Текст книги "Любовник"

Автор книги: Авраам Бен Иехошуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Адам

Это искусство. Вы не цените его. Жить так среди нас, словно с двойным дном, жить в двух мирах, в этом и одновременно в противоположном ему. И когда вы в канун субботы разговариваете, сидя в своих удобных креслах, этой темы вам не избежать. Вы говорите об отборных группах, об одиночках-самоубийцах, об отчаявшихся фанатиках, а мне хочется кричать и смеяться (но я ничего не говорю, только раздраженно отправляю в рот очередную горсть арахиса). О чем вы говорите? Сегодня он рабочий в моем гараже, покорный и терпеливый, улыбающийся и преданный, а завтра – жестокий зверь. И это тот же самый человек, или его брат, или его племянник, то же воспитание, та же деревня, те же родители.

Вот, например, началось это страшное нападение террористов в университете, и я наблюдаю внимательно за своими рабочими – есть у меня тридцать арабов-рабочих и достаточно времени, чтобы наблюдать за ними, потому что машинами я уже не занимаюсь, а только людьми. Трогает ли их это? В курсе ли они вообще, что происходит?

В курсе. Узнали очень быстро. У меня есть бухгалтер, «еке», Эрлих, который ненавидит, когда во время работы включают музыку. Это кажется ему варварским обычаем, а арабская музыка раздражает его во сто крат больше. Он приходит на работу и затыкает уши ватой, потому что иногда в гараже надрываются десятка два приемников, передавая арабскую музыку. И вот, когда началось это дело, он с лихорадочной поспешностью вытащил из своей сумки маленький транзистор и, дрожа от раздражения, процедил: «Пусть бы они заткнули свою музыку, эти убийцы». Не прошло и нескольких минут, как арабская музыка наглухо умолкла. Они понимают, где предел. Снова включают «Голос Израиля» или «Волны Цахала». «Все-таки они с нами», – говоришь ты себе, но потом начинаешь замечать, как что-то в интонации дикторов и комментаторов раздражает их, они выключают приемники, остаются без новостей, работают в тишине, как-то даже придвинулись поближе друг к другу, не торопятся вывести машины для обкатки на дорогах. Подростки напряжены, смех прекратился, а кто-то там, в дальнем углу, тихо включает маленький транзистор, чтобы поймать какую-нибудь зарубежную арабскую станцию, к нему присоединяются несколько человек, слушают новости, и легкая улыбка скользит по их лицам.

Итак, они по ту сторону.

Но во время обеденного перерыва они усаживаются в углу, едят свои лепешки, говорят между собой о будничных делах, даже смеются над чем-то, и это в то время, когда мы еще не пришли в себя от потрясения. Их дело – сторона. И в тот момент, когда по радио идет репортаж с места событий, когда слышны выстрелы ворвавшихся солдат, они подходят с деловыми вопросами – сменить ли шины у «вольво» или только залатать их. Они в другом мире, даже не интересуются, чем кончилось там все.

Но после работы, уложив все инструменты и сменив одежду, они против обыкновения ждут друг друга и выходят из гаража все вместе, направляясь к остановке автобуса.

А назавтра выясняется. Двоюродный брат Хамида, родной брат одного из рабочих, родственник многих из них был главарем этих террористов. И они, наверно, знали это с самого начала, а может, чутье им подсказывало. И ничем себя не выдали, даже бровью не повели. Может быть, дома, наедине, вдали от посторонних глаз, они поплачут о себе.

Наим

И вдруг посреди музыки и песен возбужденные голоса дикторов. Что-то случилось. Евреи начинают собираться вокруг радиоприемника. Хамид смотрит на нас, все выключают арабскую музыку. Мы тоже начинаем слушать новости. Что-то в университете. Напали на университет, взяли несколько человек в заложники.

А я… Сердце у меня замерло. Это он. Это Аднан.

