполне, вполне чувствуют – те многочисленные люди власти, которые и раньше припеваючи жили, и теперь стремятся изо всех сил сохранить, так сказать, наработанное. И в сторону своего подопечного населения поглядывать не намерены.

…Помню, как в августе 2005 года прилетела я в Барнаул на другой день после похорон губернатора Алтайского края. Край еще был полон переживанием трагедии, по дороге из Барнаула в Горно-Алтайск на месте катастрофы стояло по 15-20 машин, люди молча смотрели в глубокий овражек, куда слетел «Мерседес» губернатора, врезавшись затем в толстенную березу. На ней была теперь фотография Михаила Евдокимова и рядом – фото погибших водителя и охранника.

Но в крае вспоминали не только саму трагедию. Директор крупнейшей проектной организации (по их проекту наконец начнем, кажется, в этом году силами ВИНТа строить два маленьких домика – для детей от году до трех в туберкулезном санатории в Чемале; но о Чемальском районе Республики Алтай, самом любимом моем месте в России, – позже) говорил мне:

– Понимаете – сколько было разговоров, что все выборы у нас – продажные, что неважно, кто голосует, важно – кто считает, что от нас ничего не зависит… И вот выборы-то в нашем крае доказали совсем другое! Вы не представляете, какой административный ресурс был задействован! Суриков по всему краю ездил, все знали, что Кремль – за него. А люди захотели избрать Евдокимова – и все, избрали! Все встали и пошли на выборы. Никакой ресурс не помог, никакие манипуляции при подсчетах. Могло бы примером быть для других! А вот поди ж ты – видите, как у нас в России? – с выборами губернаторов, оказывается, уже покончено, теперь назначать будут. Так что последний выбранный погиб.

I.

В 55-й барнаульской школе рисковых и отчаянных пятиклассников и шестиклассников учителя решили посадить в отдельный класс, обособив от старших. Тем более что я предупредила – у старших после завершения будет еще одно задание – по литературе, а младшие пойдут домой.

Стриженые затылки и косички. Все усердно склонились над листами с вопросами. Плотность косичек на площадь класса явно больше, чем в Москве, да и волос более долгий на сибирском воздухе.

…Когда подводили на четвертый день итоги, вышла к нам получать поощрительную премию совсем крошка пятиклассница (одиннадцать лет!) Ольга с сибирской фамилией Волосатых. Двух, по крайней мере, депутатов твердо поправила своим карандашиком: «Мы были счастливы его приезду» – «рады его приезду» и «выдающую роль» на «выдающуюся». В большом списке иноязычных слов разобралась как умела: «гипотеза» – мысль научная, «имидж» – стиль, «имиджмейкер» – человек, совершавший имидж. «Фэнтези» же у нее получилась «фонтазия» и «фонтастика», по смыслу вполне правильно, а ошибки в правописании я обещала не учитывать: хотела объяснить им (заодно и учителям), что правильная речь и правописание – вещи разные.

Зато Ольга безошибочно выбрала правильное написание «дикобраза» и «дуршлага».

Сломалась Ольга на склонении имени «Булат Окуджава» – получился в каком-то падеже «Булат Окуджаевой». И то – кто их ныне, грузин, разберет? «Эгоизм» же она понимает как «наглый человек» – не ошибается, по крайней мере, в том, что дело безусловно плохое. На вопрос «Знаете ли вы эти слова – окоем? Отнюдь?» ответила с телеграфной лаконичностью известного анекдота – про первое слово – «нет», про второе – «да». Просто привет Егору Тимуровичу.

Фонтастика продолжилась в ответе на вопрос «Как связаны слова присяга и присяжный заседатель?». Ответ я получила такой: «он, она, оно сидит». Женщина, даже маленькая, и должна быть загадочной.

…Несколько дней спустя, когда я проверила уже сотни работ, оценила безошибочные Ольгины ответы про ударения – глянул мельком и малая толика. Из последнего слова все, решительно все участники конкурса, разного возраста и образовательного ценза, за редчайшими исключениями, делали какого-то неведомого Толика.

