Текст книги "Русская жизнь. Интеллигенция (февраль 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

За родное советское искусство

И. ПЫРЬЕВ

Так же, как и в области театра, у нас в кино тоже есть называющие себя критиками космополиты, проповедующие свои враждебные взгляды на искусство. Никакое истинно народное произведение никогда не взволнует таких «критиков». Прочтя хороший сценарий или посмотрев прекрасную советскую картину, они не обрадуются успехам родного искусства. Их ничто не может потрясти: их не тронут захватывающие места картины, они не рассмеются веселой шутке, их не взволнуют радости и горести героя. Они даже не посчитают своим долгом посмотреть фильм вместе со зрителем где-нибудь на Таганке или на Красной Пресне, не поговорят с народом о картине, хотя бы при выходе из кинотеатра. Зачем?! Им и так все ясно! Они напишут о произведении искусства, которое создавалось трудом большого коллектива творческих людей, бесстрастную, сухую, полуиздевательскую рецензию, которая ни художнику, ни зрителю нечего не скажет и никакой пользы не принесет. А дома, в кругу своих коллег-единомышленников, они будут говорить о картине противоположное тому, что только что писали, и, сравнивая ее с недавно виденной американской, сетовать о том, как отстала наша кинематография от западной. Так делали сутырины, оттены и иже с ними.

Юзовские, борщаговские, левины, малюгины и прочие, работая многие годы в нашем искусстве в качестве редакторов сценарных отделов киностудий, членов редколлегий, членов Художественного совета Министерства кинематографии и даже сценаристов, ни разу не выступали со статьями о советской кинематографии вообще и с критикой каких-либо картин в частности.

В продолжение десятка лет они сознательно игнорировали и замалчивали успехи и победы нашего кино, не замечали его силы, его огромного значения, его боевой партийности и подлинной народности.

Особенно активно развернули свою деятельность космополиты в Ленинграде под руководством ярого врага советского искусства Л. Трауберга. Эти горе-теоретики считают, что родоначальником советской кинематографии является американский кинематограф с его бандитско-приключенческими, комедийными и эксцентрическими фильмами. Они утверждают, что именно на этих американских фильмах выросла и нашла свой путь вся советская кинематография.

…Если верить их вымыслам, то у нас до прихода так называемых «фэксов» (название, рожденное пресловутой «Фабрикой эксцентрического актера», созданной в Ленинграде Г. Козинцевым и Л. Траубергом) не было, собственно говоря, никакой кинематографии. В своих высказываниях и статьях они усиленно старались осмеять и всячески дискредитировать советскую кинематографию первых революционных лет. «…» Мы не безродные космополиты, мы все это понимаем, знаем и никому не позволим искажать действительную историю советского кинематографа.

Мы не собираемся принижать роль С. Эйзенштейна в развитии нашей кинематографии. «Броненосец Потемкин» – это шедевр советского искусства. Но это только этап в развитии нашего кино – этап, во многом оплодотворивший его, но пройденный.

«…» Следует также вспомнить один из неудачных фильмов выдающегося мастера С. Эйзенштейна «Генеральная линяя». В этом фильме режиссер поставил перед собой благодарную задачу – показать первые годы коллективизации сельского хозяйства. Но к решению этой новой для себя задачи он подошел со старыми формалистическими методами «монтажа аттракционов», чем исказил и действительность, и характер русских людей.

Ошибки автора великого «Броненосца» в фильме «Генеральная линия» шли, конечно, не от злого умысла исказить характер русского человека, а от непонимания современной действительности, современной жизни своего народа. Поэтому он и потерпел поражение.

Для того, чтобы создавать глубоко правдивые, волнующие произведения искусства, надо чувствовать кровную и неразрывную связь с народом, к которому принадлежишь. Чем ближе искусство к жизни, чем оно реалистичнее, тем сильнее и ярче его национальное своеобразие. «…»

Московский Университет, 18 февраля 1949 г.

Идеологическая диверсия, осуществляемая презренными космополитами и формалистами, получила достойный отпор.

