Текст книги "Любовник"
Автор книги: Авраам Бен Иехошуа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
Дафи
Это началось просто так. С самого начала каникул мы с Оснат и Тали стали ходить на море, потому что, когда отменили летний молодежный лагерь, нам нечего было делать. Сколько себя помню, море всегда виднелось прямо из окна над моей кроватью, но только в эти каникулы я узнала его, открыла по-настоящему. И оно очаровало меня, проникло в мою душу и тело, никогда не думала, что море может быть таким чудесным. Вначале, в первую неделю, мы еще брали с собой книги, газеты, тетради с летними заданиями, ракетки, транзистор, но постепенно поняли, что это совсем другой мир, и стали от всего освобождаться. В девять утра мы встречались на автобусной остановке, одетые в одни купальники, без полотенец, без кофт, совсем одичавшие, в кулаке зажаты смятые деньги, спускаемся к морю, устраиваемся в сторонке, подальше от будки спасателя, ложимся ничком на горячий песок, ведем ленивую беседу, рассказываем друг другу сны, начинаем входить в медленный ритм моря, солнца, неба, теряем чувство времени, тело накаляется все больше, и тогда мы входим в холодную воду, заплываем на глубину, ныряем, лежим на спине, держимся за маленький скалистый островок, раскачиваемся на волнах, выходим и лежим у самой кромки воды, покрываем себя жидким песком, вымазываемся с головы до ног, раскапываем ямки, потом идем покупать фалафель[14]14
Национальное лакомство.
[Закрыть] или кукурузу, пьем воду из большого крана и уединяемся подальше от народа, находим тихий уголок и погружаемся в дремоту. Этакая дурацкая нирвана, сознание отсутствует, тишина, мы как трупы на песке, а море шумит, и мы не обращаем внимания, что солнце светит нам прямо в глаза. Медленно-медленно просыпаемся и начинаем бегать, бегаем легкой трусцой долго-долго вдоль пустынного берега, без всяких признаков человеческого присутствия, раздеваемся догола и снова заходим в море, не глубоко, между камнями, смотрим друг на друга уже без любопытства, не стесняясь, рассматриваем места, которых не коснулось солнце, стараемся, чтобы загорело все, даже соски и другие тайные места. Потом надеваем купальники и медленно возвращаемся назад, ищем ракушки, наблюдаем за желтоватым крабом, застывшим в своей норе. Время от времени то одна, то другая бросается в волны, наслаждается, пока не надоест, остальные ждут ее, устремив глаза к голубому горизонту, к скользящему навстречу солнцу, и наши босые ноги ощущают движение Земли. Когда мы приближаемся к будке спасателей, немногие из оставшихся на пляже уже собираются уходить со своими сумками, складными стульями и детьми, а мы, подставив себя заходящему солнцу, все еще стоим, пока наконец не появляется спасатель и не прогоняет нас.
И так день за днем, и не надоедает ни капли, это просто чудесно и совсем не скучно, нас все меньше и меньше тянет разговаривать друг с другом, лежим себе часами молча или бродим вместе, не произнося ни слова. Даже Оснат притихла, начала понимать, что не всегда она обязана высказываться по любому поводу, даже похорошела немного, снимает иногда свои очки, кладет их в ямочку между грудями, стала такая мечтательная, ну прямо как Тали.
Возвращаясь вечером на автобусе, забитом вонючими, незагорелыми, истекающими потом, громкоголосыми людьми, мы чувствуем себя как с другой планеты, стараемся избежать прикосновений, устраиваемся на заднем сиденье, не обращаем внимания на любопытные взгляды, изучающие нас, словно мы голые. Сидим, повернувшись назад, пытаясь до последнего удержать в поле зрения удаляющееся море.
На ступеньках дома нас уже застают сумерки. Босая, пропитанная солнцем и солью, с мокрыми спутанными волосами, я вхожу в закупоренный дом, наполненный кухонными запахами, человеческим смрадом. Мама у себя в рабочей комнате, сидит при бледном электрическом свете, везде разбросаны книги и бумаги, грязные чашки из-под кофе, тарелки с остатками еды, кровать не застелена, подушки смяты, пепельница полна до краев; вокруг следы этого человека – помощника, секретаря, переводчика, черт его знает, кто он еще.
