Текст книги "Любовник"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Наим – Дафи

Хотя я и знаю, что дома никого нет, я звоню и жду немного, звоню еще раз и жду, звоню последний раз – нет ответа, звоню окончательно – никого, тогда я стучу – ответа нет.

Я вставляю ключ, звоню еще раз и открываю дверь. В доме темно, жалюзи опущены, словно все надолго уехали. Напишу коротенькую записку и уйду. Только сначала зайду в ее комнату, полежу немного на ее кровати и исчезну…

Звонят в дверь. Кто бы это мог быть? Снова звонят. Я не встаю, не хочется мне вставать. Если это почтальон, пусть сунет под дверь. Еще звонок. Настойчивый. Стучат. Может, встать? Как будто поворачивают ключ… Короткий звонок, и дверь открывается. Кто это? Вот он идет прямо сюда. Мамочка…

Но там кто-то есть… Дафи лежит на кровати, в комнате темно. Голова ее на подушке, светлые волосы разметались. Она одна в доме. Бежать уже поздно. Она увидела меня.

– Это только я, – пробормотал я, – думал, никого нет дома. Ты что, больна?

Но это Наим. С чего это вдруг? Папа и ключ от дома ему дал? Этот милый «палестинский вопрос» явно испугался, увидев меня, весь покраснел. Быстро бормочет, запинаясь:

– Это только я. Думал, никого нет дома, ты что, больна?

– Нет, я не больна… просто лежу… Папа послал тебя взять что-нибудь?

– Да… нет… не совсем. Я ищу его. Он еще не вернулся из Иерусалима?

– Нет… а что?

– Я хотел сказать ему что-то.

– Скажи мне.

– Нет, я не больна… – Она вся покраснела… натягивает на себя одеяло, может, она там совсем голая. – Просто лежу… Папа послал тебя взять что-нибудь?

Что сказать ей? Если узнают про ключ, мне несдобровать.

– Да…

Но ведь она узнает потом, что я соврал.

– Нет… не совсем… я ищу его… Он еще не вернулся из Иерусалима?

– Нет, а что?

– Я хотел сказать ему что-то.

– Скажи мне.

Она улыбается такой милой улыбкой.

Что сказать ей? Лежит передо мной в этой своей цветастой пижаме. Что сказать ей? Я люблю тебя. Всегда любил тебя.

– Старуха умирает… я пришел сказать, что ухожу…

– Откуда ты уходишь?

– Я ухожу с работы… у меня больше нет сил…

– Сил для чего? – Она насмешливо улыбается.

Эти проклятые вопросы…

– Сил ухаживать за ней. Она на самом деле умирает.

– Я думала, это она ухаживает за тобой… так папа рассказывал…

– С чего это вдруг? Неправда…

Я просто обозлился. И вдруг на меня напала какая-то слабость, перехватило дыхание. Ступни ее высунулись из-под одеяла, она выпрямилась немного, рубашка открыта… она без лифчика, и виднеется что-то нежное и белое, а две ее ноги снова скрываются.

Я весь дрожу внутренней дрожью… я убью ее…

До чего же он серьезен, этот мальчишка, умереть можно. Не перестает краснеть. И вообще он очень изменился. Вытянулся, и эта лохматая голова с кудрявой гривой, и эта одежда. Кто его приодел? Смотрит на меня таким пронизывающим взглядом, точно убить меня хочет. Рассматривает и изучает. Эти горячие арабские глаза, но что-то неясное в их глубине. Только бы не убежал так вдруг.

– Старуха умирает… и я пришел сказать, что ухожу.

Он с ума меня сведет. Тоже мне премьер-министр – в отставку уходит.

– Откуда ты уходишь?

– Я ухожу с работы, у меня сил больше нет…

Интересно, для чего нет сил? Можно подумать, он тяжело работал последнее время. Такой смешной, и до чего же серьезный и хмурый. Хоть бы чуть-чуть улыбнулся.

– Сил для чего? – улыбаюсь я ему. Видно, что мои вопросы злят его, но что же мне делать, иначе он убежит отсюда.

– Сил ухаживать за ней.

Вот свинья! Он ухаживает за ней. А папа рассказывал, что она заботится о нем все время, просто влюбилась в него.