А ее одноклассница Юля Алексеева расщелкала подавляющее большинство этих корявых депутатских речей как орехи: «определиться вот о чем», «об этом было подчеркнуто», «решить о повышении пенсий», «проинформировать в том, что», «более очевидней»… Все-все переписала по-русски. А как – пусть это останется нашим с ней секретом.

Но и в Юле была своя загадка. Один из разделов у меня назывался «Не одно и то же»: «В каком случае вы скажете: я в шоке, а в каком – я шокирован (это меня шокировало)».

Я от пятиклассниц ответа на этот вопрос вообще-то не ждала, потому что сегодня, когда все смешалось в доме Обломовых, и в пять раз их постарше люди, да и с двумя высшими, то и дело именно что шокируют своей причудливой речью. Но Юля написала, что первый случай – это «удивительно-неожиданно», а второй – «восхитительно-неожиданно». Может, тут что-то есть? Какой-то местный, сибирский извод?

Но вообще-то подростков взрослые так запутали, давно пребывая «в шоке» от всего решительно на свете, что мало где в моем долгом путешествии встречался мне внятный, не шокирующий ответ. А когда-то, давно-давно, в 70-е годы прошлого века, употребляли эти выражения только те, кто их понимали.

II.

А красиво пишут порой наши пятнадцатилетние! И драйв, и экстрим определяют, например, как ощущение чего-то захватывающего и незабываемого.

И умеют выпутаться из депутатской фразы, из которой далеко не каждый взрослый выберется с честью (разве что с доблестью и геройством). Ну, как, действительно, исправить уже нами раньше упомянутое – Сталин олицетворил себя с социализмом? Барнаульская десятиклассница (та же, что про драйв и экстрим) предлагает вполне проходной вариант – «Сталин олицетворил собой социализм».

Но, читая работы сегодняшних младоносителей русского языка, расслабляться нельзя. Потому что на следующей странице, где предложено просклонять в единственном и множественном числе давно уже не иностранное слово туфли, расставив при этом ударения, вы прочитаете твердой девичьей рукой написанное – «ЕДИНСТВЕННОГО ЧИСЛА СЛОВА „ТУФЛИ“ НЕ СУЩЕСТВУЕТ».

…Удивительны все-таки наши отношения с родным языком! Не одна ведь и не две девицы ответили таким образом. А ведь туфли-то они все-таки еще носят, не полностью перешли на сапоги и кроссовки. И в своей речи перед объявлением победителей я взывала к ним:

– Как же это – «не существует»? А если у одной вашей туфли каблук сломался? Или одна туфля дома куда-то завалилась? Как вы про нее скажете?

Правда, смышленая Ольга еще не доросла до того, чтоб забыть за обилием обуви единственное число. Зато множественное у нее звучало трогательно – «туфельки».

Наблюдение без объяснения: пятнадцатилетние-шестнадцатилетние юноши чаще знают правильное единственное число от злосчастных туфель – и, заметьте, с правильным ударением. А барышни предпочитают – туфель. И даже – туфль. Если же все-таки туфля – то уж ударение выставят непременно на последнем слоге. Буду благодарна, если кто-нибудь проведет блиц-опрос среди знакомых разнополых подростков и любезно сообщит о результатах. Хочу понять, от чего тут больше зависимость – от пола, климата или меридиана?

III.

График у нас был такой. В тот же день – уезжать из Алтайского края в Республику Алтай, чтобы наутро проводить конкурс в городской школе, а через несколько часов – в сельской. А езды на машине из Барнаула до Горно-Алтайска – единственного в горной республике города, он же столица – не меньше четырех часов. А оттуда до Чемала – еще два.

Проведя в Чемале конкурс, за ночь проверить работы двух школ. На другой день, подведя итоги и вручив премии победителям, мчаться опрометью обратно в Алтайский край – в Бийск (час от Горно-Алтайска), где дочь председателя ВИНТа Андрея Мосина Алина уже вела в это время огромную оргработу, чтобы в первый день каникул (!) собрать людей из разных классов на конкурс. Сама же она, лучшая ученица в школе, обладательница грамот на всех мыслимых олимпиадах, оставалась в сплошном убытке – на семейном совете было решено, что в конкурсе она участвовать будет, но из претендентов на премии исключается, поскольку конкурс проводит организация под председательством ее отца. Но Алина уверяла нас всех, что нисколько не огорчается – ей все это интересно независимо от премий.

