Текст книги "Любовник"
Автор книги: Авраам Бен Иехошуа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
Дафи
Сегодня на уроке истории в класс вдруг вместо нашего учителя вошла мама. Наш историк две недели назад ушел на военные сборы. Обычно мы в таких случаях играем в волейбол, вместо того чтобы изучать историю ишува.[53]53
Ишув – так называли еврейское поселение в Эрец-Исраэль до образования Государства Израиль.
[Закрыть]
Все сразу же посмотрели на меня, а я покраснела, не знаю почему. Мама никогда не заходила в мой класс, я думала, она сделает вид, что не замечает меня, но она обратилась прямо ко мне и спросила, что было задано прочитать по учебнику. Я сразу же ответила, что мы вообще не принесли учебники, потому что учитель на сборах. Но оказалось, несколько учеников, и даже не так уж мало, все-таки пришли с учебниками. Подлизы. Кто-то сейчас же сказал ей, на какой мы странице, и она взяла книгу, протянутую одним из учеников, заглянула в нее на минутку и сразу же начала урок.
Сначала она стала задавать вопросы, а ученики ей отвечали. Удивительно, до чего она разбирается в материале, хотя специально и не готовилась. Она вела урок в виде вопросов и ответов, было немного шума и болтовни, некоторые хотели вывести ее из себя, хотя и знали, что она моя мама. Да и вообще большого желания учиться у нас не было, мы уже успели забыть все, что учили по истории.
Но постепенно в классе наступила тишина. Никогда я не видела ее такой симпатичной, уверенной в себе, запросто владеет классом. Выдает анекдоты, вовсе не смешные, на мой взгляд, но весь класс покатывается со смеху. Она знала некоторых девочек и, спрашивая их, обращалась к ним по имени. Особенно наладилась у нее связь с Оснат, которая почему-то вся воодушевилась. Как будто больше всего на свете ее интересует возникновение сионизма. То и дело тянет руку и умоляюще шепчет: «Учительница, учительница». И мама все время давала ей высказаться. Даже Тали немного оживилась.
И вообще весь класс пришел в экстаз, отвечают, рассуждают, а мама поворачивается то к одному, то к другому, улыбается каждому, даже если он сморозил глупость и она это знает, выражает свое несогласие с улыбкой, тактично, не обижая.
На ней старая юбка, которую я помню, наверно, со своего рождения, седые волосы немного растрепаны, на ногах туфли со стоптанными каблуками, которые папа уже не раз просил ее выкинуть. Я думаю про себя – им просто повезло, что они не должны питаться той безвкусной едой, которую она готовит. Если бы кто-нибудь из класса узнал, что у нее был любовник, его бы удар хватил на месте. Меня не трогает, пусть будет такая милая с моим классом, но почему дома она всегда такая хмурая…
Пол-урока я сидела тихо, хотя мне и было что сказать, историю я люблю. Не хотела ее смущать. Но потом я тоже увлеклась и несколько раз поднимала руку, но она ни разу не спросила меня, точно хотела наказать за то, что я не принесла учебник, хотя не я единственная.
Темой урока была вторая алия, и мама старалась объяснить, насколько те люди были одиноки, и какую маленькую часть народа они составляли, и почему они думали, что единственный выход – это приехать в страну. И тогда я подняла руку, мне было что сказать, но она не спросила меня, обращается к другим, хотя они подняли руку позже. Я уже по-настоящему стала злиться на нее, весь класс принимает участие, даже Заки открыл рот и сказал какую-то глупость, а меня она не замечает, словно я не существую. Что же это такое? А мама рассказывает о других национальных движениях, о разнице между ними и об общих чертах. К концу урока она уже почти не спрашивала, а больше говорила сама. Я смотрю на часы – еще немного, и звонок, время прошло с удивительной быстротой, теперь только я поднимаю руку, даже поддерживаю ее второй рукой, чтобы не болела. Я решила проявить настойчивость. Черт возьми, что я ей сделала?
– Да, Дафи, – сдается она наконец, улыбается, смотрит на часы. В классе тишина. И вдруг звонок, из соседних классов слышен обычный рев, а я жду, чтобы звонок перестал звонить, а все уже начинают нервничать, потому что никто не любит, когда урок продолжается за счет переменки.