– Я думала, это она ухаживает за тобой. Теперь он рассердился на самом деле. Обиделся.

– С чего это вдруг? Неправда…

Я сажусь на кровати. Его глаза горят. Голос хрипловатый такой, с милым акцентом. Еще немного – и весь вспыхнет. Бедняга влюблен в меня. Я знаю. Но боится за свою честь, эта их знаменитая честь. Надо удержать его, успокоить его раньше, чем он убежит.

– Может, присядешь на минутку, если у тебя есть время? Уволиться сможешь и попозже.

Наконец-то он улыбнулся. Ищет стул, но на стуле одежда. Подошел к кровати и сел сбоку. Пышет жаром на расстоянии.

Тишина. Я все время смотрю на него. Он сидит опустив голову, подыскивает слова.

– Что, занятия у вас уже кончились? – внезапно спрашивает он.

– Для меня.

Она ничего не понимает. И никогда не поймет. Как мне больно. Как я одинок. Живет с отцом и матерью в этом красивом доме. Лежит себе в кровати, и нет у нее никаких забот. Что она вообще знает? А она вдруг улыбнулась такой милой улыбкой. Я люблю ее все больше и больше. Можно ли надеяться, а вдруг все-таки есть надежда.

– Может, присядешь, если у тебя есть время. Уволиться сможешь и попозже…

Такая милая…

Я ищу, куда бы сесть. Стул около стола завален одеждой – кофточка, маленький лифчик, трусики, от которых у меня в голове мутится. Я решил подойти к кровати, сел на край, чувствую на расстоянии движение ее ног, что-то теплое, нежное. Глазами уткнулся в пол, смотрю на ее домашние туфли, в которых я тогда сидел у них, они уже немного поистрепались. Она все время смотрит на меня и улыбается. Чего она хочет? Лучше бы перестала, а то я еще поцелую ее так крепко, что она пожалеет об этой улыбке. Чего она хочет? Ноги ее шевелятся.

– Что, занятия уже кончились? – спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.

– Для меня, – отвечает она, все еще улыбаясь, – меня исключили.

– Что? Исключили тебя?

– То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.

– Как это – нагрубила?

И она рассказывает мне, что случилось. Странная какая-то, и правда ненормальная. Я уже обратил на это внимание.

– Так почему же ты не извинилась?

– Что я, с ума сошла?

Это тепло; которое исходит от нее, это порозовевшее лицо. Прозрачная кожа ее груди, ее груди, да, ее маленькие груди, которые выглядывают из прорехи рукава. Нужно набраться смелости, не отступать. Настал час. Самое главное – не прекращать разговор. А что будет, если я просто схвачу ее и поцелую? Что может случиться? Я и так уже уволился.

– Меня исключили, – говорю я, а он удивился, не верит.

– Что? Тебя исключили?

– То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.

И я рассказала ему всю историю с начала до конца, а он слушает с таким волнением, словно я его дочь, пытается понять, но не понимает.

Но я и сама вдруг перестала понимать, что это я так уперлась. Теперь, когда я рассказываю об этом, все кажется таким бессмысленным.

– Так почему же ты не извинилась?

– Что я, с ума сошла?

А в сущности, почему нет? Просто попросила бы прощения. И на том бы кончилось.

А он сидит так близко, и пахнет от него чем-то вроде соломы. Кожа гладкая и смуглая.

Только набраться смелости. Не оробеть. А что, если я возьму и поцелую его? Что тут такого? Ведь он все равно увольняется. Главное – не прекращать беседу. Внутри накатывает волна тепла, это страсть. Пусть возьмет меня, пусть возьмет, обнимет, неужели не хватит у него смелости? Вдруг я чувствую, что мне нужно в уборную, просто необходимо. «Минутку», – говорю я и соскакиваю с кровати, одеяло летит в сторону, бегу полуголая в уборную, закрываю за собой дверь, сажусь и писаю (а внутри пожар), с шумом, вот корова глупая. Какое облегчение! А что дальше? Только бы он не убежал. Я мою лицо, чищу зубы, причесываюсь, тихо открываю дверь и бесшумно, босиком, возвращаюсь к нему, нахожу его на том же месте, сидит на кровати задумчивый такой, склонился головой к выемке, которая осталась там, где я лежала, на смятой простыне. Он не заметил, как я вошла. Подпрыгнул. Весь красный.

