Текст книги "Русская жизнь. Родина (август 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

* ЛИЦА *
Олег Кашин
«До чего, христопродавцы, вы Россию довели»

Упрямая бедность Владимира Крупина

I.

Квартиру в писательском доме в тогдашнем проезде Художественного театра Крупины получили в 1986 году, когда Владимира Николаевича избрали секретарем правления Союза писателей СССР. Дом старый, двадцатых годов постройки, и в квартире, которая досталась Крупину, до войны жил поэт Джек Алтаузен, прославившийся, в частности, строчками: «Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам двух лавочников славить, Октябрь их за прилавками застал». Крупин цитирует это стихотворение и говорит, что, вселившись, он сразу же позвал батюшку и освятил квартиру.

Крупин – очень набожный человек. Когда я сказал ему о чем-то – «Черт его знает», – он перекрестился и попросил меня в его доме так не выражаться: «Лучше уж сказать „Хрен его знает“ или еще как-нибудь, чтобы враг нашего спасения не радовался. А то ведь самый маленький бесенок самым маленьким коготком может перевернуть вселенную. Не призывайте бесов».

Сделать набожному человеку комплимент очень просто. Достаточно сказать ему, что о нем давно ничего не слышно, что его книг нет в магазинах, а сам он уже лет двадцать как не выступает по телевизору. «Я как раз этого и добивался, – говорит Крупин. – Мне кажется, что чем человек значительнее, тем он незаметнее, а мне очень хочется быть значительным. Зайдите в книжный магазин – кто там торчит? Маринина, Быков да Донцова. Мне среди них делать нечего. Да и спасение наше совершается не в толпе, не на трибуне, а в одиночестве. Поэтому я принципиально не принимаю литературных премий – еще с 1989 года, когда мне присудили премию имени Льва Толстого, а я не смог ее взять, потому что разделяю мнение святого Иоанна Кронштадтского о Толстом. Раньше было сложно отказываться, но потом привыкли, перестали давать».

II.

Сегодня Владимир Крупин – может быть, самый забытый из популярных писателей позднего СССР, и даже трудно понять, куда и каким образом исчезла та слава, которая сопутствовала ему двадцать-тридцать лет назад. Написанную в 1981 году повесть «Сороковой день» («Я никогда не считал ее художественной прозой, это забытый жанр эпистолярного романа»; в подцензурном советском издании повесть так и называлась – «Тринадцать писем») опубликовали на Западе и читали по «Немецкой волне», называя при этом автора «самым смелым из трусливого поколения», что, впрочем, никак не повлияло на взаимную лояльность писателя и советской власти.

– Это логично, и я даже не считаю, что пережил какое-то перерождение – и будучи членом КПСС, и воцерковившись, я всегда оставался одним и тем же человеком. Дело в том, что даже самая советская литература, которая славила тогдашнюю идеологию – даже она была нравственной. Своего членства в партии я не стыжусь и не считаю свою партийность противоречащей христианству. Свою общественную позицию я всегда выражал не на кухне, а на трибуне. Всегда говорил то, что думал, – и с женой, и в кругу друзей, и на каких-то собраниях, и в печати. Для меня всегда диссидентство было неприемлемым. Вот литераторы типа Приставкина, объединение «Апрель» – они всегда говорили: мол, как только нам можно будет говорить без цензуры, так мы уж скажем такое, что мир вздрогнет. И что они сказали? Да ничего. Пошла похабщина, пошла порнография, пошла литература этих приговых да сорокиных. Но это все скоро провалится в черную дыру, вот увидите. В России сначала надо умереть, а потом подождать лет пятнадцать, чтобы понять, кем в действительности был писатель. О Пушкине в последние годы его жизни говорили, что он исписался, жена родная писала ему: «Саша, ты исписался!» Время показало, кто исписался, а кто нет.

III.

«Время покажет» – это, пожалуй, единственное сколько-нибудь весомое утешение для писателя Крупина сегодня. Литературные занятия заработка не приносят совсем, журнал «Благодатный огонь», главным редактором которого он работал последние несколько лет, закрылся, и теперь единственный источник доходов для семейного бюджета – зарплата жены. Надежда Крупина работает главным редактором журнала «Литература в школе».

– Если бы не жена, я бы по миру пошел. Да и у нее в журнале все не слава Богу – школе литература уже не нужна, с этими ЕГЭ скоро все превратятся в англоговорящих роботов. Тираж журнала падает, денег нет, и для меня это горько не как для человека, который живет за счет жены, а как для гражданина и для писателя.