И тут я начинаю говорить, но почему-то страшно заикаюсь, говорю не своим голосом, сдавленным, искажаю слова. Мама побледнела, испугалась, подошла ко мне. Весь класс обернулся в мою сторону. Но в конце концов я взяла себя в руки.
– Я не понимаю, – говорю я тем временем, – почему ты утверждаешь, что они были правы, я имею в виду людей второй алии, думая, что это был единственный выход, разве после стольких страданий можно считать, что не было другого выхода? Можно сказать, что это был единственный выход?
Я видела, что она в недоумении.
– Страданий чьих?
– Всех нас.
– В каком смысле?
– Все эти страдания вокруг… войны… убитые… и вообще… Почему это был единственный выход?..
Никто, очевидно, не догадывается, к чему я клоню. Мама улыбается и старается увильнуть:
– Это уже философский вопрос. Мы старались понять, что они думали, но уже был звонок, и вопрос этот, я боюсь, мы не сможем решить на перемене.
И все рассмеялись. Я готова была провалиться сквозь землю. Вот дураки. Что тут смешного…
Адам
В сущности, живешь в полном одиночестве. Семья разваливается. Возвращаешься, например, домой в первый летний день, страшная жара, и, как обычно, находишь квартиру погруженной в полную тишину. Аси нет дома, она занята и носится по своим делам, почти не оставляя следов своего пребывания. Ее любовь к порядку в последние недели превратилась в сумасшествие. Посуду после обеда она моет немедленно, вытирает и ставит в буфет. Иногда, чтобы узнать, обедала ли она вообще, мне приходится заглянуть в мусорное ведро – нет ли там остатков. Следы Дафи более явные – портфель, брошенный в гостиной, тетрадь по математике на кухонном столе, кофта и лифчик в рабочей комнате. Но и ее нет дома, в последнее время она непрестанно шатается по улицам.
Ешь в таком одиночестве, как неприкаянный. Что-то среднее между обедом и ужином. В последнее время еда потеряла вкус, стала совершенно пресной. Я уже сказал Асе, наполовину в шутку, наполовину всерьез, что найму повариху. Я раздеваюсь, по крайней мере могу себе это позволить в покинутом всеми доме. Брожу от зеркала к зеркалу и вижу хмурого человека с седеющими волосами на груди. Захожу в ванную и, закрыв глаза, подставляю себя под струю воды. Снова наступили времена, когда я возвращаюсь с работы, а руки у меня чистые, как у служащего. Я выхожу из ванной не вытираясь, ужасная жара. Надеваю свои старые короткие штаны цвета хаки, брожу босиком, ищу утреннюю газету. Вхожу в комнату Дафи и останавливаюсь на пороге, пораженный. В комнате темно, жалюзи опущены, на кровати лежит посторонняя девушка и спит. Подруга Дафи, ее зовут не то Тали, не то Дали. А я хожу по дому голый, думая, что никого здесь нет… Что тут творится? И такая свобода – сняла сандалии и разлеглась в коротких физкультурных штанах и расстегнутой кофточке. Уже не девочка. У меня захватывает дыхание при виде длинных стройных ног, покоящихся на утренней газете. Спит непробудным сном, а у меня была уже мысль, не сменить ли Дафи матрац, может, наконец будет спать по ночам.
Я беспокойно брожу по гостиной, надеваю рубашку. Вид гладких ног, лежащих на моей утренней газете, стоит перед глазами. Жар затопляет все тело. Я задыхаюсь. Вновь захожу в комнату Дафи, слегка касаюсь девичьего плеча. Она открывает свои голубые глаза, покрасневшие от сна.
– Прошу прощения, – словно это я пришел в чужой дом и должен извиняться, – можно взять газету?
Но она даже не знает, что улеглась на газету, тогда я быстрым движением приподнимаю ее легкие ноги, вытаскиваю и со смущенной улыбкой показываю лист, согретый ее телом. Она улыбается в ответ, закрывает глаза и снова погружается в сон.