– Мне надо идти.

– Почему? Подожди папу…

– Но он все не идет…

– Придет… Поешь что-нибудь. Помнишь, как я кормила тебя тогда, что, не понравилось тебе?

Я просто умоляю его.

Он соглашается, я надеваю халат и иду на кухню, а он направляется в уборную.

Я почти дотронулся до нее, но она почувствовала, испугалась и вскочила, одеяло отлетело в сторону, а она убежала из комнаты, закрылась в ванной. Вот так, араб. Уходи отсюда. Беги отсюда, человек. Скажи: прости, прощай. Вот сейчас она закричит. Я в отчаянии. Хочу встать, но не могу. Это тепло кровати, хоть это тепло ощутить. Здесь, на простыне, я увидел маленькую книжечку – «Пер Гюнт». Никогда не читал. Мне уже надоели все эти стихи. Я кладу ее обратно. Не могу встать, смотрю на углубление, которое оставило на кровати ее тело, на смятую простыню. Касаюсь этого места рукой, хочу поцеловать его. «Малыш» горит, твердый как камень. Сейчас буду весь мокрый. Только бы успокоиться и уйти отсюда. Я опускаю голову, надо поскорее уйти, пока это не случилось. Но она уже здесь, вошла бесшумно. Обновленная Дафи, причесанная, благоухающая, лицо вымыто. Я вскакиваю, немедленно бежать.

– Я должен идти.

– Почему? Подожди папу…

– Но он все не идет…

– Придет… Поешь что-нибудь. Помнишь, как я кормила тебя тогда, что, не понравилось тебе?

И отчаяние сменяется надеждой. Она просто умоляет меня. «Хорошо», – гордо соглашаюсь я, словно делаю ей одолжение. Она надевает халат и идет на кухню, а я беру «Пер Гюнта» и захожу в уборную, писаю медленно и долго, смачиваю его немного водой, обмахиваю книгой и жду, чтобы он принял свои обычные размеры. Тем временем читаю «Пер Гюнта» и ничего не понимаю. Совсем отупел. Смотрю на мрачную рожу, отражающуюся в зеркале, умываюсь, выдавливаю на палец пасту и чищу зубы, причесываюсь, опрыскиваю себя чуть-чуть одеколоном. И вдруг мне приходит в голову мысль: «Может быть, и она немного любит меня?» Почему бы и нет?

И мы устроили пир на славу. Ели в гостиной, на белой скатерти и из парадной посуды. В центре я поставила горящую свечу, как показывают в кино, а меню приготовила такое: сварила гороховый суп из полуфабриката, сделала огромное количество салата из помидоров и огурцов и положила в него кучу всяких специй, подала тхину, поджарила четыре мясные котлеты с картошкой, тоже из полуфабрикатов, открыла банку с ананасами, а на кусочки ананаса положила мороженое и сверху посыпала тертым шоколадом. А под конец он помог мне сварить кофе, и я подала к нему вкусные пирожные. Он съел все с превеликим удовольствием, а потом спросил меня о «Пер Гюнте», и я рассказала ему содержание до того места, до которого мы дошли на уроке.

И она подала гороховый суп, салат из тхины, котлеты с чипсами и ананас с мороженым, посыпанным шоколадными крошками. Я помог ей сварить кофе, и она принесла отличные пирожные. Мы сидели в гостиной, у стола, накрытого как в кинофильмах, с горящей свечой посередине, в разгар дня, но из-за опущенных жалюзи в комнате был полумрак. Я спросил о пьесе, которую она читала, и она рассказала мне ее содержание. До чего же чудесно слушать ее и есть приготовленные ею блюда. Я знаю, что никогда не забуду ее, до самой смерти. И тогда раздался звонок в дверь. Я сказал себе: «Вот и все, это конец». Но это не был конец.

И вдруг в самом конце нашей трапезы раздается звонок в дверь. Я пошла открывать и чуть не свалилась. Шварци собственной персоной, с палочкой, все еще с белой повязкой, уже немного загрязнившейся, на голове. Сладко улыбается, проклятая лисица, так и лезет в квартиру, но я придерживаю дверь, чтобы он не увидел стол и Наима.

– Дафи, ты больна?