Последняя книга Крупина – путеводитель по Афону – написана им по заказу какого-то православного коммерсанта, оплатившего командировку и типографские расходы.

– Мне очень немного надо, поэтому купить меня нельзя. Но если кто-то оплатит поездку в Святую землю – тогда я с радостью. С Афоном как было – я даже не знаю, чьи это деньги, мне главное, чтоб на доброе дело. И даже если заказчик этой книги на самом деле отмывает деньги, то это благородная отмывка. Но о деньгах я не думаю, мне повезло, что я познал большую нищету. В детстве лебеду рвал, чтобы печь из нее хлеб. Картошку прошлогоднюю под снегом искал. Свобода от денег заключается в том, что тебе не очень много нужно. И я свободен.

IV.

Когда– то жизнь была совсем другой. К концу восьмидесятых Владимир Крупин превратился в настоящего номенклатурного писателя -не только секретарь правления Союза писателей, но и главный редактор толстого журнала. В 1989 году Михаил Алексеев ушел на пенсию с должности руководителя ежемесячника «Москва», преемником Алексеева стал Крупин.

– Долго меня Сергей Михалков, Юрий Бондарев и Владимир Карпов уговаривали взять «Москву». Я согласился и много раз об этом жалел – тяжелый был хомут.

«Москва» наряду с «Нашим современником» и «Молодой гвардией» в те годы считалась рупором консервативной части советского писательского сообщества. Но если «Наш современник», что называется, жег, публикуя «Русофобию» Игоря Шафаревича или «Россию распятую» Ильи Глазунова, то «Москва», кажется, нарочно сторонилась любых сколько-нибудь скандальных публикаций. Даже мода на перепечатку ранее запрещенных книг обошла «Москву» стороной – когда в 1986 году Михаил Алексеев опубликовал «Защиту Лужина», член редколлегии Петр Проскурин назвал это некрофилией (в смысле – нужно печатать живых советских писателей, а не мертвых эмигрантов), и больше ничего такого журнал себе не позволял. Единственным исключением стала публикация «Истории государства Российского» Карамзина – ее пробивал через ЦК еще Алексеев, а заканчивал издание уже Крупин.

– С тем, что «Историю» в Советском Союзе напечатать можно, не спорил никто еще с начала восьмидесятых. Я помню, после 600-летия Куликовской битвы, в начале 1981 года, мы, большая делегация писателей – Залыгин, Астафьев, Белов, Лихоносов, Личутин, я и другие, – ходили вначале в Госкомиздат, а потом в Совет министров просить напечатать Карамзина. Мы были такие идеалисты, нам казалось, что как только Карамзина напечатают, Россия будет спасена. Нам отвечали, что принципиальных возражений нет, но в стране дефицит бумаги, и как раз именно Карамзина печатать не на чем. Тогда мы заявили, что готовы отказаться от публикации всех наших книг, только бы Карамзин был напечатан. Это не помогло, и стало ясно, что после 600-летия Куликовской битвы, когда на Куликовом поле собралось несколько сот тысяч человек, пришедших отпраздновать годовщину, враги России просто испугались этого подъема русского духа, поэтому тогда нам никто не дал напечатать Карамзина.

V.

В 1988 году публикацию «Истории государства Российского» санкционировали сразу два члена политбюро – Егор Лигачев и Александр Яковлев. «Москва» начала печатать труд Карамзина, и тираж журнала достиг рекордной (хоть и достаточно скромной по сравнению с «Новым миром» или «Знаменем») отметки в 700 тысяч экземпляров.

– А когда Карамзин закончился, тираж начал провисать. Надо было что-то делать, и – это еще Алексеев запланировал – начали печатать, к моему величайшему сожалению, «Агни-Йогу». В какой-то момент я не выдержал и сказал, что мы перестаем печатать эту оккультную вещь. Что тут началось! Редакция у нас тогда была на Арбате, и вот эти «Харе Кришна, харе Рама» стали собираться у меня под окном, бить в свои бубны, протестовать, угрожали мне даже. Я к ним выходил, спрашивал – слушайте, если у вас такая мирная религия, почему вы мне угрожаете? А они молчат и барабанят.

Вместо «Агни-Йоги» Крупин завел в журнале рубрику «Домашняя церковь» и стал печатать жития православных святых. Тираж «Москвы» упал на 200 тысяч экземпляров, и, как говорит Крупин, в утешение аудитории стали печатать «Сиддхартху» Германа Гессе. На тираже это, впрочем, не сказалось.