Опять– таки за ночь в Бийске я должна была проверить работы бийские и барнаульские, наутро подвести итоги в бийской школе, затем мчаться в Барнаул, в машине в течение двух с лишком часов проверяя остатние работы. Подвести итоги; затем провести конкурс у студентов (еще неясно было -у каких, в Барнауле этим занимались молодые члены СПС), и в ночь с 3-го на 4-е, никак не позже, выехать на машине из Барнаула в Москву. 4 с половиной тысячи километров. А дома ждали нас уже взятые загодя на 9-е ноября авиабилеты в Республику Саха – в Якутск. С тою же задачей. А по возвращении из Якутии – Красноярский край и Томск…

IV.

В Барнауле истек 1 час 15 минут – младшие сдали работы и весело побежали домой (на другой день в школах России, как уже было сказано, начинались осенние каникулы). Всем было объявлено – через три дня приходите на подведение итогов конкурса.

Старшеклассников же ждало еще одно задание. Теперь я читала им вслух отрывки из прозы русских классиков ХIХ-ХХ веков.

Всего 5 фрагментов. Предупредила, что писатели входят в школьную программу, но произведения, откуда отрывки, – не обязательно. От них требовалось определить только автора.

Честно говоря, наслушавшись за последние годы от всех и каждого, что школьники ничего не читают, а играют в компьютерные игры, я результатов почти не ждала. Задача моя была другая – пусть послушают звучание хотя бы классической русской речи.

«…Когда, подставивши стул, взобрался он на постель, она опустилась под ним почти до самого пола, и перья, вытесненные им из их пределов, разлетелись во все углы комнаты».

«…Он видел, что глубина ее души, всегда прежде открытая пред ним, была закрыта от него. Мало того, по тону ее он видел, что она и не смущалась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта, и это так должно быть и будет вперед. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, возвратившийся домой и находящий дом свой запертым».

Пусть послушают, думала я, о чем и каким языком говорили их соотечественники около полутора веков назад, и сами поразмыслят – слишком ли отличались темы, способ рассуждения и самый язык от сегодняшних наших речей. Жаль только, думала также, нету у школьников материала, чтоб дополнительно сравнить еще и с отечественными речами двадцатипятилетней давности.

«– …И вот еще что прошу заметить. Сойдется, например, десять англичан, они тотчас заговорят о подводном телеграфе, о налоге на бумагу, о способе выделывать крысьи шкуры, то есть о чем-нибудь положительном, определенном; сойдется десять немцев, ну, тут, разумеется, Шлезвиг-Гольштейн и единство Германии явятся на сцену; десять французов сойдется, беседа неизбежно коснется „клубнички“, как они там ни виляй; а сойдется десять русских, мгновенно возникает вопрос… о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды, бездоказательно, безвыходно. Жуют, жуют они этот несчастный вопрос, словно дети кусок гуммиластика (тогдашняя жвачка – пояснила я моим слушателям): ни соку, ни толку. Ну, и конечно, тут же достанется и гнилому Западу. Экая притча, подумаешь! Бьет он нас на всех пунктах, этот Запад, – а гнил! И хоть бы мы действительно его презирали… а то ведь это все фраза и ложь».

Как они слушали!

Я сказала: это трудная задача. (О трудности, кстати, можно было судить по лицам слушавших учителей. Сложная гамма чувств была на этих лицах.) Не смущайтесь, что не сумели определить всех авторов. Определите трех – это будет очень хорошо. Двух – очень неплохо. Неплохо и одного определить – но точно. Вот если уж никого не определите – ну, что ж, значит, перед вами загорится невидимый дисплей, на котором замигает надпись: «Мало читаешь, мало читаешь!»

…И когда, едучи уже из Барнаула, стала я с огромным любопытством (ведь не знала еще совсем, чего ждать) читать первые ответы и встречать первые замечательные выдумки (к древнерусскому глаголу ясти подбирался однокоренной – растрясти, а к слову явь – не корявь), то заглянула и в конец – как там с именами писателей?