Против космополитов в искусствознании

А. ИВАНОВ, студент искусствоведческого отделения филологического факультета:

«…» Еще находятся люди, которые, стоя на позициях буржуазного космополитизма, оплевывают лучшие достижения советского искусства, неправильно ориентируют наших писателей и художников, нанося тем самым огромный вред социалистической культуре. Среди этой группы так называемых художественных критиков должны быть в первую очередь указаны А. Эфрос, Н. Пунин, О. Бескин, уже давно известные своими клеветническими измышлениями о советском искусстве и русском классическом искусстве XIX века.

К сожалению, взгляды А. Эфроса и Н. Пунина разделяются в известной степени частью художественных критиков. Чем, как не этим фактом, можно объяснить то недружелюбное отношение, которое встретили со стороны этих критиков такие произведения советского изобразительного искусства, как, например, картина Лактионова «Письмо с фронта» и картина Ромаса «На плотах», удостоенные Сталинской премии. «…» Большой вред принесли писания и разговоры этих законодателей формалистической критики и молодым искусствоведам и художникам, которым они внушали свои снобистские «идейки». Часть студенчества некритически воспринимала их слова о несовершенности работ ряда замечательных советских художников.

Но мы слишком горячо верим в правоту нашего дела, в правильность избранного нашим народом пути, чтобы теории антипатриотических критиков сумели оказать на нас сколько-нибудь существенное влияние.

Злобный клеветник Б. Дайреджиев

И. ЛАЗУТИН, студент юридического факультета:

Группа гурвичей и юзовских организованно, заранее выработанными методами всеми силами пыталась опрокинуть все ценное и самобытное в русской литературе, пустить под откос то, что несут народу передовые советские драматурги. Более того, они осмеливались поднять руку на Горького, пытались заглушить трубный голос Маяковского.

Группа воинствующих двурушников-космополитов, душителей новых ростков социалистической культуры, уходит своими корнями к тем временам, когда искалеченный в боях за Родину Н. Островский, прикованный к постели, уже испытал травлю со стороны тех, кто с позором разоблачен сегодня.

«…» Отдавая последние силы роману «Как закалялась сталь», Н. Островский, окрыленный надеждой до конца стоять в боевом строю писателей, получил «пинок в лицо» от критика Б. Дайреджиева. В своей статье в «Литературной газете» от 5 апреля 1935 года, озаглавленной «Дорогой товарищ», Дайреджиев пытается сделать то, чего не могли сделать сочинские недобитые бандиты.

«Здесь мы должны отметить ошибку редакции „Молодой гвардии“, – пишет Дайреджиев. – Дело в том, что Корчагин – это Островский. А роман – человеческий документ». Роман «Как закалялась сталь», роман, признанный гимном революционной молодежи, Б. Дайреджиев считает издательской ошибкой. Ошибкой, по Дайреджиеву, является то, что «Корчагин – это Островский», человек, который «физически потерял почти все, остались только непотухающая энергия молодости и страстное желание быть чем-нибудь полезным своей партии, своему классу» (Н. Островский, «Автобиография», журнал «Молодая гвардия», январь 1932 года). По мнению Дайреджиева, редакция «ошиблась», опубликовав роман Н. Островского – «человеческий документ».

Дайреджиев обвиняет Н. Островского в том, что «по мере того, как мир смыкается железным кольцом вокруг разбитого параличом и слепого Островского, семейная неурядица борьбы с обывательской родней жены Корчагина начинает занимать центральное место в последней части романа». Где, когда, какими рыбьими глазами Дайреджиев увидел «семейную неурядицу» на «центральном месте» в романе? Все это нельзя объяснитъ только непониманием Дайреджиевым борьбы старого и нового, морали капиталистической и морали социалистической. Трудно объяснить это политической безграмотностью автора статьи «Дорогой товарищ». Это сознательный выпад против молодого пролетарского писателя.

В своей иезуитской критике Дайреджиев не останавливается и перед личным оскорблением Островского.

