Текст книги "Покупатели мечты"

Автор книги: Августо Кури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Будьте уверены, в следующий раз, когда урод появится, я вас позову, но… – Испугавшись, он осекся, но потом договорил: – Однако же было бы лучше понаблюдать за борьбой по телевизору.

Я украдкой рассмеялся. Даже сеньор Жерониму хотел отдалиться от этих двоих, рядом с которыми не могли сравниться ни чудовище, ни человек. Я не знаю, верили ли они в историю господина Жерониму, были ли у них такие же психические припадки или они стремились воспользоваться любым поводом, чтобы как-нибудь развлечься. Я только знаю, что сумасшедшие находят общий язык.

На следующее утро я проснулся рано, у меня болело все тело. Моим чудовищем был тюфяк. Он уничтожил мой позвоночник. Мы попрощались с творческим господином Жерониму, чтобы заняться своими делами. За три квартала впереди нас мы увидели идущего навстречу человека. Казалось, он был чем-то Озабочен. Ему было около сорока лет. Со слегка седыми волосами и светлой кожей, в белой рубашке и черном блейзере, он мог быть кем-то более чем почитателем или, кто знает, возможно, оппонентом идей Учителя.

Учитель, Мэр и Бартоломеу находились в пяти шагах впереди труппы, а профессор Журема и Моника только что примкнули к нам. Мы развлекались тем, что обсуждали перипетии господина Жерониму и нокаут, сделанный Мэром. Внезапно незнакомец подошел к Учителю и сказал:

– Учитель, я пришел, чтобы сделать вам подарок. – В следующее мгновение он полез во внутренний карман блейзера и достал револьвер. Когда он готовился выстрелить в упор, Учитель ловким приемом ударил по револьверу и отвел его руку в сторону. На нас это произвело впечатление. Пораженный и не ожидавший отпора преступник отступил. После этого Учитель сказал Бартоломеу:

– Закопайте его, пожалуйста.

– Как вы это сделали, Учитель? – спросил Эдсон.

С улыбкой на лице тот ответил:

– Опыт! Я – специалист по некоторым видам борьбы.

– Вы шутите? – восхищенно произнес Саломау.

– Сама жизнь – это большая шутка, – ответил Учитель и как ни в чем не бывало продолжил идти.

Тем временем Мэр принес еще одну жертву. Поскольку мы не присутствовали при этом, он рассказал нам о ловкости Учителя. Но преувеличил. Он показывал жесты, которые Учитель не делал. Он поставил правую ногу чуть вперед и согнул ее. Затем, подняв правый кулак ко лбу и резко двинув левым локтем назад, Мэр крикнул: «Ях!» – и нечаянно попал донье Журеме между грудью и животом. Старушка была крепкой, но не выдержала. Она упала, опрокинувшись на спину. Мэр тут же съежился и воскликнул:

– Боже мой, я убил Журемушку!

Но профессор Журема не потеряла сознания. Поскольку эта женщина более тридцати лет занималась классическим балетом, она обладала гибкостью и обостренными рефлексами. Когда она увидела локоть Мэра, ей удалось интуитивно отступить и уменьшить силу удара. Мы бросились ей на помощь. После того как прошел шок, она пришла в себя и сказала:

– Мэр еще убьет одного из нас.

Я согласился с ней. После этого случая я начал размышлять о том, какой опасности подвергает себя Учитель. Я вновь представил, как к нему подходил «ученик»; это была манера поведения не нападающего, а убийцы. Я не мог перехватить посыльного. Это было похоже на заказ. Но кому хотелось убить его и за что? К сожалению, у меня не было времени, чтобы подумать об этом деле, потому что, пройдя еще шагов двадцать, Учитель вновь преподнес нам несколько хороших уроков. Он восхвалил дерево и сравнил его с силой людей.