И все оказалось – представьте себе! – много лучше, чем все мы сегодня ожидаем. Но были и нулевые ответы. И в конце одного такого ответа юноша написал крупными печатными буквами: «Мало читаю, мало читаю!» – и рядом круглую грустную мордочку – антипод смайлика.

Дмитрий Ольшанский
Верховенский-папа, Верховенский-сын

Проповедники девяностых и проходимцы двухтысячных

Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. На последнем чтении своем он задумал подействовать гражданским красноречием, воображая тронуть сердца и рассчитывая на почтение к своему «изгнанию». Он бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова «отечество»; согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же, публично, не сойдя с эстрады, расплакался.

Достоевский.

В самом центре Москвы, в глубине Пушкинской площади, против бывшего Страстного монастыря и поблизости от конторы редакции «Московских новостей», опять-таки бывшей, находится замечательный книжно-журнальный ларек. Товар, выставленный в его витрине, не имеет ничего общего с ассортиментом всех прочих лавок аналогичного предназначения, расположенных поблизости; люди, подходящие к нему, решительно отличаются от прохожих, задерживающихся у банального газетного павильона.

Известно, как происходит ныне торговля печатным словом – на той же Пушкинской площади, стоит лишь отойти пару шагов в сторону. Молодящийся господин тщательно скрываемого возраста покупает веселый журнал с многообещающего вида данаями и галатеями, бойкая старушка интересуется астрологическим прогнозом на ближайшую тысячу лет, дважды разведенная женщина забирает все сочинения писательницы, которая, как правдиво написано на обложке, была разведена трижды, и, наконец, надменно-неуверенный в себе младоменеджер уносит в свой офис глянцевый том, на страницах которого столпы паркетного общества позируют вперемежку с изречениями самого непримиримого, фрондерского свойства. Младоменеджер горд: теперь он тоже бунтует.

И только тот самый, единственный в своем роде ларек являет собой совершенно иную картину. На прилавке выставлены «Химия и жизнь» вместе с «Наукой и жизнью», рядом мемуары троцкистов, баптистов и недобитых дворян, одинаково проведших 25 лет на известном отдалении от вольных граждан. С репрессированными соседствуют академик Сахаров, либеральный священник Шмеман, а также документы каких-то давно забытых судебных процессов 1924 года и расстрелянных рабоче-крестьянских восстаний против рабоче-крестьянской же республики. Тут и жизнеописания великих князей, жандармов-дубельтов и сомнительного толка борцов за «свободу России от большевизма», нашедших время и место побороться за нее в Восточной Европе и на Украине, году в 1941-1942-м. А возле них – брошюра несломленного 75-летнего доктора философских наук «В новый век – с новым социализмом!», и обстоятельные «Преступления лубянской клики», и «Еще раз о Горбачеве», и «Новый мир», и письма важных литературных старух, и Мандельштам, «Иностранная литература», и опять Мандельштам. Покупатели – под стать товару. – Видели уже статью Солженицына о Февральской революции? – интересуется потрепанный дядечка с дипломатом у седого и высокого старика в аккуратном, невесть каких годов пиджаке, только что получившего из рук продавца нужную книгу. Кажется, это статьи какого-то знатного экономиста. «Остановка в пути: временные неудачи рыночных реформ в России» – так она называется.

Поколение русской интеллигенции, вошедшее в самый активный свой возраст на рубеже восьмидесятых и девяностых годов ушедшего столетия, было до крайности недовольно умиравшим Советским Союзом. На стороне обвинения было все: истмат-диамат, выезды на картошку, очереди, стукачи, дефицит, первая заграница в 35 лет (да и то повезло), возможность тюремного срока за неправильную машинопись в книжном шкафу, дружинники подле церкви на Пасху, скучно даже и перечислять очевидные всякому, кто старше телеканала «Эм-ти-ви», помехи и беды. Справедливо возмущенным обличителям «преступлений лубянской клики» (она же партийная, административно-командная и великодержавная клика) было понятно: отныне, после всех бурь, взирать на мир нужно «с учетом ошибок», «иначе неизбежен новый Гулаг», как они говорили. И тогда, впервые в истории, вечно романтические и вечно жертвенные интеллигенты наши совершили над собой решительную хирургическую операцию: отсекли, как им казалось, весь свой прежний, беззащитно-восторженный идеализм остро заточенным буржуазным ножом.