«Прикованный к койке, Островский не замечает, как мельчает в этой борьбе его Павка». Нужно быть злобным клеветником, чтобы, видя формирование нового советского человека, неумолимую кристаллизацию его большевистской воли и железного характера, назвать это «измельчанием». Апогеем этого грязного пасквиля являются строки: «Типичные черты Корчагина начинают вырождаться в индивидуальную жалобу Островского через своего героя». Превратить боевой клич коммуниста в «индивидуальную жалобу» калеки – до какого цинизма доходил Б. Дайреджиев в своей злобной «критике». Кто, как не сам Островский, говорил: «…В своей дороге я не „петляю“, не делаю зигзагов. Я знаю свои этапы и пока мне нечего лихорадить. Я органически, злобно ненавижу людей, которые под беспощадными ударами жизни начинают выть и кидаться в истерику по углам». (Письмо к П. Н. Новикову. Сочи, сентябрь 1930 года).

Выступить в газете с «публичным вызовом» к писателю Вс. Иванову взять на себя «инструментовку», «техническую шлифовку» и озвучение книги, с тем, чтобы она стала в «уровень» – это ироническое сострадание по адресу незаурядного таланта. Хуже того – это сбрасывание со счетов Островского-писателя.

Конечно, эта травля не могла не возмутить Островского. В своей ответной статье в «Литературной газете» 11 мая 1935 года Островский пишет: «Если вы, Дайреджиев, не поняли глубоко партийного содержания борьбы Корчагина с ворвавшейся в его семью мелкобуржуазной стихией, обывательщиной и превратили все это в семейные дрязги, то где же ваше критическое чутье? Никогда ни Корчагин, ни Островский не жаловались на свою судьбу, не скулили, по Дайреджиеву. Никогда никакая железная стена не отделяла Корчагина от жизни, и партия не забывала его. Всегда он был окружен партийными друзьями, коммунистической молодежью, и от партии, от ее представителей черпал свои силы. Сознательно или бессознательно, но Дайреджиев оскорбил и меня, как большевика, и редакцию журнала „Молодая гвардия“…»

Обвинить в «жалобе» страстно влюбленного в жизнь борца, неукротимого воина-комсомольца, задушить бьющий ключом молодой талант – хуже, чем «пинок в лицо», это значит всадить нож в спину пролетарского писателя. Возведя травлю передовых советских писателей и драматургов в профессию, критик Дайреджиев облил грязью пьесу Н. Вирты «Хлеб наш насущный». Трудно быть равнодушным, когда жалкое отребье реакционных эстетов гурвичей, юзовских, дайреджиевых поднимает руку на тех, кто является гордостью русской национальной культуры, чья жизнь, как подвиг, будет вечным примером в борьбе за дело Ленина-Сталина.

Комсомольская правда, 28 ноября 1950 г.

Правдивая повесть

Началось это с небольшого. Из Смоленщины пришло в редакцию письмо. Преподаватель Тумановской сельскохозяйственной школы инженер Александр Васильевич Амосов рассказал историю Анатолия Щепкина и Галины Чаловой.

Молодые люди познакомились в Доме культуры. Чалова работала лаборанткой по испытанию строительных материалов. Щепкин пока не назвал своей профессии. Был он сдержан, вежлив, культурен, много рассказывал о русском архитекторе Баженове, о живописи и новых книгах. Галина дорожила этим знакомством и предполагала, что Анатолий – студент архитектурного института. Но однажды, когда они шли на стадион, Щепкин обратил внимание девушки на карниз нового дома и сказал, что это его работа. «Так ты, Толя, простой штукатур?» – спросила она разочарованно и сразу же представила его в спецовке, забрызганной известью. Анатолия этот вопрос обидел.

Дальше, как пишет Галина в письме к подруге, произошло следующее:

«Мы шли молча. Разговор уже не клеился. У самого входа на стадион он вдруг повернулся и быстро пошел назад. Так и не сказал мне ни слова, не попрощался. И, как я ни старалась потом помириться, нашей дружбе пришел конец. Толя не хочет больше со мной встречаться».