Он увидел оливковое дерево, которому было свыше трехсот лет. Ствол, источенный червями, искривленный и израненный ежегодной стрижкой, свидетельствовал о его сопротивлении ненастью. Восторженно разглядывая дерево, Учитель сказал, обращаясь к нему:

– Оливковое дерево, ты сильнее самого сильного из людей, Сколько генералов прошли мимо тебя, надменных, заносчивых, как будто бы они были бессмертными, но они проиграли в битве за существование. А ты, жалкое создание, выжило. Сколько королей прошли мимо тебя в сопровождении величественных кортежей и в конце концов пали в землю, как хрупкие существа. А ты, простое и безымянное, до сегодняшнего дня пишешь свою биографию.

Он посмотрел на нас и задал нам вопрос:

– Вдали от взглядов общества пишутся самые лучшие биографии. Настало время совершать революцию безымянных.

На протяжении всего пути, что я следовал за Продавцом Грез, я разуверился в том, что он хотел совершить революцию в социальном плане, по меньшей мере в той области, где он ходил и жил. Революция идей, без оружия. Революция простая, имплозивная, проникновенная. Тем не менее без давления, шантажа, манипуляций, агрессивности. Но, учитывая, какую команду он выбрал, довести до конца эту революцию было невозможно, и я думал, что он уже проиграл. Вероятно, он не хотел признавать или не понимал, что сложная группа учеников не в состоянии достигнуть какого-то значительного результата. Кто станет их слушать? Кто им поверит? Неужели политики будут слушать эту шайку бродяг? А Конгресс будет обращаться с ними, как с паяцами или как с мудрецами?

Пока я обдумывал все это, я не заметил, как искры этой революции уже зажглись. Не успели еще его ученики стать более отважными при обсуждении идей, как бесчисленное количество людей, которые, по всей видимости, следовали за нами, стали более бесстрашными; они не опускали голову, когда пользовались своими правами, – они чувствовали себя гражданами.

Идеи, которые проповедовал Учитель, порождали жизненный маркетинг. Не только я или журналисты записывали их, но и самые разные студенты, которые, заинтересовавшись, подходили к нам. Ученики, будучи пассивными в аудиториях, начали питаться тем, что было в меню сомнений, развивать критическое мышление, строить свои идеи и иметь смелость высказывать их в аудитории.

Глава 8

Великая миссия

Две недели спустя мы снова возвратились в огромный двор Федерального собрания. Мы находились на левой стороне площади, в ста пятидесяти метрах от монумента Независимости. На этот раз Учитель не произносил никакой речи перед группой юристов. Он только молчал, Он сел на газон возле старой скамьи из железобетона, с которой от времени облупилась краска. Он спокойно смотрел на горизонт, как будто бы в одно и то же время был и далек, и близок к каждому из нас. Мы сели вокруг него. Опустившись на газон, я почувствовал облегчение от того, что нас больше не окружает толпа людей.

Человек, за которым мы следовали, пригладил волосы правой рукой, провел ею по лицу и мягко заметил:

– Руссо сказал, что человек рождается хорошим, а общество его портит. Но эта идея нуждается в корректировке. По моему мнению, человек рождается нейтральным, однако общественная система воспитывает или возносит его инстинкты, освобождает или порабощает его психику. Чаще порабощает.

Учитель постоянно предупреждал нас, что мы должны искать настоящий кислород свободы. Вокруг нас было много воздуха, но его не хватало на территории чувственности. Мы задыхались, даже когда у нас не было болезней, классифицированных психиатрией, таких как депрессия, паника, одержимость, – и мы задыхались от уменьшения удовольствия, творчества, спонтанности. Затем он завершил свою мысль:

– Каждый младенец рождается с инстинктивной памятью, способной хранить в себе агрессивность, индивидуализм, персонализм, исключительность. Необходимо, чтобы воспитание, подобно ремесленнику, совершенствовало эту память, архивируя тысячи пережитых ситуаций в коре головного мозга, дабы смягчить и подчинить инстинкты, воспроизвести альтруизм, сострадание, приветливость, способность думать, прежде чем действовать.

Слушая Учителя, я рассматривал его лицо и рылся в своих воспоминаниях. Я знал многих ученых общественных наук и авторов, но никогда не был близок к кому-нибудь в его намерении. Я продолжал представлять себе, что не вижу вживе и в красках собственной жизни. Продолжал думать, до каких пределов дойдет со своим проектом этот революционер, Продавец Грез, и дойдет ли то, что я пишу о нем, до людей.