Тихие проклятия евреев. Обсуждают. Каждый знает, как лучше действовать. А мы сжались. Работаем молча. Не имеем ко всему этому никакого отношения. Стараемся вести себя как обычно, только работаем еще старательнее.

В десять минут первого выбросили из окна тело какого-то служащего. Что за жестокость! Кто-то из наших улыбается про себя отчужденной улыбкой. Я залез быстро под одну из машин и пытаюсь, наверно, в тысячный раз завернуть там один и тот же винт, который все время выскальзывает у меня из рук. Мысли мои далеко. А вокруг обычные разговоры о смертной казни и мщении. Мой брат. Что он делает? Откуда у него взялась такая смелость? Эта проклятая честь. И почему эти чертовы евреи не могут охранять себя получше?

Заседание правительства. Армия. Полиция. Министр обороны. Обычная история. У нас обеденный перерыв. Мы вытираем руки, берем свои мешочки с едой и садимся на полу в сторонке. Я сижу рядом с Хамидом, прилип к нему. А он ничего не говорит. Ужасный молчун. Остальные рассуждают вполголоса о чем-то постороннем, спорят о новой модели «вольво», об автоматическом переключателе скоростей. А у меня совсем нет аппетита, хочется плакать, но слез нет.

Начинаются переговоры. Ультиматумы. Через рупор. Заносчивость. Обычные описания. Единственное отклонение – один из террористов одет в костюм и при галстуке, словно собрался на бал.

Я бросаю свою лепешку бродячей собаке, которая все время крутится около гаража. Возвращаюсь вместе со всеми к работе. Все как обычно. Евреи приходят за своими машинами, спорят о цене, а в глазах тревога, сердито прислушиваются к песням, которые передают по радио. Один из арабов потихоньку включает Дамаск. Слышим совсем другие речи. Великое сражение. Университет горит. Вранье. Фантазия.

А я все время думаю только о нем, об Аднане.

Мы закрываем ящики с инструментами, переодеваемся. И вдруг ужасное возбуждение. Диктор начинает кричать, словно это футбольный матч. Туда врываются. Звуки стрельбы по радио похожи на стук испорченного сверла. Ничего нельзя понять. Его убивают. Сейчас, в эту минуту, убивают моего брата. Его глаза видят свет в последний раз. Прощай, Сумасшедший. Ин'аль абуху.[25]25
  Будь проклят твой отец (арабск.).


[Закрыть] Что он делает с нами? Стыд. Проклятая честь. Несчастный мой брат.

А евреям словно полегчало, несмотря на то что и нескольких своих они поубивали. Вдруг перестали отвечать нам. Злятся на нас. А мы идем на остановку автобуса, сгрудились теснее, чем обычно, переходим на сторону, где есть полицейские, боимся, как бы кто-нибудь не напал на нас. Но никто не собирается даже дотронуться до нас, не смотрят вообще. А по радио Дамаска бой еще продолжается. Якобы бросили туда на подкрепление самолеты и танки. Мы заходим в автобус. Я сажусь рядом с Хамидом на заднее сиденье. Все молчат, слова не произносят. Хамид берет транзистор, прижимает его к уху. А я смотрю на гору, на университет, который стоит там как белый плоский камень, как памятник. До каких пор? Яа Алла, до каких пор все это? И вдруг Хамид опускает голову.

По радио Дамаска передают имена. Хамид тихо делает мне знак. Это он. Но я уже знал, знал с самого первого мгновения. Напасть в костюме и в галстуке и с «Калашниковым» в руках на университет – только у него могла возникнуть такая идея. Только у него.

А в деревне уже все знают. Как быстро у нас распространяются новости. Быстрее всякого радио. Люди толпятся возле дома. Женщины плачут. Я захожу в дом, а там полно стульев. Собрали отовсюду стулья и принесли для скорбящих. Папа закрылся в комнате, ни с кем не хочет разговаривать. А из других деревень беспрерывно прибывают родственники. Все женщины собрались в одной комнате. Глаза красные. И из-за чего плачут? К черту все.