Рассказ об этой размолвке был напечатан в газете под названием «Ссора». Прочли его тысячи юношей и девушек. Письма начали поступать с заводов, из учебных заведений, колхозов и воинских частей: «Ссора» стала поводом для большого и интересного разговора о рабочей гордости молодых строителей коммунизма.

«…» «Щепкин ведь живет не в Америке», – пишут многие и размышляют: произойди там такая история, простой штукатур не мог бы сказать своей девушке, что он гордится своей профессией, что она нужна для родины, ведь девушка знает, что Белый дом не собирается строить новых гидроэлектростанций, ремонтировать полуразрушенные дома рабочих в Гарлеме и возводить коттеджи в индейских резервациях. Рабочему парню нелегко попасть в университет, нужны деньги. А где ему взять их?

«…» Советский человек, созидатель и творец, чувствует себя исторической личностью, человеком, украшающим землю для радостей настоящего и будущего. Это гордое и самое дорогое чувство неосторожной фразой оскорбила Галина Чалова. «Откуда это у нее? – спрашивают сотни юношей и девушек. – Она же наш советский человек, интеллигент!» И тут же многие из них совершенно правильно оценивают се слова о «простом» штукатуре как буржуазный пережиток в ее сознании. Что же касается вопроса об интеллигентности Чаловой, то здесь многие авторы писем говорят: трудно сразу решить, кто из них больше интеллигент – Анатолий Щепкин или Галина Чалова.

В самом деле: кто из них больше интеллигент?

«Чалова, наверное, считает себя интеллигенткой? – пишет из города Слуцка Евгений Ляшенко. – По некоторым данным это действительно так: она окончила техникум, работает лаборанткой. На этом основании она мечтает о друге-ровне, каком-нибудь интеллигенте, хотя бы студенте архитектурного института. Поэтому ее, видимо, так и покоробило, когда она „обманулась“ – узнала, что Щепкин – простой штукатур».

«…» Интеллигент происходит от латинского слова «понимающий». В словаре Даля об интеллигенции сказано, что это разумная, образованная, умственно развитая часть жителей. Раньше, как правило, «путь в интеллигенцию» шел только через высшее учебное заведение. Ограничен и невелик был круг профессий, которые давали людям право называться интеллигентами: инженер, писатель, учитель, художник, врач…

Партия большевиков заботливо растила в нашей стране новую производственно-техническую интеллигенцию, оказывала и оказывает ей всяческую поддержку и помощь. Но кроме старого и привычного пути формирования интеллигенции, через высшие учебные заведения, И. В. Сталин с гениальным предвидением определил другую сторону этого дела.

«Другая сторона дела состоит в том, – говорил товарищ Сталин, – что производственно-техническая интеллигенция рабочего класса будет формироваться не только из людей, прошедших высшую школу, – она будет рекрутироваться также из практических работников наших предприятий, из квалифицированных рабочих, культурных сил рабочего класса на заводе, на фабрике, в шахте».

Трудно определить – кто рабочий, кто интеллигент! В этом тоже примета нашего светлого времени.

Почему же многие, «принимая» в среду молодых интеллигентов штукатура Анатолия Щепкина, не хотят называть Галину Чалову интеллигенткой? Почему некоторые товарищи называют Чалову – Чебутыкиной?

Здесь надо вспомнить пьесу А. Чехова «Три сестры». Помните, как мечтала о трудовой деятельности Ирина Прозорова, как тосковала по той сильной, здоровой буре, которая сдует с человеческого общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку? Но и в этом будущем обществе не собирался работать опустившийся военный доктор Чебутыкин.

– Как вышел из университета, так не ударил пальцем о палец, – говорит он сам о себе. – Даже ни одной книжки не прочел, а читал только одни газеты… Вот… Знаю по газетам, что был, положим, Добролюбов, а что он там писал – не знаю…

Трудно представить себе этот образ в нашей советской действительности. Но черты «чебутыкинщины» молодежь замечает и безжалостно осуждает в некоторых своих товарищах.