– Сколько же можно блуждать в сосновом лесу народничества, почвенничества, социализма, коммунизма, фашизма, славянофильства, православия, утопического сумасшествия, опричнины, нестяжательства и террора? Когда же на смену культурным героям прошлого придет деловой человек? – гневно спрашивали газеты и журналы «выучившего тоталитарные уроки» 1992 года.

– Не пора ли принять за основу нового российского общества ценности успеха, частного предпринимательства, свободы личности, состоявшейся в условиях рынка и конкуренции, а не привыкшей к роли нахлебника очередной «великой державы»? Не пора ли покончить с социальным иждивенчеством и готовить Россию к приходу людей, умеющих зарабатывать деньги? – сурово твердили газеты устами самых интеллигентных людей, вовремя «сделавших выводы».

Надо сказать, что людям этим и вправду казалось: впереди будет нечто прекрасное. Проклятый царизм и проклятый совок уничтожились, и новый буржуазный человек, воплощение протестантской этики, с часами в жилетном кармане, мальчиком на побегушках и доходно-расходной книгой в руках уже идет по Ильинке, Варварке, а то и Пушкинской площади, и от ботинок его разлетаются в разные стороны отжившие свое листовки «Раиса Горбачева – кто она?», белогвардейские манифесты и коммунистические воззвания. Еще немного – и Россия будет наполнена акционерными обществами с заседающими в них меценатами, утонченными биржевыми дельцами, в массовом порядке покупающими новинки изящной словесности, полезными лавками, в которых по умеренным ценам продают полезные народу товары, и, конечно же, будут купцы, бородатые купцы на Москворецком, например, мосту, сидящие в этих лавках…

Иными словами, уже тогда можно было догадаться, что мечтательный идеализм, прежде заключенный в стремлении к «большим идеям», никуда не делся от газетных ораторов, и напрасно казалось им, что все они теперь чудо какие практики, и навсегда расстались с утопиями при помощью сверкающей буржуазной хирургии. Совершенно как Степан Трофимович Верховенский, эти безымянные, разбросанные по НИИ, университетам и редакциям «отцы новой России» верили, что угадали грядущее торжество каких-то новых, революционных поветрий (на этот раз прагматичных), что движение времени вот-вот приведет их к роли Джефферсонов и Франклинов той России, где вместо ядерных ракет, памятников Ленину, собраний сочинений Достоевского, Маяковского и Горького и очередей за «каким-нибудь» сыром случится изобилие, гармония и общественный порядок. России, которую создаст человек торгующий, и в которой человеку думающему будет легко и хорошо жить, благо не будет уже за его спиной ни лубянской клики, ни агрессивно-послушного большинства.

Вынужденный символ эпохи, тогдашний премьер-министр Гайдар в своих преждевременных мемуарах писал:

«Проезжая через Лубянскую площадь, увидел что-то вроде длинной очереди, вытянувшейся вдоль магазина „Детский мир“. Все предыдущие дни здесь было довольно безлюдно. „Очередь, – привычно решил я. – Видимо, какой-то товар выкинули“. Каково же было мое изумление, когда узнал, что это вовсе не покупатели! Зажав в руках несколько пачек сигарет или пару банок консервов, шерстяные носки и варежки, бутылку водки или детскую кофточку, прикрепив булавочкой к своей одежде вырезанный из газеты Указ о свободе торговли, люди предлагали всяческий мелкий товар… Если у меня и были сомнения – выжил ли после семидесяти лет коммунизма дух предпринимательства в российском народе, то с этого дня они исчезли».