И он туда же. Если столько людей думают, что я больна, может, я и на самом деле больна?

– Нет… с чего это вы взяли?

– Мама дома?

– Нет.

– Где она?

– Поехала в Иерусалим.

– В Иерусалим? Что случилось?

– Не знаю. Уехала рано утром. Папа там.

– А… вот оно что. В гараже сказали, что вчера и сегодня он не появлялся. Случилось что-нибудь?

– Не знаю.

– Я просто беспокоился. Мама не пришла сегодня в школу и ничего не сказала, никогда с ней такого не бывало. Пытались позвонить сюда, но никто не отвечает. Когда ты вернулась?

– Я не вернулась… все время была дома… просто отключила телефон…

– А… – Он смотрит на меня как-то насмешливо. – Почему, если можно спросить…

Спросить-то можно…

– Просто так…

Я уже не в твоей власти, господин. Выгнал меня перед самым концом учебного года. Сейчас заплатишь за это.

А он все стремится проникнуть внутрь, так и лезет вперед.

– Надеюсь, ничего не случилось… я и правда беспокоился… Она ничего не велела передать мне?

Тут я стала смутно припоминать, что она говорила мне что-то рано утром.

– Что она сказала?

– Что не придет сегодня в школу.

– Так почему же ты не позвонила?

– Забыла.

Так прямо ему в морду и сказала.

– Забыла?

– Да.

Я теперь от тебя не завишу, господин, ты мне уже не директор, ничего мне больше не сделаешь.

А он не желает отступать. Поражен, покраснел от злости, помахал палкой в воздухе, потом опустил ее.

– С тобой что-то не в порядке… с тобой действительно что-то не в порядке.

– Знаю. – Я смотрю ему прямо в глаза. Тишина. Уж ушел бы наконец. Наим там слушает, сидит не шелохнется и вдруг двигает стулом.

– Но в доме есть кто-то, – встрепенулся Шварци, оттолкнул меня внезапно и зашел внутрь, врывается в гостиную, видит стол с остатками еды, а в углу стоит Наим, весь напрягся.

– Кто ты?

– Я Наим, – отвечает он ему, дурак такой, можно подумать, что это его директор.

А Шварци хватает его под локоть, как ребят в школе на переменках, весь в смятении.

– Ты знаком мне откуда-то… Где мы встречались?

– Ночью, у вашей разбитой машины. Я приехал, чтобы отбуксировать вас.

– А, так ты его рабочий-араб?

– Да.

– А что ты делаешь тут?

– Жду его.

И Шварци вроде бы успокоился, вертится по гостиной, разглядывает стол с посудой, ведет себя так, словно он в своей школе. Убила бы его, честное слово. К глазам подкатывают слезы.

– Скажи маме, чтобы позвонила мне. Я не отвечаю.

– Хорошо?

Я не отвечаю.

– Я скажу ей, – вмешивается Наим. Шварци улыбается про себя. А я вот-вот потеряю сознание.

Она идет открывать дверь, и я слышу чей-то знакомый голос. Потом я вспоминаю: это тот старик, машину которого мы отбуксировали ночью, разговаривает с Дафи на пороге. Через дверь я вижу его белую повязку. Дафи отвечает грубо, и я снова удивляюсь – она и правда дерзкая. Он спрашивает ее о маме и папе, а она отвечает ему как-то свысока. Я начинаю беспокоиться за нее и за себя. А этот человек очень сердится на нее, в голосе его, хотя и мягком, слышится ехидство. Потом он просто врывается внутрь. Уж очень она разозлила его. Крутится со своей палкой по комнате, увидел меня, схватил под локоть. Я испугался ужасно, честное слово, не знаю, почему он так напугал меня, этот старик с белой повязкой на голове. Я весь дрожал.

– Кто ты?

– Я Наим, – сразу же ответил я.

А он крепко держит меня.

– Ты знаком мне откуда-то… Где мы встречались?

Он не узнал меня.

– Ночью, у вашей разбитой машины. Я приехал, чтобы отбуксировать ее.

– А, ты его рабочий-араб?

– Да.

– А что ты делаешь тут?

– Жду его.

Тогда он немного покрутился по комнате, словно это его дом, рассматривает посуду на столе, слегка улыбается про себя. Потом говорит Дафи:

– Скажи маме, чтобы позвонила мне. Но она не отвечает.