Кена Видре
Перед рассветом

Конец сталинской эпохи глазами школьной учительницы

Я вспоминаю последние годы жизни Сталина как время темное, мрачное, как возвращение атмосферы страха, характерной для предвоенных лет. Резко изменились к худшему отношения со вчерашними союзниками – Англией, Францией, США. Наступил период «холодной войны». Сталин возобновил расправу над своими мнимыми политическими противниками – вспомним хотя бы «Ленинградское дело». Советские воины, побывавшие в плену, снова попадали в лагеря, теперь уже в наши. Люди, перенесшие немецкую оккупацию (не по своей вине!), притеснялись, на них смотрели с подозрением.

Начались последовательные нападки на искусство (травля Ахматовой и Зощенко, 1946; Шостаковича и Прокофьева, 1947) и науку – генетику, «лженауку» кибернетику, языкознание. А в конце 1940-х началась антисемитская кампания.

Сначала в газетах взялись за театральных критиков, осмелившихся не восторгаться пьесами почему-то ставших вдруг неприкасаемыми советских драматургов средней руки, Софронова и Сурова (кто их помнит теперь?). Критики, как выяснилось, прятались за псевдонимами. В газетах сообщались в скобках их подлинные фамилии – сплошь еврейские. Насколько я помню, большинство литераторов оторопело отмалчивались. Лишь Константин Симонов, сделав вид, что не понял, куда ветер дует, поместил в «Комсомольской правде» небольшую заметку «О псевдонимах», в которой объяснил общеизвестное: псевдонимы и в советской, и в международной практике общеприняты – это личное дело автора. Ссылался и на себя: «Константин» – псевдоним, а почему Симонов предпочел его «Кириллу», касается только самого Симонова и больше никого. Впрочем, когда антисемитская кампания приняла угрожающие масштабы, перед самой смертью Сталина, голос Симонова прозвучал в общем хоре, пришлось и ему промямлить что-то об опасности «еврейского национализма».

Сейчас, когда часть общества склонна идеализировать советские времена («Прощай, империя, моя шестая мира»), считаю нелишним напомнить о некоторых реалиях этой «шестой мира». Хочу рассказать о людях, с которыми я общалась – сослуживцах, друзьях и просто знакомых.

В начале пятидесятых в нашем доме появился новый для меня человек – оказалось, друг отца еще с молодых лет. Иван Романов (отчества не помню, а жену звали Аполлонией) был рабочим, как и мой отец. Отец был токарем, а Романов – печатником. Оба стали профессиональными революционерами, только Романов – меньшевиком, а отец – большевиком, что не мешало их дружбе. Судьба их сложилась по-разному. Романов вернулся недавно из сибирской ссылки и жил где-то под Москвой (может быть, и за 101-м километром). Он часто приходил с дочерью Женей. Она была года на два старше меня. Всю войну, пока отец томился в ссылке, Женя была на передовой, вытаскивая раненых из-под огня. Мне запомнилось, как однажды Романов появился в нашей квартире взволнованный, с трясущимися губами: «Иосиф! Вчера мне попался журнал „Крокодил“, поглядел на карикатуры, на носатых врачей в белых халатах, и все понял – опять орудует черная сотня!»

В те годы я преподавала словесность в школе, но в школе не совсем обычной. В ней когда-то училась Зоя Космодемьянская, и школа носила ее имя. Директор, Николай Васильевич Кириков, депутат Моссовета, был председателем Школьной комиссии в Моссовете. Школа стала своеобразным питомником руководящих комсомольских работников и депутатов всех рангов – от районных до Верховного Совета СССР. Огромную территорию школы, основную часть которой составлял роскошный фруктовый сад, ограждала металлическая фигурная решетка, выкрашенная серебряной краской. Пакеты с фруктами преподносились первоклашкам в день их первой школьной линейки. Остальная часть вручалась всяким начальникам, полезным для школы людям – пустячок, а приятно! Бесконечные делегации, среди них много иностранных – коммунисты из разных концов мира. Их приветствовали в огромном зале, прекрасный хор пел популярную тогда песню «Москва-Пекин».