Умереть можно. Я выхожу из комнаты, в руках газета, шатаюсь, задыхаюсь от желания, много лет уже не испытывал я этого ощущения, что-то внутри меня переворачивается, горит во мне, в глазах темнеет, я сбрасываю рубашку, с силой сминаю газету, пока она не превращается в комок, падаю на кровать, весь дрожа, хочу умереть, чувство смерти, смешанное с желанием. Мне необходимо видеть ее снова, взглянуть на нее, встаю с кровати, надеваю рубашку, не застегивая на пуговицы, вхожу в комнату Дафи, не зная, что сказать.
Она лежит, думая о чем-то, глаза открыты. Я спрашиваю, где Дафи.
Дафи с мамой пошли купить юбку, и Дафи велела ей подождать тут.
– Когда?
– Часа два назад. Который теперь час?
– Скоро шесть. Ты собираешься еще подождать?
Она приподнялась, волосы упали на лицо, за открытой кофточкой видны маленькие груди. Она думает, что я хочу прогнать ее.
– Да, подожду, а что мне еще делать?
– Ты что, устала?..
– Нет, я просто люблю полежать так…
Она говорит странно медленно, словно что-то внутри мешает ей.
– Хочешь пить? Может быть, ты голодная?.. Блестящие мысли, которые подсказывает мне страсть.
– Да, немного холодной воды…
– Сок?
– Нет, только воду…
Я выхожу. Этот переход из темной комнаты в квартиру, освещенную пылающим солнцем. Я с ума схожу, словно влюбился в нее. Подавлен этой внезапной страстью. А ведь она все время вертелась тут, в нашем доме, и я ни разу не обратил на нее внимания. Мне становится страшно за нее, может, лучше просто уйти из дома.
Я открываю холодильник, вынимаю бутылку с водой, наливаю в стакан, ищу блюдечко, чтобы поставить на него стакан, стакан выскальзывает у меня из рук, осколки разлетаются по полу кухни, я собираю их дрожащими руками. Сердце бьется с ужасной быстротой. Смерть пришла ко мне. Страсть и смерть. Я наливаю другой стакан и несу ей.
– Вот… – голос изменяет мне.
Она приподнимается, берет, не открывая глаз, выпивает полстакана, вытирает рот, возвращает мне стакан и ложится снова, можно подумать, что она больна.
– Вы так добры…
Меня тянет к ней. Не могу оторваться. Стою над ней, охваченный страстью, не испытывая стыда.
– Ты уже сделала уроки? Словно меня это очень интересует, очень важно для меня.
– Я для того и пришла к Дафи…
– Зажечь тебе свет?
– Зачем?
– Чем занимаются твои родители?
– Папа не здесь…
Не замечая, я выпиваю воду, оставшуюся в стакане, и облизываю краешек. Она рассматривает меня молча, словно моя страсть передается ей.
– Сначала, когда вы разбудили меня, я испугалась… мне показалось, что какой-то большой зверь вошел в комнату… Ни разу я не видела такого волосатого человека…
Тихий ее голос и особенно эта необыкновенная тягучесть… Какое-то наваждение. Хоть бы умереть наконец. Я начинаю склоняться над ней, не могу удержаться. Глаза мои затуманиваются, мне хочется укусить ее, поцеловать, заплакать. Я знаю, что в любой момент могут прийти Ася и Дафи. Она протягивает руку к моей бороде и дотрагивается до нее. Я закрываю глаза. Только не прикасаться к ней. Какая боль… Я покрываюсь потом, кулаки сжаты, начинаю успокаиваться резко, с болью, семя изливается из меня, словно открылась рана, само собой, без прикосновения к ней, внутри меня, без звука, без движения, непроизвольно. Смерть отступает от меня. Я открываю глаза. Ее лицо испуганно. Она чувствует, что со мной что-то происходит, но не понимает – что. Уйти отсюда…
Я пытаюсь улыбнуться, подхожу к окну, поднимаю жалюзи, впускаю в комнату свет, молча выхожу, иду в свою комнату, закрываю дверь, падаю на кровать и зарываюсь головой в подушку.
Проходит некоторое время. Я слышу, как она встает, начинает бродить по квартире, ищет меня. Тихонько стучит в дверь, дергает за ручку, но я не шевелюсь. В конце концов она выходит из квартиры.