Не будем мстительными и не станем трактовать эту сцену в болезненно-язвительном духе: румяный чиновник, проплывающий сквозь русскую зиму в служебном автомобиле, удовлетворенно смотрит на то, как стоящие на морозе пенсионеры пытаются сбыть бутылку водки или хоть что-нибудь, чтобы жить. Выказывать ненависть к Гайдару сейчас все равно поздно – оставим это и поверим только, что министром ли, публицистом ли, рядовым гражданином, но Степан Трофимович образца 1992 года искренне исповедовал «дух предпринимательства». Модно было даже говорить о том, что «молодое поколение, выросшее после коммунизма», как раз и будет залогом того, что кто-то нехороший не воскреснет, все нехорошее не вернется и русский двадцать первый век обрадует интеллигенцию, вставшую на путь прогресса, «рыночного» на этот раз, сплошным и неумолимым Эдемом.

С тех пор прошло пятнадцать лет, и даже больше. Мечта сбылась, новый, торгующий человек явился. И товарно-денежная Россия, какой ее пожелали видеть интеллигенты, предстала перед ними во плоти.

Прежде всего, исчезли те места, где они предавались своим свободолюбивым думам. НИИ сдали в аренду турфирме. Редакцию закрыли за нерентабельностью, в лучшем случае – выселили за Третье кольцо. В университете открыли факультет маркетинга, там учится горный орел в черном костюме, и если преподаватель философии (кстати, преподавание философии на всех факультетах есть пережиток совка, и скоро его уволят) критично оценит знакомство орла со Спинозой и Шопенгауэром, то можно и припомнить штурм Грозного. Домашний адрес мечтателя также переменился: строительная компания, пожелавшая очистить место для акционерного общества с заседающими в нем гипотетическими меценатами, снесла его дом и выселила интеллигента в Куркино. Нет, не туда – в Куркино теперь тоже элитный район для «умеющих зарабатывать», так что ползите в Южное Бутово и не жалуйтесь на засилье социального иждивенчества. Утонченные биржевые дельцы тем временем потратились на изящную словесность. Тиражом в миллион экземпляров, совершенно как раньше «Новый мир», издаются «яркие, вызывающие закономерный спрос» романы с заголовками, смешавшими английский и русский. Открывающий секреты рублевских женщин роман «Баб-key», ну или эротический роман «Мое ай-пи-о». Кому-нибудь не смешно? Но не ратовал ли этот кто-нибудь за освобождение от химер тоталитарного прошлого? Ах, ратовал! Что ж, его ждет ай-пи-о.

Меж тем полезные лавки, в которых по умеренным ценам продают полезные народу товары, умножились сверх всякой меры. И мы знаем эти товары. Бриллианты. Еще раз бриллианты. Сигары и вина. Свежайшие коллекции юбочек, всего-то в пять раз дороже, чем в нищенском Лондоне, люмпенском Риме и экономном Париже. Автомобили «Хаммер». Автомобили «Феррари». Автомобили «Мерседес Бенц», похожие на катафалки. Вот только кто будет уложен в гроб после свидания с этим автомобилем – проклятый царизм? или проклятый совок? Похоже, что именно бывший проповедник рационализма и меркантильности, так и оставшийся пешеходом, да еще сделавшийся близоруким, немолодым, непрезентабельным. В общем, готовым к социальному исчезновению.

Кстати, и «молодое поколение, выросшее после коммунизма», созрело уже и пришло. – Уймись, рожа бородатая, – ласково говорит это хищное поколение по недосмотру выжившей рухляди, буржуазному, как он сам о себе думал, интеллигенту, недовольному тем, что «Сталин был эффективным менеджером для своего времени», а «движение „Местные за Стресснера“ проведет шествие по центральным улицам Москвы под лозунгом „Нравственность – это понтово, сгинь, либеральная падаль!“». Кого он там думал увидеть, шествующими по этим улицам? Молодых, начинающих Гучковых и Терещенко в изображении голливудских актеров, с розами в петлицах и в сопровождении безупречно наряженных барышень? Студентов Московского университета, начитавшихся сборника «Вехи» и решивших, насупив брови, что «постепенное развитие в русле либеральных реформ лучше необузданной дикости революционного натиска»? И когда дышащая пивом, желающая быстрого и немудреного заработка (митинги – крики – вознаграждение) толпа недорослей прижимает нашего Степана Трофимовича к ограде у свежеснесенного дома, о чем он думает? Неужто верит в то, что они и в самом деле – «патриоты и полны гордости», как следует из их восклицаний? Понимает ли он, что Гучковы и Терещенко, вместе с лавками на Москворецком мосту, возрождались только в его воображении, а действительная, единственно возможная форма корыстного общества и корыстного мира именно такова, и сейчас эти недоросли будут топтать его ботинками? Нет, он ничего не понимает. Даже сейчас он думает, что «к власти пришли не те, и все пошло не так, и все испортило государство».