В тот самый момент, когда я ворошил свои воспоминания, внезапно появился Эдсон Чудотворец, запыхавшийся, почти задыхающийся. Некоторое время он отсутствовал, чтобы сходить в уборную на другую сторону площади. На обратном пути он увидел сцену, которая его потрясла. Голосом, едва слышным от эмоционального напряжения, он рассказал, что там был юноша, который карабкался на большой монумент Независимости, вероятно, не для того, чтобы взобраться на грандиозного железного коня, расположенного на высоте свыше десяти метров, а с намерением покончить счеты с собственной жизнью. Люди с тревогой собирались на том месте.

Я почувствовал, как мурашки побежали у меня но спине. Я вспомнил, когда я сам был в здании Святого Павла, подавленный, потерявший всякую надежду, утративший мотивации жить Дальше. Эти картины быстро пробегали по полотну моего мозга. Я хотел стереть их, но мне не удавалось. Прошлое не гаснет, а принимает другие очертания.

Это известие взволновало группу. Такая серьезная проблема требовала решения на должном уровне. Мы все одновременно посмотрели на Учителя. Мы ожидали, что он немедленно поднимется, чтобы пойти и спасти самоубийцу, как он поступил со мною. Но он не сдвинулся с места. Мы ожидали, что он употребит свой проницательный ум, дабы сломить сопротивление юноши, который утратил желание жить. Но он не отреагировал на сообщение Эдсона Чудотворца. Мы даже хотели потащить его за руку, но он настоял на том, чтобы оставаться на прежнем месте.

К нашему ужасу, Учитель без колебаний произнес:

– Идите туда и продайте грезы этому молодому человеку.

– Что? Мы? Невозможно! Риск очень велик, Учитель! – воскликнула Моника, явно находившаяся в подавленном состоянии.

Мы были согласны с ней.

Все мы смертные, но простое понимание того, что смерть произойдет перед нашими глазами и мы не сможем помешать ей, лишало нас почвы под ногами, потрясало нас. Мы спали беспокойно. Мы были свободными, но чувствовали себя плененными страхом.

Слезы присутствуют при входе и при прощании с жизнью, но было трудно вообразить молодого человека, останавливающего свое дыхание. Что он из себя представляет? Кто его близкие? Какие муки его угнетают? Мы не были готовы к столь деликатной ситуации. Если бы мы промедлили, он бы мог разбиться у нас на глазах.

Учитель все еще сидел. Видя, что мы неподвижны и не можем преодолеть напряжение, он продекламировал стихотворение о грезах:

Грезы вдохновляют чувства, освобождают воображение, орошают разум.

Тот, кто грезит, переписывает свои тексты и переделывает свою жизнь.

Вы переделываете себя?

Внезапно, загоревшись эмоционально, он поднялся и завершил свою мысль:

– Без грез мы будем прислужниками эгоцентризма, вассалами индивидуализма, рабами наших инстинктов. Главная греза – быть проданным в этом обществе потребителей – является грезой свободного ума!

И он громко закричал, распугивая прохожих:

– Вы грезите свободным мозгом? Если грезите, почему же вы не подвергаете себя риску, чтобы спасти этого юношу? Риск потерпеть неудачу, быть осмеянным, пристыдить, расплакаться, получить ярлык глупца, психа, обманщика входит в список каждого продавца грез. Именно для этого я вас позвал!

И, глубоко вдыхая, интриган, за которым мы следовали, подстегнул нас:

– Этот молодой человек не хочет себя убить. У него есть жажда жизни, но он не знает об этом. Используйте его саморазрушающую энергию, чтобы воспользоваться этой жаждой. Как? Понятия не имею! Освободите ум! Танцуйте вальс жизни с гибким, обладающим богатым воображением, освобожденным разумом.

Я поверил. У меня комок подкатился к горлу. Я танцевал под разную музыку в университете. Но этой музыке меня не научили.