Снимаю штаны. Острый забытый запах. Словно взрослеющий мальчишка. Надеваю чистые трусы, брюки, подхожу к окну и вижу краснеющее небо, смотрю на улицу, на пробегающие мимо машины. На ступеньке тягача сидит она, сжавшись в комок, такая маленькая.
Ждет Дафи или меня…
Я не знаю, что делать, но потом встаю, одеваюсь, спускаюсь вниз, подхожу к тягачу. Она медленно встает, краснеет.
– Можно поехать с вами?
– Куда?
– Все равно.
Неужели она поняла? Маленькая девочка, очень красивая. Теперь я могу рассмотреть ее хладнокровно. Она смотрит на меня покорно, с любовью. Я открываю ей дверь, она влезает и садится, не отводя от меня взгляда. Мы начинаем в молчании ехать по улицам города, становится все темнее. Выезжаем на дорогу с большим движением, едем без всякой цели.
– Вон Дафи, – кричит она вдруг.
И действительно, это Дафи стоит там на тротуаре, какая-то потерянная. Я останавливаю машину, Тали сразу же спрыгивает вниз и обнимает ее.
Дафи
Но я, конечно, не могу промолчать, я ей не спущу. Бегу в учительскую, жду ее там, протискиваюсь между учительницами, которые пьют чай или вяжут. Дым сигарет наполняет комнату. Я замечаю ее в углу, она стоит и разговаривает со Шварци, я сразу же налетаю на них, встаю между ними, прерываю их беседу, хватаюсь за ее платье, как годовалый ребенок.
– Мама…
Она делает сердитое лицо.
– Минутку, Дафи, подожди в коридоре.
А я будто не слышу, притворяюсь дурочкой, не отстаю от нее.
– Мама…
Шварци демонстративно поворачивается ко мне спиной. После случая с сосунком он не здоровается со мной в коридоре, подумывает, не исключить ли меня из школы.
Мама тянет меня в сторону, просто толкает.
– Что случилось? Что ты врываешься так?
– Я хотела только напомнить тебе, что сегодня в четыре мы встречаемся с тобой в центре, ты обещала купить мне юбку. Чтобы ты опять не забыла… как всегда…
Она забыла только один раз, но я не простила ей этого…
Она краснеет от ярости, хочет стукнуть меня, но ей приходится сдержаться из-за присутствия других учителей.
– Только поэтому ты ворвалась сюда таким образом?
– Ну и что тут такого? Ты ведь скоро уходишь из школы, а дома мы не увидимся.
– Почему именно сегодня?
– Потому что так мы договорились с тобой… сколько можно откладывать. Ты ведь знаешь, что у меня нет ни одной юбки, которую можно было бы носить… все уже старые и не лезут на меня…
– Хорошо… хорошо… перестань ныть…
– Я не ною…
– Что с тобой?
– Что со мной?
– Почему ты такая необходительная?
– Что это значит – необходительная?
Я знаю, как действовать ей на нервы, умею быть нестерпимой.
– Что ты имела в виду тогда на уроке? Чего именно хотела?
– Ничего.
Но она с силой схватила меня, загнала в угол, ее даже не трогает, что другие учителя все видят.
– О каких страданиях ты говорила?! Что ты хотела?
– Никаких страданий. Я ошиблась. Я думала, что есть немного страданий в этой стране, но ошиблась, все тут ужасно счастливы… я просто ошиблась…
Ей хочется разорвать меня на части. Губы ее сжаты.
– Что с тобой?
– Ничего…
Тут зазвонил звонок, и я убежала.
Конечно, никакой юбки мы не купили, мне хотелось только отомстить ей. И вообще покупки превратились в последнее время в какой-то кошмар. Она водила меня в магазины своих старух, и старухи выбирали мне что-нибудь старушечье, серое такое, с длиной и шириной, которые давно не в моде, и начинали давить на меня со страшной силой, чтобы я купила. И только в последний момент, когда уже бывали воткнуты булавки и все что надо помечено мелом, а мама уже начинала торговаться, я восставала, и отказывалась от покупки, и тащила ее в другой магазин, для молодых, находила там в одной из корзин какую-нибудь тряпку с заплатами, которая стоит в два раза больше, и настаивала, чтобы она купила ее. И тогда восставала она, и неизвестно, что раздражало ее больше – разноцветные заплаты или двойная цена, и мы шли в какой-нибудь нейтральный магазин и покупали что-то нейтральное, не в радость ни мне, ни ей, и потом эта вещь висела в шкафу без употребления.