– Остановка в пути и временные неудачи реформ, – думает он, зажимая уши, ибо взятые по оптовой цене патриоты уж слишком надрывно кричат.

Годы идут, а настроение интеллигентного человека становится все более скверным. Зачем вся эта мерзость? – недоуменно спрашивает он у пустоты (газету, в которой принято было задавать подобные вопросы, как мы помним, благополучно закрыли – ну или «перепрофилировали» куда-то в сторону светской жизни). – Откуда заново вырос этот проклятый совок, который мы вроде бы похоронили, – публичные жесты единения с мнимым народом, массовые акции самого наглого свойства, цинизм и пренебрежение, принятые как данность, как аксиома? (интеллигент любит такие слова). – Ведь из того, что тоталитарные утопии разоблачены и забыты, вовсе не следует, что меня можно запросто выселить из дому, а если, не приведи Бог, заболею, брать по тысяче, а то и больше, за уколы, бинты, перевязки!

Следует, следует, милый Степан Трофимович.

Ибо только в сознании вечно романтического русского интеллигента могла родиться химера, утопия, сказка о том, что можно объявить меркантильность, рационализм, предприимчивость, пользу – единственной ценностью в мире, и в то же время ограничить ее рамками собственно «бизнеса», «интереса делового человека», взятого со старинных картинок, того, что с часами в жилетном кармане, мальчиком на побегушках и с доходно-расходной книгой в руках. Только самоубийственный в мечтательности своей рыцарь советских НИИ и редакций мог верить в то, что восторжествовавший капиталист так и останется торговать в своей лавке, а он, этот младший научный сотрудник и проповедник буржуазного уклада, мирно успокоится в кресле, с «Новым миром» своим, чтобы все так же разглагольствовать и учить. И для него все будет «по-прежнему». Как бы не так.

Ведь если смыслом всей новой русской истории являются деньги и только деньги, то торговать рано или поздно обучаются все. Больничные нянечки формулируют свой прайс-лист. Милиционеры выставляют тарифы. Политики перенимают все методы шоу-бизнеса (шествия, крики, флажки, дебаты по тридцать секунд, ткачихи на съездах, etc.). Священники, что твой Билли Грэм, рвутся выступить с проповедью про «Гарри Поттера и мораль». О пожарниках, пограничниках, жандармах, учителях, кандидатах в спасители нации, юношах, обдумывающих житье, генералах и дворниках нечего и говорить – всяк хочет «встроиться в рынок», возродить тот дух предпринимательства, ради которого так постарался Гайдар. Да и сам «деловой человек» – опровергая легенду, выходит из лавки. Зачем ему нужна кем-то придуманная «конкуренция», зачем ему эти дряхлые, не чета наручным «Патек Филипп», часы в жилетном кармане и доходно-расходная книга в руках, когда он может сделаться щедринского толка чиновником, переписать собственность на жену и наслать на нерасторопного конкурента ОМОН и УБОП? Извлекать свою выгоду намерены все, и если есть кто-то лишний в этом мире успеха и прибыли, «то этот лишний – вы», как сказано было в одном культовом для интеллигенции романе.

Казалось бы, самое время бедному Степану Трофимовичу признать, что не одни только накопительные добродетели украшают вселенную, что непотребные персонажи, заполняющие ныне доступную ему реальность, – порождения именно его воображения, его собственные законные дети и заботливо воспитанные наследники, и благодарен за все, с ним случившееся, он должен быть сам себе, а вовсе не лубянским кликам, прошлым и будущим – да только куда там.