VI.

Работая главным редактором «Москвы», Крупин оставался членом редколлегий консервативного «Нашего современника» и прогрессивного «Нового мира», поэтому каждый раз на творческих вечерах «Нового мира» кто-нибудь присылал на сцену записку: «Зачем вы привезли этого фашиста?», а на вечерах «Нашего современника»: «Зачем вы привезли этого жидомасона?» Впрочем, к концу перестройки желающих записать Крупина в «жидомасоны» уже не осталось – «фашист» победил.

– В 1992 году у меня вышло две статьи: «Демократы нужны России, как корове седло» и «До чего, христопродавцы, вы Россию довели». Статьи были очень резкие, мало кому они понравились, и однажды мне даже кто-то квартиру поджег. И на телевидение меня перестали звать, и вообще тяжело было. Фашистом я, конечно, никогда не был и антисемитизма в себе никогда не чувствовал. Мне приходилось в своей жизни встречать настоящих антисемитов, прямо зоологических, и я видел, что это обкрадывало их, они и писать начинали хуже. Все эти антисемиты теперь в могиле. Так и напишите – с антисемитизмом покончено. Но нужно понимать разницу между еврейством и, допустим, жидовством. Жид – понятие интернациональное. Вот Плюшкин у Гоголя – он хоть и русский, но на самом деле жид. Жидовство – это паразитирование, наживание богатства нечестным путем. Вот это глубоко отвратительно. От жидовства надо всегда подальше держаться.

VII.

В начале девяностых Крупин пытался заниматься политикой. Вместе с Валентином Распутиным ходил к Геннадию Зюганову, предлагал переименовать коммунистическую партию в народную – Зюганов отказался, сказал, что это лишит партию тысяч сторонников. Из КПСС Крупин, однако, вышел еще в 1990 году – за компанию (вместе ходили подавать заявления в партком) с Владимиром Солоухиным, который к тому времени уже написал книгу «Последняя ступень» («При свете дня») о том, что Ленин был воплощением дьявола и о том, что Гитлеру, к сожалению, не удалось спасти Россию от большевизма. Известно, что взгляды Солоухина на коммунистическую идеологию сформировались при активном участии Ильи Глазунова – у Крупина с этим художником отношения были достаточно сложными. В 1979 году Крупин опубликовал сатирический рассказ «Картинки с выставки», в герое которого – художнике Зрачкове – Глазунов узнал себя и обиделся. Помирились они только через пятнадцать лет, когда Глазунов позвал Крупина в Академию живописи, ваяния и зодчества преподавать древнерусскую литературу.

– Я преподавал три года, потом подумал – зачем это нужно? Факультет искусствоведения – я называл его «искусство ведьм», – сидят такие девицы, красавицы, конечно. Большего количества красавиц я нигде не встречал, чтобы сразу в одном месте. Умные все, рассуждающие. Босха знают и Кафку. Смотрел я на них и думал – ну зачем им нужна эта древнерусская литература? И ушел из академии. Пустое это.

VIII.

30 августа 1991 года правление Союза писателей СССР собралось на свой последний пленум – после неудачной попытки Евгения Евтушенко и Юрия Черниченко возглавить Союз организация фактически распалась, и Крупин, не будучи формально отправленным в отставку, перестал быть секретарем правления.

– Интересный был пленум. Самые рьяные кричали – надо открыть архивы КГБ, чтобы узнать, кто на них работал. А большинство кричало – не надо ничего открывать, не пришло еще время! – и мне было понятно, почему они так кричат. Мне было тоже, конечно, интересно узнать, кто в наших рядах был агентом КГБ, – тем более что про себя я точно знаю, что с этим ведомством я никогда не связывался, хотя с властью контакт поддерживал. Часто бывал в ЦК, до сих пор помню эту атмосферу, когда ты сидишь, а девица с тремя высшими образованиями тебе чай приносит. Часами можно было разговаривать о литературе и о насущных делах, ощущение было – вот до чего же людям делать нечего. Конечно, что-то раздражало – и обращения на «ты», и все эти прибаутки: «Ну как, все на месте, борода на месте?», и то, что некоторым казалось, что если ты общаешься с русским писателем, то нужно матюгнуться или анекдот похабный рассказать. Но в целом общение было приятное. Завотделом пропаганды Альберт Беляев производил очень – не скажу, что отрадное, но приличное впечатление. Секретарь ЦК Михаил Васильевич Зимянин был очень симпатичным человеком. Но общее впечатление было скорее отталкивающим, потому что я понимал – нет за этими людьми той основы, на которой все держится. Православия нет.