– Хорошо?

Но она не отвечает. Ответь же, черт возьми! Зачем она дразнит его? Стоит бледная, злая, ужасно красивая, в длинном халате, босая. Ответь же ему, чтобы он наконец ушел! Но она молчит, он никогда не уйдет отсюда.

– Я скажу ей, – говорю я, чтобы он убрался поскорее.

И он уходит. Оставляет дверь открытой. Я пошел закрыть ее. А Дафи все еще стоит, не двигаясь с места, смотрит в сторону. Я подошел к ней, прикоснулся:

– Кто это?

Она не отвечает мне, уставилась в стенку, вся бледная. Напугал же он нас! И вдруг она оборачивается ко мне, и мне кажется, она хватает меня, и тогда я тоже схватил ее, то есть обнял ее, и мы поцеловались, не знаю, кто был первый, мне кажется, что вместе, сначала получилось мимо, но потом прижались прямо губами, как в кино, взасос, только, когда видишь фильм, не чувствуешь вкуса, а я почувствовал вкус кофе и пирожных на ее губах и еще чего-то. Это был долгий поцелуй, и я почувствовал вдруг, что не могу больше, что я умру, если поцелуй этот продлится, и я упал на колени и поцеловал ее ноги, давно мне хотелось сделать это, но она подняла меня и потащила в комнату, и была она почти голая, и тогда она порвала мою рубашку, совсем с ума сошла, и сказала: «Пойдем, будешь моим любовником».

И тогда Наим подошел ко мне, совсем несчастный и подавленный, и спросил:

– Кто это?

А я не отвечаю. Очень мне жаль его. Как этот подонок его допрашивал, и как он униженно, без всякой гордости, отвечал ему. И я ухватилась за него, потому что боялась, что он уйдет, и он обнял меня, и мы вдруг поцеловались, не знаю, как это получилось и кто был первый, мне кажется, что вместе. И такой глубокий поцелуй, взасос, как в кино, и вкус ананаса и шоколада на его губах, и вдруг он сполз, упал на колени и начал целовать мои ноги, что ему нужно от них, с ума сошел. Я вижу, что он боится встать, так и останется там на коленях, тогда я подняла его, и он потащил меня в мою комнату и расстегнул на мне халат и пижамную кофточку, а я порвала его рубашку, чтобы он не оставался одетым, когда я уже почти голая.

Это чудесно. Уже, так быстро? И это все? Я просто, ой, мамочка, вот оно, само собой. И эти маленькие груди, как твердые яблоки. Маленькая девочка. И этот крик. Что же это я делаю? Внутри, совсем внутри. Точно так, как я думал, и в то же время иначе. Глаза ее закрыты, хоть бы сказала что-нибудь. Это и есть счастье, предел счастья, большего не бывает. И не нужно… и тут я стал ужасно стонать…

Я сказала: «Идем, будешь моим любовником», потому что не хотела, чтобы он сделал мне больно. Но все-таки было больно, невозможно было остановить его. Хватит, пусть прекратит сейчас же, сладкий мой, ой, мамочка. Невозможно остановить его. Вот, вот оно. Я наверняка опередила всех девчонок. Если бы Тали и Оснат знали! А это хорошо. Прямо мечта, ужасно приятно внутри, и это плавное движение. Все ужасно серьезно. И вдруг он начал стонать, как старик, как будто внутри его сидит кто-то другой. Вздыхает, бормочет что-то по-арабски… Даже не понять, хорошо ему или плохо…

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем.

– Не может быть, всегда о чем-то думают.

– Ну хорошо, о старухе.

– Что о старухе?

– Она, наверно, умерла за это время.

– Сколько ей лет?

– Больше девяноста. Вот бы мне прожить столько.

– Он обидел тебя?

– Кто?

– Директор…

– Это был директор?.. Нет, не обидел. С чего мне обижаться? Только испугался ужасно.

– Испугался?

– Да, прямо напугал он меня…

– Когда папа дал тебе ключ от дома?

– Он мне не давал его.

– Но ведь был у тебя ключ сегодня.

– Это мой ключ…

– Твой?

– Я сделал себе ключ, когда он посылал меня сюда взять сумку. Когда я увидел тебя в первый раз…

– Давно это было…

– Да.