Так было и сегодня. Она не знала, что для меня, в сущности, важна не юбка, а она сама: я хотела отомстить ей за блестящий урок, и за то, что она продержала меня четверть часа с поднятой рукой, и за то, что она не понимает, что был и другой выход, кроме сионизма.
Мы встретились в центре, я немного опоздала, но, честное слово, не по своей вине. Неожиданно пришла Тали, чтобы вместе сделать уроки, и мне пришлось уговаривать ее, чтобы она подождала в моей комнате, пока я не вернусь. Мама с сердитым лицом спросила меня, в какой магазин я хочу пойти, чтобы заранее предупредить ссору. Я ответила ей сладким, ласковым голосом: «Мне все равно, можем зайти в твой магазин». Это просто была ловушка. Но она сказала: «Правда?» Я ответила: «Да, я видела в их витрине несколько неплохих вещей». И действительно, там были красивые вещи, эти старухи исправились в последнее время, сообразили, что не все должно быть одного и того же унылого цвета, что не все в жизни симметрично. Мы нашли там очень симпатичную юбочку, и все пришли в восторг, и мама была ужасно довольна, и тогда я сказала – нет. И там чуть не разразился скандал, и прошел час, и старухи просто падали с ног от стараний. Мы вышли оттуда чуть не плача и пошли в другой магазин, новый, с красными плафонами, похожий на публичный дом, там я нашла очень дорогую юбку и сказала – эту. Хотя она была слишком длинной и подходила больше для дамы, а не для девочки. И тут она начала упираться, а когда все-таки уступила и вытащила кошелек, то я передумала. Но когда она хотела бросить все и вернуться домой, я посреди улицы стала ныть, что я единственная в классе никогда не могу пойти на вечер… И тогда мы спустились в Хадар[54]54
Район Хайфы между Нижним и Верхним городом.
[Закрыть] и там долго не могли найти место, чтобы поставить машину. Она всегда боится, что получит уведомление о штрафе. Мы пошли вдоль одной из улиц, молча обошли, наверно, с десяток магазинов. Она стоит в стороне, серая и хмурая, я иду смотреть платья и юбки, но, в сущности, не вижу ничего, только щупаю, как слепая, материал. А уже наступил вечер. Так мы потеряли несколько часов. Зажглись уличные фонари, и мы, усталые, вернулись на стоянку, молчим, а на стекле машины – штрафная бумажка. И тут она взбесилась, хотела заплакать, разорвала бумажку, потом собрала обрывки и стала бегать за полицейской, чтобы спасти эти говенные двадцать лир. А я стою вся опустошенная, и вдруг папа проезжает мимо в своем тягаче, а рядом с ним – Тали. Оказалось, Тали надоело ждать, а так как папе надо было в город, он взял ее с собой. Тали выпрыгнула мне навстречу, а папа припарковал тягач. Он ставит свою машину всегда там, где ему вздумается.
– Где мама?
– Пытается уговорить полицейскую отменить штраф.
Он улыбается…
Это его спокойствие…
Мама возвращается разъяренная.
– Нет у меня никаких сил для твоей дочки, возьми ее с собой и купи ей юбку.
Залезает в свой «фиат» и исчезает.
Он всегда действует на меня успокаивающе. И Тали тут, рядом со мной. Оба они кажутся такими спокойными и красивыми на все более темнеющей улице.
– Какую юбку ты хочешь?
– В сущности, мне нужна не юбка, а кофта. Теперь я поняла…
И мы пошли втроем в магазин, который уже собирались закрыть, и там была очень красивая кофточка, которая стоила гроши. Он вытащил бумажник, и я снова увидела, какой он у него набитый, и дал бумажку в сто лир и сказал:
– Может быть, купим и для Тали?
Я обняла его изо всех сил – как все-таки здорово, что он такой добрый и мы будем с ней сейчас ходить, как двое близнецов.
А Тали ужасно покраснела.