Дом наполняется людьми. Все сидят тихо и ждут. Чего? Вечером кто-то включает телевизор. Без звука. Только чтобы посмотреть, не покажут ли убитых. Но показывают только комнату, где находились заложники, брошенные на пол сумки, развал и разрушение. Все сидят в совершенном безмолвии. Ни звука. Лишь время от времени кто-нибудь вздыхает – яа рабу.[26]26
  О Господи (арабск.).


[Закрыть] А в полночь появляются представители Службы безопасности, целый кортеж на «фордах». «С возвращением, милая птичка…»[27]27
  Из стихотворения X. Н. Бялика.


[Закрыть] Скорее собаки, чем птички. Толстые, с черными усами. И они тоже усталые и печальные. Не обвиняют, не угрожают. Здороваются со всеми. Знают нас всех по имени, черт возьми. Жмут руки. Говорят на каком-то странном иракском диалекте. Им освобождают место посредине комнаты, но они отказываются и садятся в сторонке. Пьют кофе. Потом к ним приводят отца, который постарел на сто лет. И они начинают рассказывать, что произошло на самом деле. В комнате полная тишина. Все затаили дыхание. И во всей деревне тихо, словно и она слушает в темноте их рассказ. Рассказывают нам подробности, которые мы вынуждены слушать вопреки желанию. Сердце бьется учащенно, глаза закрыты. Слушаем о жестокости, геройстве, безумии. А наверху, в небе, уже слышен гул самолетов.

Отец все слушает и слушает. И когда они кончают, он начинает говорить. Тихо, издалека. Сначала о полях, о дожде, о семье и что сказано в Коране о братстве и мире. А потом начинает проклинать, плачет и проклинает. Лучше бы этот ребенок не родился. Ни он сам и ни Аднан. И они слушают проклятия, уверения в преданности, осуждение. Качают головами, но не верят, что мы верим в то, что говорим, и в то же время не хотят слышать от нас другие речи.

И никто не идет спать. Всю ночь мы сидим в большой комнате, а люди все приходят и приходят. Утром появляются газетчики с фотоаппаратами и микрофонами. От них невозможно отделаться. Осаждают нас, расспрашивают, просят фотографию. Где он учился? Кто были его учителя? Как он вел себя? Кто были его товарищи? А отец отвечает на ломаном иврите, сидит смирно, как ребенок, на стуле, микрофон привязан к шее, на него направляют свет, он пытается улыбаться. Снова и снова задают ему те же вопросы. А он говорит: «Он был просто сумасшедший. Вот, посмотрите, его младший брат, какой хороший ребенок». И он гладит меня по голове тяжелой рукой, причиняя мне боль. И все перед фотокамерами. Стыд. Аднан уже больше не сын нам. Мы его забыли. Так говорим мы и повторяем. Родственники, двоюродные братья – все улыбаются перед фотоаппаратом. Он был просто сумасшедший и ненормальный, хотя мы и знаем, что это не так…

Адам

Дождливые дни. Тяжелая зима. Я просыпаюсь, как обычно, в пять утра. Эту привычку я не в силах изменить. В последнее время ложусь спать раньше всех и утром обнаруживаю совершенно изменившуюся квартиру. В гостиной остатки ночной трапезы, на креслах – подушки и одеяла. Следы борьбы Дафи с бессонницей. Ася лежит в кровати рядом со мной, свернувшись наподобие зародыша. На подушке ее серые волосы. Морщины у ее глаз углубились. Глаза двигаются под веками. Снова ей что-то снится. Она постоянно видит сны.

– Ася, – шепчу я, словно хочу проникнуть в ее сон. Она вздыхает, быстро поворачивается на другой бок.