Адам
Он приходил утром и уходил в середине дня. Я не встречался с ним, но знал, что он является почти каждый день переводить, переписывать, просматривать. Ася закабалила его всерьез, тем более что времени у него было достаточно и он очень хотел выкупить машину, которая все еще пылилась в гараже. Иногда приходилось передвигать ее, чтобы она не мешала работе, пока Эрлих в конце концов не приказал откатить ее на склад для запасных частей. Она поместилась между двумя шкафами, до того была маленькая.
– Завяз ты с этой машиной, – не мог удержаться Эрлих, – от этого ненормального ни гроша не увидишь…
А я только улыбался.
Тяжелые летние дни. Каникулы в разгаре, Дафи каждый день ездит на море, она задалась целью загореть до предела, «превратиться в негритоску», как она говорит, а я – в гараже, который работает не в полную загрузку из-за того, что рабочие попеременно уходят в отпуск. Эрлих тоже поехал отдыхать за границу, и мне приходится заниматься счетами одному, засиживаюсь допоздна. А когда возвращаюсь вечером домой – застаю Асю в ее комнате посреди нового, незнакомого беспорядка. Бумаги и книги – на полу, везде грязные чашки из-под кофе, на тарелках косточки от фруктов, шелуха арахиса. Пепельницы переполнены. И она сидит посреди всего этого тихая, умиротворенная, думает свои думы. Молчаливая, будто отсутствующая, старается не смотреть мне в глаза.
– Работали… – говорю я, не спрашиваю, спокойным голосом.
– Да… даже не выходила из дому…
– Ну, как он?
На ее лице появляется улыбка.
– Странный… необычный какой-то человек… но с ним можно поладить.
Я не задаю больше вопросов, боюсь напугать ее, вселить в нее неуверенность, показать свое удивление, даже когда вижу в холодильнике кастрюлю с каким-то варевом красновато-зеленоватого цвета, новое блюдо, которое она никогда раньше не готовила.
– Что это?
Она краснеет, бормочет невнятно:
– Попробовала сегодня сварить что-то новое… он подал мне идею…
– Он?
– Габриэль…
Они уже готовят вместе…
Я улыбаюсь, не говорю ни слова, пробую сладковатое, странного вкуса варево, хвалю его, главное, не вызвать у нее чувство вины, не раздавить надежду, не показать признаков ревности, которой я не испытываю. Придать ей смелости, дать ей время, мы уже немолоды, нам по сорок пять, а этот странный неустойчивый человек может исчезнуть каждую минуту, да и летние каникулы заканчиваются.
Я помню необычайно жаркое лето, по всему телу разлита усталость, я в полупустом гараже, рабочих почти нет, дел невпроворот – с трудом справляюсь, хлопочу у машин и думаю о них: как удержать его, может, и ему как-то поспособствовать? Однажды я приехал с работы пораньше, жду в машине на углу улицы, вижу, как они спускаются вместе, садятся в ее «фиат»; она везет его, а я еду за ними следом, сердце мое бьется от волнения. Она довозит его до его дома в Нижнем городе, в самом центре рынка, он вылезает, она что-то говорит ему, высунув голову из окна, говорит серьезно, он слушает ее с легкой улыбкой, рассеянно смотрит по сторонам. Они расстаются. Я ставлю свою машину, бегу за ним, чтобы догнать, прежде чем он затеряется в толпе. Вижу его на пороге овощной лавки, он покупает помидоры. Я слегка прикасаюсь к нему, он краснеет, узнав меня.
– Как дела?
– В порядке…
– Как бабушка?
– Без перемен… Как быть, ума не приложу… Итак, он пока застрял здесь.
– Где ты живешь?
Он указывает мне на дом в конце улицы, дом его бабушки.
– Как работа, которую я нашел тебе?
Он улыбается, снимает свои темные очки, будто желая разглядеть меня получше.