И он купил ей тоже, и мы тут же натянули на себя эти кофточки. А потом он купил всем фалафель, и мы залезли в его тягач, а он зажег мигалку на крыше тягача, чтобы все остальные машины оказывали нам честь и уступали дорогу. Сидим, как три дружка, едим фалафель и смотрим на людей сверху.
Мама…
Адам
Этот взгляд, каким она посмотрела на меня, когда я купил ей тоже такую же кофточку, как Дафи. Русскую вышитую кофточку в старом стиле. Дафи обняла меня с любовью – как легко сделать детей счастливыми. А Тали посмотрела на меня, словно я объяснился ей. Я рассматривал ее так, будто у нас уже все произошло. Поняла ли она?
А назавтра, когда в полпятого я вышел из гаража после работы, я увидел, что поняла. Она ждала меня. Сидит на большом камне у входа в гараж, одетая в новую кофту, которую я купил ей, в шортах, читает книгу. Привлекает внимание, почти вызывает волнение своей красотой, своим молчанием, своей неподвижностью. Рабочие из моего гаража и из других гаражей, ждавшие автобуса, глаз от нее не отводят, отпускают шуточки, что-то кричат ей. А она не поднимает взгляда, погруженная в чтение, в этом своем сумасшедшем спокойствии, я уже начал чувствовать эту ее сумасшедшинку. Не смотрит даже, выхожу ли я из гаража. Знает, что я остановлюсь около нее. И я действительно останавливаюсь. Она поднимает глаза, в ее руке все еще открытая книга, встает, тихо садится в мою машину, не говорит ни слова, серьезно смотрит на меня, потом снова принимается за чтение.
Кровь бросилась мне в голову. Взгляды рабочих, их улыбки – понимают то, что я еще отказываюсь понимать. Я выруливаю, но не домой, а за пределы города, в сторону автострады. Веду машину медленно, оцепенел от страха и волнения, ничего не говорю. Нельзя. Сумасшествие какое-то. Надо сейчас же отвезти ее домой или даже высадить здесь, посреди дороги. Но я все продолжаю ехать вдоль моря, ищу пустынный берег, въезжаю в Атлит, там есть маленький заливчик, где можно подъехать на машине почти к самой воде. Там я и остановился.
А она продолжает читать, переворачивает последние страницы. Я глушу мотор, выхожу, стою у моря. Жаркий день, хамсин. Вдыхаю соленый морской воздух. Лицо покрыто потом. Я наклоняюсь и чищу руки о песок. Она все еще погружена в чтение, сидит не шевелясь, даже не смотрит, куда мы приехали. Я стою напротив волн, смотрю на солнце, склоняющееся к западу. Мне необходимо немедленно охладиться, прийти в себя, но я не хочу. Я смотрю на нее. Ее худенькие плечи, кудряшки. Очень красивая. «Иди сюда», – в конце концов говорю я голосом, которого даже я не слышу. Открываю дверь. Она выходит, все еще держа книгу в руках. Заканчивает последнюю страницу, вдруг вздыхает. Потом протягивает мне книгу движением, которое совсем сводит меня с ума, наклоняется снять сандалии. Если бы смог я снова успокоиться, не дотрагиваясь до нее!
Сохранившая ее тепло книга в моих руках. Я перелистываю страницы, обложка мягкая, потрепанная. Какая-то легенда или волшебная сказка, вот что интересует их. Я отдаю ей книгу, но она бросает ее на песок усталым движением. Что сказать ей? Как объяснить? С чего начать свое объяснение здесь, у шумящих морских волн? Пятнадцатилетняя девочка, которая доходит мне до груди. Что я собираюсь натворить? Объясняться – это еще глупее, чем просто обнять ее и поцеловать. Я притягиваю ее к себе, руки мои дрожат, глажу ее волосы фальшивым отцовским движением, целую ее лицо, обнимаю. Она молчит, неподвижна, словно какая-то вещь. Я снимаю с нее кофточку, пораженный белизной ее тела, неразвитая, девическая грудь. Закрываю глаза и погружаю их в эту детскую плоть, провожу губами по ее твердой маленькой груди, не верю в то, что происходит. Я гублю себя. А она молчит – не понимает, но не оказывает даже малейшего сопротивления. Если бы она выказала хотя бы намек на сопротивление, я бы тотчас же оставил ее. Смотрит на мою бороду. Со страшной страстью я опрокидываю ее на песок, шепчу: «Тали, Тали» – и чувствую, что она прислушивается не к моим словам, а к другим голосам, не говорит ни слова, но я тоже слышу их. Детский смех, звук приближающегося катера, голоса людей, шум заводящейся машины. Вокруг люди.