Я пью кофе, съедаю кусок хлеба, а потом еду по пустым улицам, иногда спускаюсь к морю, ставлю машину на стоянку и иду вдоль мокрого берега. Очень холодно. Небо затянуто облаками. С моря дует сильный ветер. Но там кто-нибудь всегда есть. Пожилая пара чудаков в купальниках медленно бежит вдоль берега, держатся за руки, весело болтают, а прямо напротив меня появляется из бушующих волн немолодая женщина, медленно выбирается на берег, подходит к месту рядом со мной, берет полотенце, которое лежит почти у моих ног, и заворачивается в него. Стаскивает с головы резиновую шапочку, встряхивает головой, и холодные капли с ее волос падают на мое лицо. Она улыбается мне, может быть… хочет заговорить. Лицо у нее некрасивое, но тело приятное, и сложена она прекрасно. Я стою около нее, закутавшись в свою меховую куртку, смотрю, как она переодевается, сменяя купальник на платье, вижу ее белые груди, открытые холодному ветру. Но я равнодушен. Погружен в свои мысли. Кто-то касается моего плеча.

Сердце мое забилось – Габриэль?

Но это Эрлих, старый «еке», в плавках, смеется, тощий и жилистый, серебристые волосы на его теле пахнут солью и песком.

– Эрлих! Ты еще купаешься в море по утрам? Даже в такие дни!

– Вот уже тридцать лет. Еще с твоим отцом. Всегда перед работой. Ну-ка, раздевайся и залезай в воду.

– Я уже стар… – отвечаю я, улыбаясь.

Мы разговариваем немного, а он все время изображает бег на месте, чтобы согреться, потом оставляет меня и бежит поупражняться на снарядах. Накрапывает дождик. Появляются всякие чудаки. Рыбаки-любители. Уже около семи. Я ухожу. Выехав на дорогу, я замечаю, что женщина, которая появилась из воды и грудь которой я случайно увидел, идет по левой стороне. На ней куртка. Она останавливается и смотрит на меня, медленно поднимает руку. На мгновение у меня появилась мысль, не подвезти ли ее, я колеблюсь немного, но продолжаю ехать, весь потухший, легкая тошнота подкатывает к горлу.

По дороге к гаражу я снова останавливаюсь у старого дома. Уверен, что ничего не обнаружу, и, несмотря на это, не могу не остановиться, не вылезти из машины, не посмотреть наверх, на закрытые ставни. Прошло уже четыре месяца, как он пропал.

Мне страшно хотелось проникнуть в квартиру.

Я смотрю на наружные трубы, длинная канализационная труба идет до второго этажа, ищу выступы в стене, вижу, что ставни чуть-чуть приоткрыты.

Сзади гудят. Женщина-автоинспектор подходит ко мне посмотреть, в чем дело. Я трогаюсь, приезжаю в гараж. Эрлих, свежий и бодрый, уже сидит над счетами. Будь он на моем месте, давно бы забрался наверх без всякого труда.

Ночью в этом переулке никого нет. Может быть, попросить Хамида, чтобы он нашел кого-нибудь, кто сможет залезть туда? Если у него был среди родственников террорист, то наверняка найдется в родне и профессиональный взломщик, только бы мне потом не завязнуть.

Нет, надо найти какого-нибудь мальчишку, какого-нибудь подростка, который сможет легко забраться туда. Кого-нибудь, кто не поймет в точности, что именно он делает, кого-нибудь постороннего, но не совсем, кого-то, кто хоть немного доверяет мне. Может быть, кого-нибудь из временных рабочих в гараже.

Я приглядываюсь к рабочим, кручусь между ними. Они делают вид, что не замечают меня, но я чувствую, что разговоры прекращаются, когда я приближаюсь к ним, музыка звучит тише. Немногих я знаю тут по имени. Но вот кто-то поднимает на меня глаза, тоже рассматривает меня. Снова этот мальчик, который поранился тогда, теперь он уже совсем поправился. Улыбается мне смущенной, но открытой улыбкой. Берет большую отвертку и с видом опытного механика подходит к высокой и толстой женщине, стоящей у маленького «фиата» с поднятым капотом.

– Садитесь за руль, госпожа, попробуйте ее завести, жмите все время на газ и делайте то, что я скажу.