– Зачем?

– Просто хотел, чтобы был у меня ключ.

– Но для чего?

– Просто так…

– Из-за меня?

– И из-за тебя тоже.

– Из-за кого еще?

– Ну хорошо, только из-за тебя.

– Но ведь тебя могут посадить за это.

– Ну и пусть… Кто-то вошел.

– Нет!

– Прислушайся хорошенько… Их там несколько…

– Так одевайся побыстрей… Я спрячу тебя… Это папа и мама, а может быть, и еще кто-то.

Адам

Лежит себе, расслабившись, поперек широкой кровати, дремлет, голова покоится на груде подушек, яркий утренний свет иерусалимского лета заливает комнату. Звуки музыки – веселый марш. Ноги ее подгибаются на пороге, она крепко хватается за меня. Не думал, что на нее так сильно подействует вид его длинной бороды, длинных пейсов, и эти кисти цицит, небрежно высунувшиеся из-под рубашки, и шапка из рыжего лисьего меха, полеживавшая на столе, у телефона.

– Что произошло? – шепчет она.

Он открыл глаза, смотрит на нас, все еще лежа, мягкая улыбка появляется на его лице, словно он испытывает удовольствие, видя, как она потрясена, словно вся эта метаморфоза, которую он претерпел, предназначалась для этого мгновения.

– Как поживаете, сударыня?..

А она не может даже ответить, слова застревают у нее в горле. Испугалась, что ли, что любовник уже не любовник, что любовник сошел с ума.

Любовь стареющей женщины…

– Но что же случилось?

Он медленно поднимается, садится, все еще улыбается, радостно так.

– Меня хотели убить, я должен был скрываться. Главное, я жив, слава Богу.

И он начинает бродить по комнате, идет к окну, смотрит на городскую стену, на башни. Она следит за ним, словно каждое его движение полно глубокого смысла. Все еще боится приблизиться к нему, боится его.

Он замечает «моррис» на стоянке.

– Значит, они согласились отпустить меня. Чудесные люди.

Я ничего не ответил. Лишился дара речи. Он продолжал ходить по комнате перед нашими глазами, заложив за спину руки. Выработал у себя медленные, старческие движения.

– Но что же будет теперь? – Она говорит все еще шепотом.

– Вернемся домой с Божьей помощью. Бабушка жива, скажем ей – здравствуй, попросим у нее благословения. Нет наследства, ну что же… Был сон – и развеялся. Посидим, подождем, для чего торопиться? У меня есть время…

«Слава Богу, с Божьей помощью» – эти выражения вылетали из него как бы ненароком, совершенно естественно. А может быть, он нарочно дразнил нас. Бродит взад-вперед по большой красивой комнате на некотором расстоянии от нас, дотрагивается до вещей, берет со стола пепельницу, рассматривает ее, встал у зеркала, смотрит на свое отражение, слегка поглаживает пейсы.

– Вы не поверите, но я почти не видел своего отражения в последние месяцы. У них нет зеркал.

Наконец он садится в кресло.

Кто-то стучит в дверь. На пороге служащий гостиницы. Удивленно смотрит на нас, можно подумать, что мы стоим перед ним голые. Говорит, конфузясь. Уже двенадцать, он просит прощения, но нам придется освободить комнату, сегодня в Иерусалиме начинается какой-то конгресс.

Я все еще молчу. Ася не знает, что ответить. Габриэль встает, берет инициативу в свои руки:

– Мы уезжаем.

Служащий слегка кланяется ему и закрывает за собой дверь.

Через несколько минут мы втроем спускаемся вниз. Я подхожу к регистратуре, плачу за номер сто пятьдесят лир.

– У нас нет почасового тарифа, – извиняется служащий, но я ничего и не требую, протягиваю ему деньги (кошелек мой стал легким, сморщился, никогда он не выглядел таким тощим).

Участники конгресса стоят строем перед встречающей их женщиной, и она прикрепляет каждому к лацкану пиджака большой значок. Вся группа с любопытством смотрит на нас троих. Габриэль в своей черной одежде, пейсами и внушительной шапкой с лисьим мехом производит большое впечатление. Вспышка. Кто-то фотографирует его.