Я тотчас же отрываюсь от нее, надеваю на нее кофточку, завязываю шнурочек, наклоняюсь, засовываю ее ступни в сандалии, застегиваю их, словно она ребенок. И все время стараюсь не смотреть ей в лицо. Запихиваю ее в машину и еду, ищу тихое место. Но такого места нет, страна заселена сверх всякой меры. Дороги, дома, открытые поля и огороженные плантации. Военные лагеря, палатки, людская суета. Придется оставить это. Время от времени я вывожу ее из машины, прокладываю дорогу между колючками, а она покорно идет за мной. Снова человек в моих руках. То это Габриэль, то мальчишка-араб, а теперь эта девочка. Люди покорно отдают себя в мои руки.
Надо подождать, чтобы стемнело…
Я останавливаюсь у маленького дорожного буфета в одном из поселков. Беру ей пирожок и сок, а себе – кофе.
Она сидит напротив меня, медленно жует, посасывает сок из стакана. Я пожираю ее глазами, страсть моя достигает предела. Наступают вечерние сумерки, а я, как дикий зверь, смотрю на свою жертву, на ее белые руки, на ее лицо. Так больше молчать невозможно. Но что сказать?
– Ты уже сделала уроки?
– Еще нет.
Тишина. Я спрашиваю ее об отце. И снова тот же рассказ. Исчез несколько лет тому назад. Ничего о нем не известно. Я спрашиваю ее о Дафи, что думают о ней в классе. И она с любовью, почти с преклонением начинает говорить о Дафи. Смелая девчонка, очень смелая, самая смелая. Всем говорит правду в лицо, даже учителям, не боится.
Она говорит медленно, какая-то неразвитость, почти глупость чувствуется в ее манере выражаться. Какая-то смутная ненормальность, невозможно определить, в чем именно. И она принесет мне спасение?
Вечерние сумерки. Мы сидим у шаткого железного стола в дорожном буфете, вернее, в грязной продуктовой лавке захолустного поселка.
– О тебе не будут беспокоиться?
– Нет.
– Может, позвонишь маме? Скажи, что вернешься поздно.
– Нет, ей все равно.
– Все-таки позвони.
Она не двигается с места. Такой покинутостью веет от нее.
Я встал и позвонил домой. Дафи подняла трубку. Аси не было дома. Я сказал Дафи, что задержусь, что поехал в Тель-Авив.
– Ты опять ищешь его?
– Нет, другое…
– Когда вернешься?
– Вернусь. Какая разница – когда. Что ты делаешь сейчас?
– Ничего. Я ждала Тали, но она не пришла.
– Скоро придет…
– Не задерживайся долго, папа.
Умоляет как ребенок, совсем не похоже на нее.
Уже темно. Стало прохладнее. Я заплатил, и мы поехали. Куда ехать – не знаю, кружусь в темноте. Все еще думаю, не повернуть ли, не поехать ли домой, но я в плену у чего-то, что сильнее меня. Место кажется мне знакомым. Я проехал еще несколько километров по узкой дороге. Издали узнал дом престарелых, больницу, где лежала старуха. Объехал вокруг дома и остановился в некотором отдалении от него. Оставил девочку в машине, а сам зашел в дом. Спросил заведующую. Мне сказали, что она, возможно, еще здесь. Я нашел ее на пороге кабинета. Закрывает дверь. Она сразу же узнала меня, лицо ее просияло, она чуть не бросилась ко мне навстречу.
– Вы слышали, какое чудо совершилось?
– Конечно.
Она так сокрушалась, что я тогда отказался назвать себя, не оставил адреса. Хотела сама сообщить мне эту весть. Через несколько дней после моего посещения.
– Я знаю.