Она смущенно улыбается, влезает в машину и заводит ее, а мальчишка встает на крыло и начинает возиться с мотором. Ну и дела! Всего лишь два месяца назад он подметал тут, а сейчас уже набрался смелости налаживать мотор. Но я ничего не говорю. Только стою и смотрю на него, а он чувствует мой взгляд, но продолжает что-то там налаживать – то увеличивает, то уменьшает число оборотов, не соображая, что делать дальше. В конце концов к нему подошел один из механиков-евреев, раскричался, оттолкнул его от машины. Но мальчишка не обиделся, смотрит на меня издали и улыбается, будто дразнит.

«Этот, – загорелся я, – сумеет быстро залезть на стену и, может быть, будет молчать».

Наим

И это было как сон, вся та пятница, сладкий сон, потому что я ночевал в ее доме, и ужинал, и завтракал вместе с ней, и до сих пор счастлив, хотя теперь и замешан, возможно, в чем-то уголовном.

Только я вошел утром в гараж, он схватил меня, как будто ждал, отвел в сторону и сказал, что я нужен ему для какой-то небольшой ночной работы. Он спросил, могу ли я не возвращаться сегодня ночью в деревню. Я ответил, что с этим все в порядке и что я могу остаться ночевать в гараже. А он сказал: «Зачем же в гараже, будешь ночевать у меня дома. Я позабочусь о тебе». У меня чуть ноги не подкосились от радости. В голове помутилось. Но я лишь слегка улыбнулся. А он добавил: «Только не болтай лишнего, ты умеешь держать язык за зубами?» «Ясно, не буду болтать, – сказал я ему, – сколько захотите, столько и буду молчать». Он посмотрел на меня, словно какой-то прибор испытывает. «Ты умеешь лазить?» «Куда?» – спрашиваю я. «Неважно, – замялся он, – потом увидишь. Что это у тебя в мешке?» Он даже не дал мне ответить, взял у меня из рук и заглянул внутрь, видит – лепешка и книга стихов Альтермана. Я думал – умру. Он вытащил книгу и спросил: «Что это?» «Книга», – ответил я ему. «Чья?» – «Это моя книга. Я иногда читаю ее». – «Ты читаешь ее?» Он поражен, смеется и снова кладет руку мне на голову, как в тот раз. Я вижу, как рабочие издали с любопытством смотрят на нас. Он полистал страницы, а заглавную не посмотрел. «Ты понимаешь, что там написано?» – «Иногда». И я быстро выхватил у него книгу. Он совсем загорелся, просто в восторг пришел, снова погладил меня, позволяя себе то, чего не позволял с другими – всегда остерегался, как бы не дотронуться до кого-нибудь и как бы кто-нибудь не дотронулся до него. Потом снова вытащил бумажник, набитый деньгами, словно тот все время мешает ему и он хочет от него избавиться. Вытащил бумажку в сто лир и сказал: «Пойди купи пижаму и зубную щетку и вернись сюда в четыре часа, после того как все уйдут. Я возьму тебя к себе. Скажу Хамиду, что сегодня ты не поедешь в деревню». «Но я ведь могу и сам добраться до вашего дома», – сказал я. А он удивился – откуда я знаю, где он живет. Забыл уже все. Я напомнил ему, что он однажды посылал меня туда за сумкой. Он не вспомнил, но сказал: «Ладно, приди туда к четырем». «Хорошо, – сказал я, – но какую пижаму мне купить?» Он рассмеялся: «Это пижама не для меня, а для тебя». Я и без него знал, просто так спросил, потому что совсем обалдел от радости. До чего счастливым почувствовал я себя вдруг.