Мы влезаем в «моррис», я сажусь за руль – скорей бы покинуть Иерусалим.

Жаркий день. Машина почти ползет, тридцать-сорок километров в час, все обгоняют нас, даже маленькие велосипедисты смотрят нам вслед с улыбкой, словно мы какие-то веселые любители приключений. Само появление на шоссе такого древнего драндулета вызывает почтение.

На подъеме к крепости «моррис» вдруг закашлял, мотор стал издавать какой-то странный прерывистый звук, похожий на стрельбу из заржавелого пулемета, а сзади ему вторили звуки, напоминавшие легкий взрыв. Но мы все-таки, не останавливаясь, добрались до вершины горы. После Шаар-Ха-Гай, где шоссе сужается, за нами выстроился целый хвост: водителям не удавалось обогнать нас из-за встречного движения. Маленький черный таракан тащит за собой большие разноцветные бусы. Полицейский на мотоцикле остановил нас и попросил свернуть на обочину, чтобы немного разгрузить движение. Мы послушно свернули. Перед тем как снова отпустить нас на шоссе, он проверил документы, мое удостоверение механика развеяло его сомнения.

И опять за нами выстраивается и растет целая колонна. И мы опять сворачиваем на обочину, и тогда все машины вырываются вперед. На автостраду Тель-Авив – Хайфа мы выбрались после пяти часов езды, словно прибыли с другого материка. Перед Хадерой остановились у дорожного буфета, наполнили бак бензином и зашли поесть что-нибудь. Нас все время провожают взглядами, что-то в нашей компании вызывает большой интерес. Мы едим. То есть ест один Габриэль, уничтожает порцию за порцией, словно не может утолить величайший голод.

Выходим из буфета, чтобы продолжить свое путешествие. Четыре часа. Мы стоим на улице, около машины, смотрим на поблескивающее рядом море, вокруг нас снуют люди и машины. Не разговариваем. С нас не сводят любопытных взглядов, улыбаются. Габриэль подошел к маленькому магазинчику сувениров и дорожных вещей, мы идем за ним, окружаем его с двух сторон, все еще боимся, как бы он не убежал.

Его фигура отражается в витрине между выставленными вещами.

– Она испугается, увидев меня, – говорит он, словно лишь сейчас понял, какой у него странный вид.

Он снимает большую меховую шапку, стоит с непокрытой головой, снимает с себя черный кафтан, дотрагивается до пейсов.

– Пришло время…

Он зашел в магазин и вышел оттуда, держа в руках старую бритву. Мы спустились на берег моря. Он сел на большой камень, Ася наклонилась над ним и отрезала ему пейсы. Две косички, гонкие и длинные, блестящие от беспрестанного касания. Она протянула их ему, он хотел выбросить, но потом передумал, поднял коробку из-под консервов, валявшуюся на берегу, и положил их туда.

Ася вроде бы почувствовала облегчение, улыбнулась. Он снял цицит, сложил ее наподобие носового платка и сунул в ту же коробку. Ася принялась подкорачивать ему бороду, бритва была ржавая, их разбирал смех. Я бродил взад и вперед по берегу у самой кромки воды, наклонив голову, чтобы защитить глаза от ослепительного блеска. Усталый, безмолвный, опустошенный, с одним желанием в сердце: поскорее оказаться дома.

Мы снова вернулись к машине. И сразу же, словно по мановению волшебной палочки, любопытные взгляды отлепились от нас. Мы ехали еще часа полтора. Прежний странный звук прекратился, вместо него возник какой-то скрип. Какие-то непонятные мне процессы происходили в моторе.

Мы подъехали к дому. Он решил зайти к нам и позвонить старухе, чтобы не напугать ее своим внезапным появлением. Я уже обратил внимание, что он беспокоился за нее, ждал встречи с волнением.

Я поднялся по лестнице первый, а они за мной. Ботинки мои в пыли, ноги отекли, на одежду налипли песок и смола. Словно вернулся из дальнего странствия. В квартире было темно, на столе полно посуды, словно после торжественного обеда. Высокий подсвечник стоял посреди стола, и в нем догорала свеча, отбрасывая на стены огромные тени. Халат и пижамная кофточка Дафи валяются на полу. Меня вдруг охватил ужасный страх. С девочкой что-то случилось.