– А как она чувствует себя? У меня не было времени поинтересоваться ею.
– Все в порядке.
Она начала рассказывать мне, что сделала на мое пожертвование. Думала-думала и в конце концов решила купить несколько картин молодого многообещающего израильского художника. Она повела меня по комнатам посмотреть на развешанные там картины, выражает надежду, что они мне понравятся, хотя я – помню ли я это – дал ей полную свободу распоряжаться этими деньгами.
– Разумеется.
Я иду усталый, измученный, рассеянно смотрю на сюрреалистические картины фиолетового цвета, слушаю и не слушаю ее объяснения. Наконец она замолкает. Я прошу у нее комнату на ночь или на короткое время, чтобы отдохнуть. Я работаю здесь, недалеко.
Просьба кажется ей несколько странной, но как можно отказать мне? Она предупредит сторожа-араба. Все будет в порядке. Мне приготовят также и ужин.
– В этом нет необходимости…
Я провожаю ее до машины. Она пожимает мне руку. У нее лишь одна просьба – чтобы я назвал свое имя.
– Никогда… – улыбаюсь я. – Я и в будущем собираюсь жертвовать вам деньги.
Она рассмеялась взволнованно, снова пожимает мне руку.
Я возвращаюсь к машине и вижу, что Тали исчезла. Начинаю искать вокруг. Через несколько минут замечаю, как она появляется из-за каменной ограды, медленно возвращается.
Мы ждем в машине, когда дом престарелых немного затихнет, ужин закончится, огни погаснут. Моя голова лежит на руле, потная, липкая. Снаружи дует прохладный ветер. Она тихо сидит рядом со мной, не двигается. До нее ничего не дошло. Сидим так, наверно, с час. Потом выходим. Сторож-араб открывает дверь, даже не смотрит на Тали, ведет нас по длинным коридорам мимо палат, освещенных слабым светом. Старики дремлют после ужина, некоторые медлительно бродят в своих полосатых халатах, словно доисторические животные.
Девочка дрожит…
Наконец что-то доходит до нее.
Он привел нас в небольшую комнату, операционную или процедурную. Посреди стояла большая металлическая кровать с подъемником, а около нее бутыль с кислородом, какие-то врачебные инструменты. Сбоку была раковина. Он даже не спросил, нужна ли нам еще одна кровать. Я сунул ему в руку десять лир, но он отказался взять их.
Она стояла в сторонке, как попавшийся в ловушку зверек, испуганная, без движения. Но я уже не мог отступить, только не сейчас, я был одержим одной лишь мыслью. Я подошел к ней, прижал к себе, она вдруг попыталась сопротивляться.
Я поднял ее, она была совсем легкой, из волос посыпался морской песок. Я поцеловал ее лицо, сначала осторожно, нежно, боясь жажды насилия, все растущей во мне, положил ее на кровать. Какой-то голос уговаривал меня остановиться. Но я не мог. Зашел слишком далеко. Снимаю с нее сандалии и вижу ее грязные ступни. Подхожу к раковине, смачиваю полотенце и обтираю ей ноги, вытираю лицо. Потом раздеваю, ложусь на ее голое маленькое тело. А она не понимает, начинает плакать. Но я целую ее, пока она не замолкает. Беру ее. Она начинает понимать, обвивает руками мою шею, закрывает глаза, целует меня медленным поцелуем.
И вот я лежу рядом с ней. Молчу. Начинаю слышать окружающий меня мир, голоса стариков в ближних палатах. Кто-то молится, читает псалмы. Смеется старуха. Кто-то вздыхает, почти плачет. Она уже уснула.
Через некоторое время я разбудил ее. Одел еще сонную, закутал в одеяло и понес на руках, словно больную. Сторож открыл мне ворота. Я положил ее на заднее сиденье. Около полуночи мы уже подъезжали к ее дому.
Можно ли будет скрыть все это? Я хочу сказать ей, чтобы она никому ничего не говорила, но не могу. Будь что будет. Я смотрю, как она исчезает за дверью.
Маленькая машина медленно проезжает мимо меня. Я слежу за ней взглядом, как обычно в последние месяцы. Может быть, это он. Вот и я превратился в любовника. Любовник, который ищет любовника.