– В танцах я понимаю! – сказал Краснобай. – Но именно этого я боялся.

– Que pasa, hombre?^[3] Я mucho^[4] больше! – сказал Мэр и сразу же потянул Монику танцевать.

Он сделал это так неожиданно, что она не успела сказать «нет». Придя в себя, она все-таки высвободилась из его хватки. Человек умирал, а эти двое нашли время шутить.

Глава 9

Добрые самаритяне или сообщники похорон?

Мы не были верующими, не были врачами, в том числе психологами. Мы не были совершенными, не были уверенными и тем более не имели богатого опыта в спасении людей, находящихся в депрессии для нового пути существования. Мы были людьми, плененными одним чудаком, который использовал все способы, чтобы мы стали свободными в единственном месте, где мы легко попадали в заключение.

Слова Учителя стучали в наши души. Нам пришлось попытаться исполнить эту миссию. Особенно это касалось меня. Я не мог оставаться безучастным, поскольку уже прошел через подобное происшествие и почти убил себя. Но я был связан. «Связан чем? – подумал я. – Страхом того, что другой убьется, или страхом потерпеть неудачу при оказании ему помощи?»

Я терзал себя признанием, что страх потерпеть неудачу или потерять собственное лицо были более чувствительными, чем озабоченность чужой жизнью. Я был в плену у системы, но рассуждал о свободе, когда преподавал социологию. Я был критически настроенным интеллектуалом и поэтому думал, что критики, хотя и были свободными, редко подставляли лицо под удар. Они защищали собственные недостатки под прикрытием своей критики. Мне нужно было попытаться, мне нужно было перейти границы своего эгоизма, но мои ноги не слушались приказа разума. Стресс привел в беспорядок мои мысли и нарушил равновесие между моим мозгом и моим телом.

«А теперь, Жозе, – как говорил поэт Друммонд, – сопротивляюсь или уступаю? Протяну руки или прижму их к себе? Предстану перед обидой или спрячусь?» Я тосковал по университетским временам, там было мое убежище, университет защищал мои безумства. Нужно делать выбор и принимать последствия. Я нашел тысячу поводов, чтобы не протягивать руки тем отверженным, которых я встречал в прошлом, но теперь эти поводы исчерпались.

Саломау, самый молодой из группы, тер руками грудь. У него начался приступ, он задыхался. Видя, как забавляется Мэр, Учитель задал ему взбучку. Он попросил, чтобы тот прекратил шутить и присел. Мэр опомнился и подчинился. Видя, что мы не в силах справиться с сомнениями, Учитель сказал нам в последний раз:

– Кого мне послать?

Профессор Журема провела рукой по волосам. Я опустил голову. Эдсон размышлял, Димас сопел. Внезапно, пока мы прятались от бури, два дерева упали нам на головы. Это были Бартоломеу и Барнабе. Первый напыщенно произнес:

– Дорогой шеф! Пошлите меня. Я – отличник. Я принимаю на себя благородную миссию.

Барнабе поднялся и заговорил без тени неуверенности:

– Учитель! Я здесь. Я – свободный разум. Неужели я смог бы отказаться освобождать другие умы?!

У меня начался нервный приступ. Мне, закоренелому атеисту, понадобилось обратиться к божеству. И я сделал это таким тоном, что все услышали.

– О Господи, нет, только не этих двоих!

Но эти двое продемонстрировали больше храбрости еще до того, как я их отверг. Они поднялись со всей решительностью. Конечно, я знал, насколько они непоследовательны, не способны думать о реакции, которую вызывали у окружающих.

Предвидя наихудшее, я предупредил Учителя. Но добился того, что меня отчитали.

– Учитель, Бартоломеу и Барнабе – хорошие люди, они молодые, с добрыми намерениями, им нравится помогать себе подобным. Но лучше бы они этого не делали.

Парочке это не понравилось. Они стали недовольно ворчать.

– По какой причине, Суперэго? – возразили оба, нисколько не сомневаясь в себе.