IX.

Сейчас Владимир Крупин от политики далек, даже на вопрос об отношении к коммунистической идеологии отвечает, что ему это уже неинтересно – идеология, политика, суетно это все. Единственное, что его связывает с политическими делами – племянница, Татьяна Миронова, жена осужденного этой весной за разжигание межнациональной розни бывшего министра печати Бориса Миронова. На довыборах в Госдуму в 2005 году Татьяна возглавляла предвыборный штаб Владимира Квачкова.

– С Таней у меня взгляды во многом совпадают, но иногда ее заносит. Например, я не согласен с ней в том, что нужно канонизировать Ивана Грозного и Григория Распутина. Распутина я и сам считаю оклеветанным человеком, достоверно знаю, что в ресторанах и борделях гуляли его двойники, чтоб его опорочить, а сам он все время молился за Россию – но канонизировать его не стоит.

X.

Мы прощаемся с Владимиром Крупиным, он провожает нас до дверей, в прихожей на пороге спит пес писателя.

– Вы перешагивайте через него, только аккуратно, – просит Крупин. – Будить его бесполезно, он старый уже, совсем глухой и ничего не соображает. Недавно нас не было дома, пришли грабители, так он им, не поверите, тапочки принес.

Интересно, откуда он знает об этом, грабители рассказали? Писатель все-таки.

Алексей Крижевский
Не голосовал

Анатолий Деревенец о войнах, лагерях и взятии Берлина

В 1939 году я поступил в Московский энергетический институт, но вместо студбилета получил повестку в армию. Это сейчас можно пойти качать права, а тогда – студент, не студент – топай. Я и потопал – со сборного пункта нас повезли прямо в город Горький. А казарма для маменькиного сынка – совсем не сахар. Температура – 15 градусов, одежды – одна гимнастерка и шаровары, печь разрешают топить только перед сном. За время нашего учения мы успели съездить на стрельбы и отстрелить по три патрона. После окончания работы по мишеням надо было гильзы сдавать – а вдруг ты присвоил себе патрон, социалистическое имущество? Не вернешь гильзы – под суд. Если бы я тогда знал, что меня ждет дальше, казарма мне показалось бы раем, а необходимость сдавать отчетные гильзы – смехом.

Финская война

Однажды, ближе к зиме 1939 года, мы услышали на политзанятиях, что Финляндия, с которой советское правительство вело переговоры о перенесении границы дальше от Ленинграда, обстреляла наших пограничников и тем самым навязала нам войну. На лицах некоторых моих однополчан я заметил скептическую улыбку – мол, маленькая Финляндия, имея населения меньше, чем в Московской области, устроила самоубийственную провокацию. Пресса предлагала объяснение – мол, финны не сами решили нас позадирать, это происки международных империалистов. Но в солдатской среде никто ничего такого не обсуждал – тогда вообще обсуждать действия властей было как-то, знаете, не принято. На финскую войну никто из нас не шел убивать – мы шли «выручать финский пролетариат» и «протянуть руку помощи финскому народу».

Как раз когда мы встали под погрузку к отправке на фронт, ударили дикие морозы. На нас было страшно смотреть – мы надевали по две пары белья, на него гимнастерку, на ногах штаны и тонкие ботиночки. А вагоны – товарные, с деревянными настилами и печкой посредине. Пока мы дошли до погрузки, у нас стали обмораживаться ноги. Мы когда портянки разворачивали, они хрустели, как бумага! Пришел генерал Бацаров, увидел это дело, распорядился выдать валенки – тут уж другое дело, как-то отогрелись все. Привезли нас в Москву, я быстро родителям позвонил, приехал отец, мы попрощались – и нас отправили в Ленинград.