Однажды я нос к носу столкнулась с Хрущевым – ему и его свите директор показывал наш сад.

Я оказалась в этой школе случайно. Мыкалась без работы: несмотря на русскую мать и донельзя обрусевшего отца-еврея, уроженца Петербурга (дед мой был «николаевским солдатом»), я в 1940 году почему-то записалась еврейкой, то есть являла собой «инвалида пятого пункта» – евреи еще ухитрялись шутить.

Порекомендовала меня в ту школу Фрида Вигдорова, ее очень уважали в педагогических кругах. Книга Л. Т. Космодемьянской, матери Зои, фактически была написана Фридой. В школе произошел какой-то конфликт, и одна из лучших словесниц города Вера Новоселова ушла в середине года, хлопнув дверью.

С детьми я сразу нашла общий язык. В том микрорайоне было много бараков (строительство хрущоб было еще впереди), но мои новые ученики были на редкость интеллигентными – много читали, говорили на хорошем русском языке. Надо отдать должное директору, он делал многое для детей: в нашем зале видный музыковед, профессор консерватории проводила цикл лекций-концертов с участием прекрасных музыкантов; мы водили детей в Третьяковку, и там лучшие экскурсоводы, в контакте с учителями, знакомили наших детей с историей русского искусства.

Но среди учителей я чувствовала себя чужой. Было принято после занятий часами толкаться в учительской. Вместе отмечали пролетарские и иные праздники, на которых непременно четыре немолодые дамы исполняли ритуальное песнопение с рефреном: «Все четверо, четверо любим мы вас!» Кириков обожал подхалимаж.

Приятельские отношения у меня сложились лишь с Зинаидой Николаевной Кулаковой. Она побывала на моих уроках, сделала несколько критических замечаний, дала полезные советы и предложила работать слаженно, как они работали с ее ушедшей подругой.

И еще Зина мне сказала: «Кена, будь осторожна. Инна Васильевна (наша коллега, тоже преподававшая русский язык и литературу) – стукачка. Похоже, ее поймали на крючок, когда она сгоряча шумела по поводу подписки на заем». Я поблагодарила Зину и намотала на ус.

По мере того как антисемитская кампания набирала обороты, мое положение в школе стало осложняться. Каждое утро я волевым усилием заставляла себя одеться и пускалась в дорогу к месту службы, стараясь не глядеть на колеса трамваев.

Как– то завуч сделал мне замечание, что я слишком много внимания уделяю западной литературе в ущерб русской (в программе тогда был Шекспир). Я нашла, что ответить, и Зина не промолчала. Когда я входила в учительскую, возбужденные разговоры смолкали. Но постепенно стесняться перестали, Инна Васильевна говорила при всех, но явно для меня: «Больше всего мне детей жалко…» А потом мне одной в коридоре: «А что говорит ваш папа по поводу этого ужаса?» Отвечала твердо: «Что он может говорить, папа мой, он целиком доверяет товарищу Сталину». Отстала.

Преподавательница географии, дама с внешностью Екатерины Великой, в моем присутствии рассказывала антисемитские анекдоты, по-моему, неостроумные и довольно гнусные. Еще недавно я позанималась с ее внучкой, и она подарила мне, посоветовавшись с Зиной, томик Боратынского. То директор, то завуч рассказывали анекдоты про Рабиновичей и Вайнштейнов, обязательно жуликов и мерзавцев. На собрании учителей вдруг поставили мой отчет о классном руководстве. Думаю, хотели подвергнуть меня экзекуции. Но не получилось – я работала на совесть.

А когда в 1952 году я вернулась из отпуска, перед самым началом занятий секретарь мне протянула приказ: «Вы уволены». В коридоре кто-то мне шепнул: «Немедленно иди к профоргу, тебя уволили незаконно – должны были предупредить перед отпуском». Профорг вышла из кабинета директора и сказала мне: «Приступайте к урокам – приказ аннулирован». Что было, то было.