Я не выдержал. Я забыл, что на другой стороне площади находится человек, который собирался покончить с жизнью, и добавил без особой любезности:

– По какой причине? Да есть множество причин, – повторил я с раздражением. – У вас язык без костей! Вы невыносимы, непослушны, вы – бунтари. С вами обоими задача, которая является сложнейшей, станет невыполнимой миссией!

– Мне знаком этот фильм! – заявил Мэр, глядя на меня.

Краснобай имел наглость добавить:

– Ясно! Это был Тонзиньу Крус.

Профессор Журема поправила его:

– Том Круз!

Пресловутый великий Краснобай тут же возразил ей:

– Журемушка, Том Круз – это для чужих, а Тонзиньу – для близких.

Профессор Журема, хоть и была более миролюбивой, чем я, тоже не выдержала. У нее волосы встали дыбом. Озабоченная, перепуганная, она боялась, что поведение этих двух алкоголиков в стадии выздоровления и бомжей по призванию могло скомпрометировать великий проект Учителя. И тогда революция безымянных пойдет на спад. Перед лицом всего этого она посоветовала:

– Учитель, мне действительно нравятся Бартоломеу и Барнабе, но только у вас есть достаточно опыта, чтобы использовать хоть какой-то шанс и не допустить самоубийства.

Услышав все это, оба, вместо того чтобы промолчать и отказаться от опасной миссии, принялись еще больше настаивать. Краснобай решительно заявил:

– Дорогая и прекрасная Журема и уважаемый Супер-эго, вы не знаете, что я и Барнабе – специалисты по вытягиванию самоубийц из петли.

– Что, действительно? – спросил Барнабе у Бартоломеу. Но потом закашлялся и поправился: – Да, ясно, без сомнения, мы – специалисты. Мы уже отправили десятерых в царство небесное.

– Десятерых? – спросил я, думая, что это была шутка.

– Да, десятерых! – подтвердил закоренелый трепачи вытянул ладони с растопыренными пальцами.

Мы чуть было в обморок не упали, услышав эту статистику, но никто в группе не сомневался, что они в самом деле отправили десятерых на кладбище. Я представил себе, что было бы со мной, если бы эти двое попытались удержать меня, когда я хотел распрощаться с жизнью. Это уже было. Я провел правой рукой по шее и по голове, чтобы почувствовать, что я жив. К горлу подкатился комок.

У Моники, всегда терпеливой и веселой, была особая привязанность к бродягам, но она знала, что, когда обстановка требует спокойствия, с ними лучше не разговаривать. Осознав, что за прошедшие два месяца их состояние не улучшилось, она вежливо, не называя имен, обратилась к Учителю:

– Учитель, я ожидала, что со временем ваши ученики станут более спокойными, думающими, уравновешенными. – И добавила: – Но, похоже, некоторые совершенно не меняются.

Не знаю, понял ли Бартоломеу ее критику или, возможно, воспринял замечание Моники как иронию, но он благодарно произнес:

– Thank you за неменяющихся, дорогая Моника.

Учитель терпеливо ответил:

– Моника, никто никого не меняет. Только сами люди имеют силу меняться. Моя цель не изменить людей, а стимулировать их к тому, чтобы они переписали свою жизнь. Мудрость заключается не в том, чтобы изменить другого, а в том, чтобы уважать различия.

Эдсон Чудотворец был возбужден. Он думал о самоубийце, который карабкался на монумент. Он читал какие-то тайные молитвы и одновременно пытался прибегнуть к эмоциональному шантажу:

– Краснобай и Мэр, вы самые щедрые из группы. Я предлагаю, чтобы вы оставались рядом с Учителем, пока мы будем что-нибудь делать для депрессивного…

Даже Димас по прозвищу Рука Ангела, профессор по воровству, мошенник на пути исправления, попытался помешать им. Димас, который все меньше и меньше заикался, вновь стал заикаться:

– Я ос-с-таюсь с вами, доро-ро-гие друзья.

Но ничто не обескураживало воинственную парочку. Мэр, выпятив грудь, словно политик из заштатного городка, сделал первые шаги по направлению к монументу Независимости и провозгласил:

– Голоса оппозиции хотят заткнуть мне рот!