Ленинград выглядел мрачно. Он был затемнен. Мы выступили пешим ходом прямо с вокзала – а мороз жуткий, за сорок градусов. И тут нам стало тяжело – нас же никто не тренировал на марш-броски, а тут нам приходилось идти в полном снаряжении, винтовка восемь килограмм, патроны… У нас были привалы в буквальном смысле слова – валились прямо на тротуар. Мы были уверены, что этот наш поход – последний. Пока идешь – потеешь. Чуть прилег на троттуар отдохнуть – чувствуешь, как заледеневаешь. Но никакой паники в городе не было – нас провожали такими сердобольными взглядами. Одна женщина запричитала, помню, нам вслед: солдатики-касатики, не ходите вы туда…

Знаете, очень тогда все было странно. Настроены на самом деле все были геройски – мальчишки, одно слово. Но кроме настроения, ничто не указывало на то, что нас впереди ждет что-то хорошее. Я получил письмо от товарища, который уже был на фронте, и он писал, что там творится форменный ужас и что он устроился в хозвзвод и только потому выжил. Не знаю, как цензура это пропустила, видимо, не до того им было.

Пешком, значит, пошли на фронт. Пришли на позиции ночью. Холод был смертельный. Подготовка у нас, как вы понимаете, была нулевая. На следующий день наша разведрота пошла в разведку – чуть не строем. Финны подпустили их поближе, а потом накрыли одним выстрелом из миномета. Тут у нас геройства и боевого духа поубавилось…

На следующий день приходит нам приказ – в атаку. Мы только встали – начался обстрел. Мы спрятались за какие-то холмики. Присмотрелись – а это тела наших солдат, занесенные снегом. Они атаковали вчера. Мы пришли им на смену. Вообще финны воевали так: они строили хорошо укрепленные позиции только на возвышениях, простреливая все сверху. Если вдруг понимали, что мы сейчас возьмем их позиции – отходили назад, но никогда не принимали боя на равнине. Вот тебе и маленькая Финляндия – они так берегли людей. Для нас это была война странная, как сказали бы сейчас, виртуальная. Мы почти не видели финнов перед собой. При этом мы атаковали сплошным строем, так что они-то нас видели прекрасно и могли косить нас, как траву. Я не знаю, кто это придумал – но иначе как заваливание противника мертвыми телами это не назовешь. Удивительная тактика. Прибавьте к этому, что ни винтовочный наш огонь, ни артиллерийский никогда не корректировались – то есть наши могли из пушек бомбить пустое место. А вы знаете, что на Финской наши стратеги, еще мыслившие в категориях Гражданской войны, использовали конницу из Татарстана? Можете себе представить, что финны делали с такими удобными мишенями?

Финны особенно охотились за офицерами. Собственно, из нашего батальона выжил один, его фамилия Высоцкий. И выжил он только потому, что переоделся в солдатскую шинель и взял солдатскую винтовку вместо пистолета. Из полка осталось 800 человек, из нашего батальона – 19. И тем не менее мы продолжали наступать. В атаку нас поднимал политрук Длужневский – с ним вышла невероятная история. Снайпер прострелил ему голову, и у него выбило глаз. Выбило – но не повредило, и глаз повис на ниточке. Так врачи в госпитале вправили его обратно! Длужневский потом рассказывал, что в тот момент видел одновременно и перед собой, и под собой, в двух плоскостях!

Вот так и воевали. Потери были огромные. Смекалки командирской – ноль. Мы потеряли на той войне 390 тысяч человек, а финны – двадцать пять тысяч. Потому что основной их ударной силой были снайперы. Я никогда не забуду, как полз в снегу вперед и встретил ползущего противоходом красноармейца со сквозной пулевой раной в голове, который спросил меня, правильно ли он ползет в наш тыл. Снайперов было сложно выследить – на моей памяти это сделал один комроты. И как! Он взял тело мертвого красноармейца, усадил его под дерево, а финский снайпер принял его за живого и стал стрелять. Комроты после нескольких выстрелов вычислил стрелка и накрыл его. На войне все люди разные – на моих глазах финн ранил офицера, и четверо рядовых положили его на плащ-палатку и понесли. Бесшабашные, они прекрасно понимали, что они мишени. Но снайпер не выстрелил.

Финны так могли сопротивляться годами, если бы не пошли на перемирие. Нам, кстати, про мир никто ничего не сказал – только я, связист, случайно услышал это слово, позвонил на другой пост телефонисту соседнего полка, и тот мне подтвердил – да, завтра, 12 марта, в полдень боевые действия прекращаются. И вот приходит этот день, с утра, как обычно, небольшая перестрелка. Все ждут полудня. И вдруг, за полчаса до установленного срока, с нашей стороны начинается страшная артиллерийская пальба, как будто небеса разверзлись. В ответ мы тоже получаем град снарядов. Вы представляете? Сотни людей были убиты, тысячи ранены за полчаса до мира! Что это был за взрыв сволочизма, кому понадобилось устраивать этот ад?