И вот я с сотней лир в кармане пошел в город. Сначала пошатался по улицам, иду себе прямо по проезжей части, чуть под машину не попал. Все время нащупываю в кармане сто лир, стою посреди дороги и трогаю их, никогда не было у меня сразу так много денег. И хотя выдался холодный дождливый день, я чувствовал себя вольготно, как во время летних каникул. Бреду в толпе, просто так, без всякой цели, смотрю на хмурые лица евреев, постоянно озабоченных своей еврейской судьбой. И хотя небо хмурилось, я уже ощущал запах весны. Просто кричать хотелось от наполнявшей меня огромной радости. Еще немного, и я снова увижу эту девчонку и смогу влюбиться в нее наяву, а не только в мечтах. И я все шел и шел, прочесал почти весь город, и опять вернулся, теперь уже стал заходить в магазины, смотрю, что там продают, потому что кроме пижамы захотелось купить себе еще много чего. На этот раз я не отдам ему сдачу. Когда я входил, сразу догадывались, что я араб, и просили открыть мой мешок, чтобы посмотреть, что там внутри, даже лепешки ощупывали, нет ли там бомбы, тогда я быстро съел часть, а остальное выбросил вместе с мешочком, чтобы больше ко мне не приставали, а книгу положил за пазуху, так стало проще.

Насмотревшись на все витрины с игрушками, книгами, радиоприемниками и телевизорами, я начал искать магазины, где продают пижамы, но пижам в витринах не было, и я не знал, в какой магазин зайти. Не понимаю, почему это ему вздумалось, чтобы я купил именно пижаму, я спокойно мог поспать и в трусах, а на эти деньги купить что-нибудь более стоящее. Вдруг мне попался на глаза великолепный магазин одежды, в витрине которого были выставлены и пижамы, но без ценников. Я зашел в него и сразу же хотел выйти, потому что там было темно и не было ни души, но не успел я повернуться, как из темного угла появился какой-то худой старик. «Что тебе надо, мальчик?» Я сказал ему: «Пижаму». А он спросил: «А деньги у тебя есть?» Тогда я вынул синюю бумажку и показал ему.

И тут он взял меня за руку, не обращая внимания на мою грязную рабочую одежду; он даже не сообразил, что я араб. Ему только хотелось выманить у меня эту синюю бумажку, которую я сдуру показал, и он действительно забрал ее в конце концов. Стал вытаскивать из коробок самые разные пижамы из тонкой материи с вышивкой и отделкой, раскладывает передо мной пижаму за пижамой. А я стою и молчу, ничего не могу сказать, все как одна красивые. Потом он подошел ко мне, вытащил сантиметр, обмерил меня и велел раздеться. Я снял рубашку и свитер, и он надел на меня пижамную рубаху и подвел к зеркалу, чтобы я посмотрел, идет ли она мне. Потом снял ее и надел на меня другую. А пижамы одна лучше другой, с золотыми пуговицами, с бахромой разных цветов. Когда он увидел, что я совсем обалдел, он выбрал красную пижаму и сказал: «Вот эта тебе в самый раз», сложил ее, упаковал в коробку, завернул в бумагу и засунул в новый нейлоновый мешок, а потом осторожно, но настойчиво вытянул голубую бумажку, которую я крепко зажимал в руке, и ласково сказал: «Вот и все». И положил деньги в свой карман. Тут я понял, что сдачи мне не видать, но все-таки спросил еле слышным голосом: «Это стоит сто лир?» А он сказал: «Больше, но я сделал тебе скидку». Я стою расстроенно, не могу сдвинуться с места. А он улыбнулся и спросил: «Ты откуда, мальчик?»

Я вдруг испугался, что он обозлится из-за того, что так ухаживал за арабом.

– Я отсюда… недалеко…

– А твои родители? Откуда они?

– Из Польши… – ответил я не раздумывая, усвоив еще в школе, что все сионисты прибыли из Польши.

Я все стою, оплакиваю про себя сто лир, которые ушли у меня просто так, на одну пижаму. Пижама лежит передо мной в мешочке, но я даже не дотрагиваюсь до нее. Наконец я сказал: «Но мне нужно еще купить зубную щетку, мне нужна зубная щетка, я не могу купить такую дорогую пижаму».