– Только если бы это были голоса вашего бреда, – не сдержавшись, сказал я.

Краснобай снова поиронизировал над нами и бросил вызов нашей крохотной вере:

– Trust in God^[5] и верь в меня также.

Продавец Грез покачал головой. Он был недоволен, наш конфликт раздражал его. Мы теряли время, чрезмерно споря друг с другом.

– Споры являются оправданием для бездействия! Прекратите их. Вы – одна семья.

И он высказал мысль, которая проникла, словно клинок, в наши чувства:

– Знайте, что нищета не интересует не только нищего, но также и тех, кто выступает о ней с речами, чтобы выдвинуться. Будьте действующими лицами в обществе. Действуйте.

Впервые я заметил, что вирус демагогии, который заражал некоторых политических деятелей и с которым я сражался не на жизнь, а на смерть в своих статьях, отравил меня. Бедность, голод, войны, окружающий нас хаос, самоубийства были прекрасными источниками самовыдвижения. Пришло время отреагировать.

В завершение Бартоломеу попытался успокоить нас относительно тех действий, которые они собирались предпринять. Он высказал величайшую правду последнего времени:

– Будьте спокойны, друзья. Мы – сложные умы в поисках упрощения. Мы начнем действовать только в том случае, если у вас не получится.

«Они не станут проще даже за тысячу лет», – подумал я. И сказал Монике и Журеме:

– Кто сможет обуздать их? Эта парочка способна привести в смятение даже дьяволов.

И привела! Только гораздо больше, чем мы себе представляли!

Глава 10

Оцепеневший от страха

Жить в этой семье означало иметь ежедневные сюрпризы, настолько же зрелищные, насколько и патетические. Юный Саломау и Эдсон дернули меня за руку, поторапливая. У нас было опасение, что несчастный уже мертв.

Во время перехода на другую сторону огромной площади мы шли мимо сосен, пальм, акаций, которые мешали нам видеть горизонт и чугунного коня, на которого карабкался юноша. По пути Бартоломеу сказал следующее:

– Суперэго, вы будете нашим гуру!

– Гуру? Я?.. Пусть даже лев замяукает, а кот зарычит! – заявил я, вспомнив о своей тахикардии и непреодолимой подавленности.

Но по большому счету все хотели, чтобы я возглавил миссию. В конце концов, я был наиболее образованными опытным в этой области. За все это время мой разум вышел из-под моего контроля, мою хрупкую смелость похитили, мой дух украли. Мысли изменяли мне. Я думал: «О чем говорить? Каким тоном говорить? Как реагировать? Это к добру не приведет!»

У Барнабе началась одышка, и он из-за своей тучности стал понемногу отставать. Тем не менее, пользуясь моей недостаточной скромностью, он продолжил провоцировать меня.

– Чтобы спасти сумасшедшего, нужен только сумасшедший в квадрате. Шагайте быстрее, дорогой друг, – говорил он между вдохами.

Я посмотрел на Мэра с желанием проглотить его заживо, но сдержался, чтобы не растерять свою и без того небольшую сосредоточенность. Год за годом я готовил каждую лекцию, которую собирался читать, теперь мне приходилось идти незнакомыми путями и без карты. Я старался вспомнить мысли из нашей песни: «Я – путник без компаса и карты. Я – всего лишь путник…», но инертность не покидала меня. Я мечтал о компасе. Внезапно Бартоломеу посмотрел на группу и, продолжая идти, заявил следующее:

– Люди, мы лжем, утверждая, что мы нормальные.

Моника, пребывая в явной напряженности, отреагировала:

– Тогда спрячьте голову и прикусите язык, Бартоломеу.

Несмотря на то нервное состояние, в котором все мы пребывали, Дон Кихот (Краснобай) и его верный оруженосец Санчо Панса (Мэр) были в неизменно праздничном настроении. «Сумасшествие имеет свои преимущества», – подумал я.