– Нормально… что касается меня… Может быть, мне действительно удастся ей помочь… Она взялась за что-то очень уж мудреное… но…
– А машина? – прерываю я его, не хочу, чтобы он сказал что-нибудь лишнее.
– Машина… – он смутился, – что с машиной?
Забыл он о ней, что ли?
Я рассматриваю его. На нем чистая рубашка, но выглядит неухоженным, в руках вертит пакет с помидорами.
– К сожалению, я пока не могу тебе ее отдать, мой компаньон уж очень упрям, не согласен… Но если у тебя нет денег, небольшую сумму я всегда тебе ссужу.
И, не давая ему вымолвить ни слова, вытаскиваю из кармана пачку денег, тысячу лир, и кладу их осторожно на помидоры.
Он смущен, дотрагивается до денег. Спрашивает, не надо ли ему дать расписку.
– Не надо… ведь ты же будешь приходить к нам…
– Да, да, конечно…
– Между прочим, я ел это кушанье, по твоему рецепту… очень вкусно…
Он смеется.
– Правда?
Только бы не спугнуть его… Я кладу руку ему на плечо.
– Ну что ж, придется тебе привыкать к солнцу. Надеюсь, ты не собираешься убежать от нас?..
– Пока нет…
Я сердечно жму его руку и быстро исчезаю в рыночной толпе.
Ася
Деревянная лестница, оклеенные цветастыми обоями стены, прихожая сельской зубной клиники, старая высокая женщина выходит из кабинета врача, на ходу надевая пальто. Она сияет:
– Чудесный доктор, боли совсем не чувствуешь…
Сквозь открытую дверь я вижу большое зубоврачебное кресло, повернутое к порогу, и доктора, кругленького, с чисто выбритым розовым лицом, галстук бабочкой над воротом белого халата, сидит в зубоврачебном кресле, голова откинута назад, на спинку, руки сложены на животе, и прозрачный красноватый свет, сельский закат, какой бывает в других странах, освещает его спящее лицо, лицо человека, умиротворенного тем, что он лечит людей без боли.
Я вхожу. В углу комнаты, около длинной раковины примитивной амбулатории, стоит он, Габриэль, в белом коротком халате, притворяется ассистентом, показывает мне на стакан, наполовину наполненный беловатой жидкостью, похожей на разбавленное водой молоко. Это обезболивающее средство. Очевидно, главное новшество, сделавшее переворот в стоматологии, заключается в том, что в этой довольно примитивной сельской амбулатории не делают больше обезболивающих уколов, а просто дают выпить напиток, заглушающий боль.
Я тотчас же взяла и выпила. Напиток был безвкусный, но какой-то тяжелый, точно я глотнула ртуть. Он проскользнул в горло и опустился в желудок как ощутимая плотная масса. Состояние у меня приподнятое, будто я выпила что-то очень важное. Я села в другое кресло, напоминавшее кресло в моей рабочей комнате, только у него недоставало одной ручки, чтобы врачу удобно было подойти к больному.
Такое приятное безмолвие. В окне этот чудесный свет, я жду, когда обезболивающее начнет действовать, мышцы лица онемеют. Габриэль кладет на поднос инструменты, тонкие деревянные планочки, не угрожающие, не опасные, а врач все еще не поднимается со своего места, просто спит.
«Средство уже действует», – говорю я, хотя и не чувствую ничего, но знаю, что оно действует, хочу, чтобы действовало, не может быть, чтобы оно не подействовало на меня. А он берет одну из планочек и легкой рукой открывает мой рот, лицо его напряженно и сосредоточенно, он легко вводит планочку в полость рта, словно пытается удостовериться в его существовании, убедиться в том, что у меня вообще есть рот, а я растворяюсь в блаженстве от этого легкого прикосновения.
Куда девалась боль? Правда, где же боль, почему вообще я пришла в эту амбулаторию? Я должна сосредоточиться и найти боль в этом блаженстве, чтобы не разочаровать его, чтобы он не оставил меня, сказать ему что-то.
Адам
И вдруг в тишине на рассвете слышится ее голос, какое-то бормотание; я уже начал просыпаться. Она очень взволнованна, наверно, видит сон, рука ее нащупывает что-то вокруг, гладит мои плечи, я застыл, она снова произносит какие-то слова, обрывки предложений, рука ее нежна. Я улыбаюсь, но вдруг она поняла, что дотронулась до меня, отдергивает руку, начинает просыпаться, открывает глаза.
– Который час?
– Без четверти шесть.
– Уже так светло на улице. – И она поворачивается на другой бок, пробует снова заснуть, свернувшись калачиком.
– Ты что-то сказала во сне, – говорю я тихо. Она быстро поворачивается, поднимает голову.
– Что я сказала?
– Так, глупости… какая-то ерунда, отрывочные слова… Что ты видела во сне?
– Ничего особенного, какая-то путаница…
Я встал с кровати, пошел в ванную, ополоснул лицо, вернулся в комнату. Она не спала, опирается о подушку, улыбается про себя.
– Странный сон, смешной, что-то о зубном враче…
Я молчу, медленно стягиваю пижамную рубашку, сажусь на кровать. Уже давно не рассказывала она мне свои сны.
– Зубной врач, странный такой, сельский… в деревянном доме. Сельская несовременная клиника. Зубоврачебное кресло похоже на кресло в моей рабочей комнате, но без одного подлокотника, его сняли намеренно… Помню такой красноватый предвечерний свет…
Она замолкает, улыбается. И это все? Я не понимаю, почему она рассказывает мне. Она сворачивается в комочек под легким одеялом, закрывает глаза, просит меня опустить жалюзи, попробует еще немного поспать. Хочет досмотреть сон? Я надеваю рубашку и брюки, складываю пижаму и сую ее под подушку, опускаю жалюзи, в комнате становится темно, уже собираюсь выйти, но она вдруг сбрасывает одеяло – нет сомнения, что-то ее тревожит.
– Что я сказала? Ты не можешь вспомнить?..
– Отдельные неясные слова… не помню… только ты была очень взволнованна… Какой-нибудь кошмар?
– Нет, наоборот, мне снилось лечение зубов без боли, вместо укола дали какое-то прозрачное питье, которое должно было действовать как снотворное, такой безвкусный напиток… Я все еще ощущаю его… В этой амбулатории применяли свой способ лечения. Перед тем как я вошла в дверь, оттуда вышла женщина, она вся сияла после этого чудесного лечения без всякой боли. Правда, странный какой-то сон…
И она рассмеялась. Она что-то недоговаривала, была взволнованна, что-то происходило с ней в последнее время, постоянно беспокойна, смотрит на меня испытующим взглядом. Я жду на пороге, повернув к ней голову.
– Что же я сказала? Что ты слышал?
– Да и впрямь какая-то путаница, я тоже еще не совсем проснулся.
– Ну что, например?
– Не помню, да и какое это имеет значение?
Она не отвечает, поудобней укладывается, как будто успокоилась. Я поворачиваюсь и выхожу из комнаты, захожу к Дафи, смотрю на нее спящую, влажный купальник еще валяется на полу у кровати, прохожу мимо рабочей комнаты и вижу царящий там беспорядок, почти как у Дафи. Вхожу на кухню, ставлю на огонь воду, нарезаю хлеб, вынимаю масло, творог и маслины, начинаю жевать стоя. Вода закипает, я делаю себе кофе, выхожу с чашкой и куском хлеба на балкон, сажусь на влажный от росы стул, медленно пью кофе и смотрю на мутное море, над которым поднимается желтоватый пар. Что делает там Дафи целыми днями? Со стороны залива слышатся звуки взрывов. Там расположен завод боеприпасов, и оттуда стреляют снарядами в море, чтобы проверить качество продукции. В моих руках – чашка с кофе, горьким, крепким кофе, который заставляет меня быстро стряхнуть с себя сон, но в голове никаких мыслей, просто сижу и жду, когда придет время ехать на работу, и вдруг рядом возникает Ася, в старом домашнем халате, преследуемая своими снами, уже умылась, заснуть ей так и не удалось, опирается о перила балкона, давит пальцами тяжелые капли росы.
– Ты все еще со своим сном?
– Да, как ты догадался? – Она краснеет. Вытаскивает из кармана халата смятую пачку сигарет и спички, зажигает сигарету, глубоко затягивается. – Странно, все время вспоминаю еще какие-то подробности. Такой ясный сон. Кто-то был там, одетый в белый халат, точно нарядился помощником врача, потому что врач уснул. Он дал мне питье и начал лечение какими-то деревянными инструментами, вроде тонкого шпателя, и правда никакой боли, все делал осторожно… Было так приятно… просто незабываемое впечатление…
– Кто это был?
– Кто-то незнакомый… не узнала его… просто какой-то молодой человек…
Я смотрю на часы. Она выходит, ставит на плиту чайник, идет помыться, воздух начинает накаляться, слышны голоса просыпающегося города. Наверно, будет хамсин. Она приходит с чашкой кофе и печеньем, чтобы присоединиться ко мне; давно уже не сидели мы вместе в такой ранний час. Она устраивается в углу балкона, в соломенном полуразвалившемся кресле, которое когда-то, во время траура, мы привезли для ее отца. В ее руке сигарета, лицо напоминает лицо ее старого отца, когда он сидел там в последние месяцы своей жизни с пледом на коленях, мрачно принимая людей, приходивших выразить ему сочувствие, попросить у него прощения.
Сидим молча. Каждый пьет свой кофе. Лицом к морю.
– Он придет сегодня?
– Да.
– Вы продвигаетесь?
– Потихоньку.
– Надо будет записывать часы его работы, улыбаюсь я, но она совершенно серьезна.
– Сколько он должен тебе?
– Я не помню, надо посмотреть счет… Еще немного, и мы будем должны ему…
Она не отвечает, уставилась в пол. Способна ли она еще влюбиться?
– Надо подсчитать… Может быть, мне пора уже вернуть ему машину.
– Уже? – тихо срывается с ее губ.
– Но если от него есть польза, можно и продолжать… Он помогает тебе?
– Да… помогает… Мы можем себе это позволить?
Этот страх передо мной, испуганный взгляд, обращенный ко мне. Жалость к этой маленькой, охваченной страстью женщине поднимается во мне. Я улыбаюсь ей, а она все так же серьезна.
– Что еще было в твоем сне?
– Сон? – Она уже забыла его. – Это все… Я проглотил остатки кофе, принес ботинки, чтобы надеть их на балконе, как обычно. Она напряженно следила за мной. Я причесался, пригладил бороду, сунул в карман бумажник с деньгами, ключи, она встала, идет за мной, провожает до двери, как собака, не знает, что с ней такое делается, как будто вдруг не может со мной расстаться. У двери я говорю:
– Сейчас вспомнил… ты сказала что-то вроде… «Любимый»? «Любимый»…
– Что? «Любимый»? – Она рассмеялась, смутившись. – Я сказала «любимый»? Не может быть…
Дафи
Я просто не поняла, сначала до меня не дошло, что дверь закрыта на ключ изнутри, кто же, кроме меня, закрывает двери в доме? Я с силой нажала на ручку и стала крутить ее, стараясь открыть дверь, подумала, что там что-то застряло. Даже не знаю, с чего я так на этой двери зациклилась, просто была немного не в себе, этот переход от яркого солнца к сумеркам дома как-то спутал все у меня в голове. Потому что сегодня я ушла с моря в полдень и вернулась домой, вдруг и мне надоела эта нирвана на морском берегу. Оснат перестала ходить с нами еще на той неделе, и только мы с Тали все не сдавались. Последние дни каникул, воздух стал каким-то странным, смесь хамсина с осенью, на небе облака, и я обнаруживаю, что Тали не хочет больше залезать в воду, даже бегать отказывается, просто лежит на песке, о чем-то думает, выставляя на всеобщее обозрение свое темное от загара, потрясающе красивое тело, на которое со всех сторон бросают не совсем невинные взгляды. Почти ничего не говорит, только улыбается этой своей отсутствующей, бессмысленной улыбкой. А берег постепенно пустеет, я смотрю на дома города, на шоссе с бегущими по нему машинами, и чувство одиночества охватывает меня, я начинаю думать, что если буду общаться только с ней, то стану такой же скучной. Сегодня я вскочила и сказала: «Я ухожу, надоело мне тут, ужасная скука». Но она не захотела уйти, я оставила ее, села в автобус и поехала домой, у меня накопилась потребность поговорить с кем-нибудь, я сразу же подошла к двери рабочей комнаты, ведь мама всегда там, и вдруг – дверь заперта.
Я отошла, вытащила ключ из моей двери, попробовала засунуть его в отверстие замка и тогда обнаружила, что с другой стороны вставлен ключ.
– Мама? – позвала я. – Мама?
Но ответа не было, даже ни шороха, и вдруг, ну и дура же я, в меня вселилась уверенность, что с ней что-то случилось, что ее убили; не знаю, с чего это вдруг возникла у меня мысль об убийстве, может быть, из-за этих многочисленных фильмов, которых я насмотрелась во время каникул, ничего менее ужасного, кроме как убийство, не пришло мне в голову; я начала рыдать, царапать дверь и стучать в нее что было силы.
– Мама! Мама!
И вдруг я услышала ее тихий ясный голос, не похожий на голос только что проснувшегося человека:
– Да, Дафи, что такое?
– Мама? Это ты? Что случилось?
– Ничего, я работаю.
– Так открой мне на минутку…
– Сейчас. Я тут должна закончить кое-что, не мешай мне…
А я все равно ничего не подозреваю, до того растерялась, вся еще горю от солнца, пошла на кухню попить холодной воды, вернулась в гостиную, жду. Через несколько минут щелкнул ключ, и мама вышла, закрыв за собой дверь, босая, в легком халате, волосы немного растрепаны, вышла и села рядом со мной, какая-то странная, в чем странность, я не могла бы объяснить, но внешне вся – заботливое внимание.
– Что такое?
– Ничего, я не знала, дома ли ты…
– Была на море?
– Да…
– Что случилось, почему вдруг вернулась?
– Так, надоело, там стало ужасно скучно.
– Может, пойдешь отдохнуть? Еще немного, и каникулы кончатся, а ты совсем не отдохнула, все в бегах. Сегодня ты опять пойдешь в кино?
– Может быть…
– Ну пойдем, – она поднимает меня, – пойди отдохни, ты выглядишь совершенно разбитой.
Она была нежной, какой-то незнакомой, глаза беспокойно бегают, а до меня все еще не доходит, я позволила ей отвести себя в мою комнату, смотрю, как она приводит в порядок кровать, не застеленную с ночи, поправляет подушку, потом помогает мне расстегнуть пряжку купальника, раздевает меня догола, легкой рукой смахивает песок с моих плеч.
– Мне бы надо помыться под душем…
– Помоешься попозже… ничего страшного… Ты просто горишь…
А я не поняла, черт возьми, не поняла ничего, забираюсь в кровать, она укрывает меня, опускает жалюзи, чтобы мне не мешал свет, движения у нее гибкие и быстрые.
Улыбается мне, закрывает за собой дверь, а я лежу голая под одеялом в двенадцать часов дня, закрываю глаза, собираюсь на самом деле уснуть, как будто она загипнотизировала меня, и вдруг я подскочила, быстро оделась и босая тихонько подошла к рабочей комнате, остановилась у закрытой двери. Там стояла полная тишина, только шорох бумаг, вдруг я слышу, как она говорит тихим голосом: «Я уложила ее спать», смеется легким смехом, ничего не подозревает. А я задрожала, ноги чуть не подкосились, и в чем была убежала из дому, вышла опять под палящее солнце, бегу к Оснат, мне необходимо поговорить с кем-нибудь. Но у Оснат никого нет дома, и я бегу к Тали, может быть, она вернулась. Ее мать с сигаретой в углу рта открыла мне дверь, на ней грязный, весь в пятнах халат, в руке большой нож.
– Тали нет дома. – Она хотела тут же закрыть дверь, но я ухватилась за ручку, умоляюще прошу:
– Можно я подожду ее здесь?
Она удивленно посмотрела на меня, но впустила. Я зашла в комнату Тали, чтобы подождать ее там. Но успокоиться никак не могу, все время хожу по комнате, взад и вперед, места себе не нахожу, натыкаюсь на стены, в конце концов не выдержала, вышла из комнаты, пошла на кухню. Ее мама сосредоточенно колдовала над обедом, все конфорки горят, режет лук, мясо, овощи, вся в суете.
– Можно побыть немного тут… только посмотреть, – попросила я дрожащим голосом.
Она удивилась, но вытащила маленькую табуретку и поставила ее в сторонке. Я примостилась на краешке, стараясь занимать как можно меньше места, наблюдаю за ней. Большая женщина с порывистыми жестами, с намокшей сигаретой во рту, двигает кастрюли яростно, со злостью, агрессивно, крутится по кухне между грудами овощей, на столе валяются рыбины с отрубленными головами. У меня закружилась голова от запахов и дыма. Сейчас она спросит о папе и маме, и я расскажу ей все, но она молчит, лихорадочно работает, торопится, время от времени бросает на меня украдкой любопытный взгляд.
– Что случилось, Дафи?
И я, глаза полны слез, начинаю рассказывать, но звонят в дверь, и один за другим появляются люди: владельцы соседних магазинов, портной, хозяин продуктовой лавки; я знала, что она создала тут маленькую столовую, готовит обеды. Начались беседы на венгерском, на польском, раздаются смешки. Она усаживает их за стол, властно распоряжается, бежит за первым блюдом, несколько человек идут за ней на кухню, отпускают шуточки, нюхают кастрюли, подмигивают мне. Некоторые из них мне знакомы, но я не знала, что они могут быть такими симпатичными и веселыми. Мама Тали и мне дала тарелку с мясом и картошкой, и я сидела на своей табуретке в углу, с тарелкой на коленях, глаза уже сухие, ем в этом шуме и гаме, под звон вилок и ножей, ставлю пустую тарелку в раковину и выскальзываю за дверь, ничего не сказав.
На улице я наткнулась на Тали, идет себе медленно мимо, даже не заметила меня, а я побежала домой. Там никого не было, рабочая комната пуста, они исчезли.
После обеда пошла в кино, вернулась вечером, папа и мама были дома, но мама не смотрела на меня, я на нее тоже. Говорили о технике, как будто мы в гараже. Я моюсь под душем, смотрю телевизор, залезаю в постель с книжкой, буквы расплываются, я начинаю засыпать, и вдруг – удар, такой явный, словно кто-то встряхнул меня изнутри, я просыпаюсь, продолжаю читать, ничего не воспринимаю, папа уже спит, мама крутится по дому, встает на пороге, не смотрит на меня: «Можно погасить свет?» Я молча киваю, она гасит. Я закрываю глаза в уверенности, что засыпаю, но не тут-то было. Встаю, начинаю бродить по дому, перехожу с места на место, пью воду. Очарование умирающей летней ночи. Вдали видно темное море. Еще два дня, и начнутся занятия, а у меня впервые нет никакого желания учиться, но и каникулы надоели, ничего не хочется. Я возвращаюсь в постель, пытаюсь уснуть, снова встаю. Напряжение разливается по телу, как будто в моих жилах течет электрический ток. Никогда со мной не было такого. Я тихо зову папу и маму, но они не просыпаются. Иду в ванную, думаю – может, помыться еще раз? Сижу обессиленная на краю ванны, в полном одиночестве, подобного я никогда еще не испытывала. Через окно вижу вдали, на склоне за вади, открытое освещенное окно. Много лет там строили дом, и вот наконец въехали жильцы. Человек сидит в комнате почти без мебели, на нем майка, волосы взлохмачены, во рту трубка, лихорадочно стучит на машинке. Время от времени встает, бродит по комнате, снова садится и остервенело накидывается на свою машинку. Я долго слежу за ним, находя в этом какое-то успокоение – я не так одинока, как мне казалось.