И тогда он зашел за дверь, ведущую во внутреннее помещение магазина, и вышел оттуда через несколько секунд с зубной щеткой, тоже красной, но не совсем новой, сунул ее в мешочек и сказал: «Вот, мальчик, я даю тебе и щетку, иду на уступки». Увидев, что я все еще стою на месте, не в силах расстаться с деньгами, он сунул мне в руку мешок, вывел наружу, на панель, и закрыл за мной дверь.

Вот так остался я без гроша, зато с великолепной пижамой в новом нейлоновом мешочке. И тут начался проливной дождь. А у меня еще целых пять часов в запасе до четырех. Денег на автобус у меня не было, и я пешком поднялся на Кармель и дошел до его дома. До четырех оставалось еще три часа. Торчать на лестнице было неудобно, и я нашел себе маленькое укрытие напротив дома, уселся и стал ждать. Вдруг кто-то, даже не из жильцов, просто прохожий, подошел ко мне и сухо сказал: «Ну-ка, уходи отсюда».

Я встал и ушел. Обошел весь квартал. Очень красивый район, даже во время дождя. Потом вернулся и снова занял свое место, напротив его дома, сижу, жду условленного часа. И снова подошли ко мне какие-то двое и сказали: «Что ты тут делаешь? Кого ждешь?» Я не ответил им, встал и начал бродить по улицам. Я уже обратил внимание, что если мы двигаемся, идем куда-нибудь, то нами никто не интересуется, но если стоим на одном месте, то нас сейчас же начинают подозревать. Так я бродил, ужасно усталый и совершенно мокрый, и даже солнце, которое время от времени выходило из-за туч, не могло меня высушить, так я был пропитан водой. Я снова вернулся в свое убежище, а было уже полтретьего, дети стали возвращаться из школы, сначала маленькие, а потом постарше. И вот я увидел ее, она появилась, наверно, самая последняя, бежит без плаща, без галош, только в короткой курточке, вся промокла. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась внутри дома. И снова вышло солнце.

Я бросил в мусорный ящик книгу стихов Альтермана «Звезды за окном», которая от воды совсем разлезлась. Потом приехала его жена. Я сразу узнал, что это она, по зеленому «фи-ату-600», в котором я когда-то отрегулировал тормоза и сменил масло. Она вытащила из машины кучу хозяйственных сумок, а потом стояла и долго рылась в почтовом ящике, хотя я уже заглянул туда и знал, что там ничего нет. Через десять минут она снова спустилась, уехала и вернулась с молоком, потом через полчаса еще раз торопливо спустилась, поехала и привезла хлеб.

Улица постепенно опустела, и наступила какая-то странная тишина. Люди приезжали в своих машинах, вытаскивали сумки и исчезали внутри домов, опускали жалюзи. А я все сижу напротив дома и жду его. Ужасно надоело мне все это. Открылась дверь на балкон, и она вышла посмотреть на небо, а я постарался сжаться так, чтобы она меня не заметила, но она посмотрела на меня, словно пытаясь что-то вспомнить. Снова пошел дождь, мама что-то крикнула ей, и она вернулась в комнату. А дождь стал таким сильным, что я подумал – еще немного, и он смоет меня и понесет по склону к морю, которого не было видно из-за сплошной завесы дождя.

Ужасно я натерпелся, просто чуть с ума не сошел от этого непрекращающегося ливня, мне уже ни до чего не было дела, даже о любви думать не мог. Сижу один на улице напротив опущенных жалюзи, уже больше четырех, а его все нет, я уже стал бояться, что так и останусь на улице на всю ночь вместе с пижамой. Может, он забыл о ночной работе и обо мне. Но вот наконец я услышал, как его американская машина поднимается вверх по улице. Он еще не успел выключить мотор, а я уже открыл ему дверцу. Он улыбнулся мне, словно мы только что расстались, и спросил: «Что, только сейчас приехал?» «Только сейчас», – соврал я. А он сказал: «Ну хорошо, помоги-ка мне» – и начал вытаскивать из машины цветы, пироги, хлеб и арахис. Может быть, каждый варит там для себя и ест отдельно?

Мы поднялись в дом, он позвонил, нам открыла девочка, а он сказал:

– Это…

– Наим… – сказал я почти неслышно. Она посмотрела на меня удивленно. И я снова был потрясен ее красотой. Его жена сразу же вышла к нам, а когда увидела меня, взяла у меня цветы и хлеб и сказала: «Что же ты не зашел раньше, почему ждал все время на улице?» А Адам удивился: «Ждал на улице? С ума сошел, в такой дождь…» Я ничего не ответил, только вытирал все время ноги о коричневый коврик у порога. Они сказали: «Ничего… ничего, заходи», но я все вытирал и вытирал, уставившись в пол, пока он не взял меня за руку и не втащил в комнату, как будто лишь сейчас понял, до чего я мокрый. Они, наверно, сразу же пожалели, что сказали мне «ничего, ничего», потому что я испачкал им весь пол. Тогда я снял ботинки, и это было ужасно, потому что носки были мокрые и рваные, а ноги – черные, и подо мной образовалась черная лужа, и, куда бы я ни шел, эта лужа двигалась за мной. Только теперь они увидели, сколько воды я впитал за день. И так, замерзший и дрожащий, под испуганными взглядами этой девчонки я заследил им весь их чистый пол.

И у них не оставалось другого выхода, как затолкнуть меня в ванную. Это жена его первая поняла, в каком я состоянии. Сразу же пошла и налила полную ванну горячей воды и заставила меня залезть в нее. Они все втроем стали заниматься мною, приносят полотенца, снимают висящее в ванной выстиранное белье. И больше всех хлопотала его жена, больше, чем он, напугала его, наверно, грязь, которую я натащил, пожалел, что пригласил меня для ночной работы.

И вот я уже лежу в горячей воде с душистой пеной. Постепенно согреваюсь. Приятно было лежать в ванне у евреев, маленькая ванная комната вся была увешана множеством цветных полотенец и заставлена разной величины баночками. Не думаю, что кому-нибудь из нашей деревни доводилось лежать так в благоухающей пене у евреев. А они тем временем искали, что на меня надеть вместо моей промокшей одежды, но ничего не нашли, потому что у них никогда не было сына моего возраста, а только дочка, не платье же мне давать. В конце концов женщина, которая говорила со мной через дверь, предложила мне надеть пижаму, пока моя одежда не высохнет на батарее. Я ответил: «Хорошо», а что еще я мог сказать? Но мне хотелось утопиться в этой ванне со стыда и покончить таким образом с ночной работой. Я лежал и лежал в воде, мыл и тер себя без конца, потом вынул затычку и начал мыть ванну, которая стала от меня ужасно грязной, вытер ее полотенцем, вытер пол, почистил раковину и еще всякие места, которые вовсе и не я испачкал, но кто знает, помнят ли они, что это не я их испачкал. Уже стемнело, а я не нашел выключателя и в темноте натянул на себя свою роскошную пижаму. Мне пришло в голову убежать через окно, но, на беду, окна там не было.

Я боялся выйти и сидел в темноте тихо как мышка. Они уже стали беспокоиться, и Адам открыл дверь, увидел меня в пижаме и разразился таким смехом, что девчонка сразу прибежала, смотрит на меня и начинает дико хохотать, и жена тоже развеселилась, но подошла ко мне, взяла меня за руку и вывела. Я тоже попробовал смеяться вместе со всеми, чтобы им не стало неловко из-за своего смеха, но как-то так получилось, что смех этот превратился в плач. Все, конец. Я разразился ужасными рыданиями. Из-за усталости, из-за волнения. Уже много лет не плакал я так горько, даже когда хоронили Аднана. Никак не мог остановиться, совсем как младенец, как идиот, лью слезы, как будто дождь накопился у меня внутри, плачу и плачу перед тремя чужими евреями, перед моей любимой, которая никогда не будет моей любимой.