Приблизившись к известному месту, мы увидели множество людей. Они были озабочены и встревожены. Некоторые кусали себе пальцы, другие грустно вздыхали. Я посмотрел вверх и увидел молодого человека неполных тридцати лет, заканчивающего свое мучительное карабканье. Думая о том, что Учитель остался в двухстах метрах от зоны опасности и что мне не приходится рассчитывать на его поддержку, я вдруг почувствовал, что мой напряженный мозг совершил скачок. Я тут же заблокировал его работу.

Моника, профессор Журема. и прочие, следовавшие за нами, оставались безмолвны. Барнабе и Бартоломеу шли за нами примерно в двадцати метрах. Они разговаривали друг с другом о явно тривиальных вещах.

Краснобай попросил у Мэра кусок бутерброда. Мэр, видя, что от бутерброда почти ничего не осталось, отказал ему. Я не понимал, как им удавалось сохранять аппетит в столь критической ситуации. Возможно, это объяснялось тем, что их головы не были заняты действительностью.

Возле монумента собралось около пятидесяти человек, которые окружили его полумесяцем. Пожарники еще не прибыли. Здесь находились несколько полицейских, патрулирующих федеральный дворик, но они не были специалистами в этом деле и не знали, что делать. Человек уже забрался на двадцатиметровый столб и теперь карабкался на огромного чугунного коня. В качестве подручного материала у него была всего лишь веревка и крюк. Он часто поскальзывался, бросая тоскливый взгляд на зрителей. Он не был похож ни на альпиниста-любителя, ни на авантюриста – всего лишь обычное человеческое существо на последней стадии боли.

Барнабе и Бартоломеу посмотрели на меня и сказали:

– Ну вот, гуру, что будем делать?

Я, не зная, с чего начать, стал рыться в своих мыслях. Моя жизнь, казалось, пересеклась с жизнью несчастного, я видел себя на его месте, чувствовал себя в нем, но не знал, что делать и как снять его оттуда. К тому же я был подавлен. Напряженность момента и метание моих мыслей пробудили чудовищ, спавших в моем подсознании. Они уже больше не пугали меня, но было неприятно восстанавливать их в памяти.

Юноша, карабкавшийся на монумент, хотел добраться до места, которое существовало только в его скупом воображении. То было место без боли, без плача, без воспоминаний, без ничего. Он, должно быть, пережил свои драмы и, возможно, принял медикаменты или алкоголь, чтобы снять с себя напряжение. А может, он наслушался советов и подсказок и нашел альтернативу для охлаждения утомленных чувств и подавленной психики. Но его ничего не сдерживало. Трудно судить, да и язык груб для описания любого кризиса. Когда я пересек каменистую дорогу кризиса депрессии, он не понимал меня. Находил меня странным.

Моника схватила меня за руку. Она была подвержена булимии, ела жадно и изрыгала все, как сумасшедшая. Она ела много, обвиняла себя еще больше и находила потайное место, чтобы изрыгнуть продукты и вину. Она искажала свой собственный имидж. Она была моделью, и мир аплодировал ее красоте, но самооценка Моники была сведена к нулю. Потрясенная, она попыталась подтолкнуть меня к действию.

– Ну же, попробуйте сказать что-нибудь этому юноше. Ведь он может свалиться в любой момент.

Я не желал бремени лидерства. В конце концов, я не был лидером сам по себе. Я – гений и, как многие гении, доверяю только науке и числам, а не жизни. У меня есть невиданный уровень – 140 IQ, а значит, мой умственный коэффициент гораздо выше среднеамериканского уровня IQ 98 или европейского 100. Мой повышенный IQ не делает меня гуманным, не может заставить меня рискнуть ради юноши. Ради какой цели нужно иметь такой высокий IQ, если я не могу думать, когда мир обрушивается на меня? Зачем вообще иметь привилегированную кору головного мозга, если я реагирую в рискованных ситуациях так же, как это делает несовершеннолетний?

Заметив, что Эдсон успокоился и стал молиться, я выплеснул свою неспособность, бездумно бросив ему:

– Прекратите молиться и продемонстрируйте свои чудодейственные таланты!

Толпа становилась все более удрученной. Поскольку я бездействовал, другие люди, более гуманные, чем я, рискнули. Но никто не добился успеха. Бартоломеу тоже держался. Он признался, что не мог сделать что-то существенное. Пытаясь вывести меня из оцепенения, он опросил:

– Как тебя спас Учитель?

Я вспомнил, как Учитель прорвал оцепление пожарников у здания и поднялся наверх, осторожно пройдя между психиатром и шефом полиции. Когда он приблизился ко мне, я кричал, что убью себя. Но он потряс меня тем, что сел на парапет и начал есть какой-то бутерброд. Я снова закричал, что покончу жизнь, но он поразил меня, сказав: «Сделайте одолжение, не перебивайте мой ужин». Удивленный донельзя, я подумал: «Я встретил еще более сумасшедшего, чем я сам».

Когда я сказал Бартоломеу, что Учитель начал мое интригующее спасение с бутербродом в руках, к разговору подключился Мэр. Он вытащил из своего старого черного пиджака бутерброд и сказал мне:

– Вот! Давай, друг мой!

Я испытал электрический разряд в десять тысяч вольт и нервно сглотнул. Я не знал, что делать с этим бутербродом и как начать мое вмешательство. Я только знал, что в зависимости от того, что я скажу, самоубийство юноши может ускориться. Я пережил эту историю, знал хаос, от которого книги по психиатрии не избавляют. Прозаические слова бесполезны, обычное реагирование бездейственно…Я это хорошо знаю.

У меня должны быть какие-то поражающие жесты, способные проникнуть в закоулки сознания этого юноши, такие же как у Учителя, сделавшего это со мной. Но мне их недоставало. Тревога наводняла проспекты моего мозга и проникала в ткани моего тела. У меня начались нервный тик, моргание, и я против воли стал потирать лицо руками. Мне казалось, что я был обнажен перед публикой.

Глава 11

Смятение дьяволов

Пока я ворошил свои мысли и погружался в бесчестие своей нерешительности, люди продолжали отговаривать самоубийцу от его намерения. Все боролись за него, не боролся только он. Профессор Журема с высоты своих восьмидесяти лет смотрела на происходящее более решительно и, рискнув, крикнула:

– Жизнь трудна, сын мой, но не отказывайтесь от нее. Боритесь!

Тем не менее это ничего не дало. Юноша даже не отреагировал на ее слова. Одна сеньора, примерно шестидесяти пяти лет, громко произнесла:

– Подумайте о людях, которые вас любят.

Но молодой человек продолжал задыхаться от охвативших его чувств. Испытывая явный кризис, он ни о чем не думал. Для него слова ничего не значили, и он никого не замечал перед собой. Он только хотел утолить свою эмоциональную боль.

Один психолог вышел из толпы, приблизился к монументу и попытался завладеть его вниманием.

– Пожалуйста, дайте мне возможность выслушать вас! У вас есть друг, давайте поговорим…

Это был интересный, почтительный, умный подход. Но юноше не нужны были ни друзья, ни разговоры об их конфликтах. Он был полон решимости покончить счеты с жизнью и не желал использовать возможность спастись. У него была целая коллекция провальных попыток. Когда он подобрался к спине железной лошади, то поскользнулся и чуть было не упал. Люди, толпившиеся внизу, в панике закрыли глаза.

Два практикующих психиатра-специалиста по антидепрессантам и транквилизаторам, которые проходили мимо, остановились. Они поговорили друг с другом, но так и не решили, как действовать. Они знали, как лечить пациентов, когда те обращались за помощью, но понятия не имели, что делать в тех случаях, когда преобладало сопротивление.

Один из них, седовласый, рискнул сказать тривиальное:

– Не лишайте себя жизни. Нет такого страдания, которое нельзя было бы преодолеть.

Но самоубийца, казалось, был глух. Он мог только слышать голос своего безразличия. Другие люди, в том числе полицейский, врач-кардиолог и работница общественной службы, тоже предпринимали попытки. Но все они были неудачны. Желая продемонстрировать готовность привести в исполнение свое намерение любым способом, самоубийца посмотрел вниз и заорал в бешенстве на зрителей: