Текст книги "Затишье"

Автор книги: Авенир Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

глава пятая

Кажется, он все успел: просмотрел свои бумаги, кой-какие сжег на свечке. Пепел выбросил на грядки. Завернул в пакет деньги Ольги Колпаковой, спрятал на груди под рубашкой. Миновал дом Гилевых, в окнах которого мелькали стряпухи, готовившие столы для поминок. Спокойно и отчетливо билось сердце, глаза воспринимали травинки на тропе, овальный сучок в столбе ворот, промытые кусочки коричневого шлака вдоль дороги. С водосточного желоба на доме Овчинниковых в зеленоватую рассохшуюся бочку упали две мутные капли.

Ирадион заметил его на улице, замахал руками. Бочаров знал: нельзя Костенке волноваться, но все-таки надо его как-то предупредить. Мать Овчинникова ушла на похороны, и они были вдвоем в доме.

– Кажется, и мне пора за Александром Ивановичем, – сказал Бочаров, – пощады не будет да и быть не может.

– Подожди, не пори горячку, – перебил Ирадион, – давай поразмыслим…

– У тебя все надежно спрятано?

Ирадион, превозмогая одышку, проверил тайничок, где лежали несколько журналов и тетрадки Топтыгина.

– Не найдут.

– Боюсь, не взяли бы Безукладникова и всех моих.

– Всех не зацапают, Воронцов не даст. А мы с тобой, наверное, свое отработали, ты прав… Только куда меня брать, я дорогой помру. – Ирадион невесело усмехнулся.

Бочаров смолчал. Мысли были: бежать! Бежать в леса, отыскать Кокшарова и с ним продолжать то, что здесь начато. А может быть – за границу. Через тайгу добраться до Архангельска. Там пристают английские корабли. Это оттуда, из Англии, проникают в Россию идеи, расшатывающие трон. Костя окажется среди русских изгнанников, которые видят, чувствуют, знают глубже и зорче его, которые, тоскуя по родимой земле, готовят ей очистительную бурю… Но кем сочтут его Никита, мужики-поторжники, все, кто поверил ему? Только-только запахло порохом, а он уже ищет лазейки для бегства. Александр Иванович имел куда больше оснований бежать…

– Помянем Яшу, – сказал Ирадион, медленно побрел в кухню, достал бутылочку. – Помянем Яшу, брат. Помнишь, как пел Феодосий?

Костя встал к окну, слыша, как за спиной позвякивает посуда, глядел на дорогу, уже коробеющую коркою пыли, и негромко, самому себе говорил:

 
Когда наступит грозный час
И встанут спящие народы,
Святое воинство свободы
В своих рядах увидит нас…
 

Они сидели обнявшись, припоминали каждый свой шаг с самого первого дня в Перми, и в сумерках, медленно заполнявших жилье, видели лица старых своих друзей, уже ушедших в другое изгнание.

Воронцов сидел в домашнем кабинете, соединив пальцы, вперившись неподвижными зрачками в образчики металла, разложенные на полке. Он не помнил, когда еще так болела голова, а теперь чуть ли не мигрень – дамская немочь: ломит виски, будто зубила стучат по ним. Ночь за окнами темная, опять наволокло огрузлых туч, они загасили звезды, ходили низко и погромыхивали. Влажный ветер раскачивал фонарь, по кабинету начальника завода пробегали тени. И порой ему представлялось, будто едет в беззвучном поезде и ни пространства, ни направлений нет.

Неужели так подействовало на него это безумное выступление Бочарова? Неужели столь жалко сил и времени, потраченных на студента? Поручительство, доверие, искреннее стремление сделать Бочарова своим соратником, ценным обществу человеком… Все отверг Бочаров. Но стократ труднее видеть Наденьку, в глазах которой появилась жалкая растерянность. Наденька старалась вести себя так, будто ничего не произошло. Но Николай-то Васильевич угадывал: потеряла драгоценную частичку веры в него, в его непогрешимость. Ему перед нею оправдываться не в чем: он ничем не старался подогревать эту веру, однако она помогала ему, подбавляла энергии, жизнестойкости. Так что ж, черт возьми, из-за временных неудач, из-за бредней недоучки и фанатика, из-за каких-то тайных колебаний жены он должен отречься от завода, надеть железные вериги и ползти, рыдая в раскаянье, в Иерусалим! Работать, работать – вот самое главное и единственное!

Он зажег шандал, придвинул стопку мелко исписанных бумаг, с трудом уловил смысл первых строчек. Два деревянных ящика опускались перед ним в рыжие зевы могил, комья земли глухо барабанили по дереву. Но привыкший к работе в любых условиях мозг уже выстраивал технологический процесс, обставлял его побочными течениями и завихрениями, четко обозначал белые пятна.

И к утру при бледном мерцании огарков в бугроватых сине-желтых гнездовьях он был уже собран, решителен и бодр. Не будя жены, съел поданный ему завтрак, вспрыгнул в коляску, погнал к заводу. Бочарова заметил на сборке, понял без всяких окольностей: его присутствие далее переносить не может. Распорядился начать работы по ограждению опасных мест, мысленно добавив цифры в графу непредвиденных расходов, в окружении цеховых чиновников направился к сталеварам. По дороге распорядился написать в горный департамент просьбу о присылке хорошего инженера на должность главного руководителя механической фабрикой, опять прибавил в расходы, вошел в цех. Плавки еще не поспели. Артель сталеваров, о чем-то в сторонке толковавшая, с опаской разбежалась по местам.

– Починить помост, – резко приказал он, спросил у мастерового, как и сколько засыпали, какую держат температуру. На выходе из цеха коротко бросил кучеру:

– На полигон!

Инспектор Майр встретил начальника завода у домика полигонной команды в теплой шинели с поднятым воротником, хотя солнце припаливало. Предупредил:

– Пишу рапорт о приостановке заказов.

– Что ж иначе вам делать? – Воронцов направился к пушке, лопнувшей вчера на двадцатом выстреле. – Да, чуть не забыл, – обернулся к чиновнику особых поручений, сутулому молодому человеку в роговых очках, – заготовьте распоряжение об освобождении Бочарова Константина Петровича от занимаемой должности…

Так, в хлопотах и поисках, пошли дни. А потом приехал Михаил Сергеевич Нестеровский, весьма расстроенный и изумленный. За неудачи в освоении новых орудий и медлительность, проявленную при выяснении этих неудач, приказом по горному департаменту начальнику пермских заводов объявлялся строгий выговор.

– Немцы, это немцы, – хватаясь за обвисшие усы, жаловался полковник. – Герр Герман грозил недаром. Да ты понимаешь, Николай Васильевич, теперь они выспятся на нас и сверху наплюют. Обложили со всех сторон.

– Не это страшно. – Воронцов с досадою следил за тестем. – Отнимут заказы, что я скажу рабочим, которых придется выгонять за ворота? Бочаров окажется прав!

– Говорил речь? Он говорил? – взволновался Нестеровский.

– Говорил. И довольно-таки жестокие вещи.

– Арестован? Нет? Да ты сумасшедший, Николай Васильевич, видит бог, сумасшедший. Если не думаешь о себе, то о Наденьке подумай!

– Поберегите свои нервы, – поморщился Воронцов. – Может быть, мне взять отпуск и уехать на воды?

– И еще хватает духу шутить! – Нестеровский, утираясь платком, опустился в кресло. – Это легкомысленно, дорогой зять. – Он отпыхивался в усы. – Бочаров угрожает всему, чем мы до сих пор жили. Так сказал полковник Комаров. Он приглашал меня… Прозрачно дал понять, что вы уж слишком противитесь порядку, принятому в государстве. – Полковник с новым воодушевлением протянул руки к Воронцову. – Ну, Николай Васильевич, голубчик, не слушай ты Наденьки, житейски крайне неопытной, не слушай. Время филантропии кончилось! Прошу тебя сделать одолжение, сними с меня грех…

У Воронцова противно взмок затылок: в кабинете заводоуправления было слишком жарко.

Полковник Комаров был премного доволен донесением Чикина-Вшивцова и доносами доглядчицы, которую с такой ловкостью пристроил купец Паздерин к пришлым мастеровым. Теперь-то уж капитан не вывернется, не оберется неприятностей. Полковник отлично помнил разговор с Воронцовым и заранее предвкушал, как насолит этому самонадеянному карьеристу. Выбили на чугунной плите при закладке завода свои имена! Любое имя, как бы оно ни блестело, можно затереть навсегда… Браво, полковник, браво! Последние в Перми иконниковские выкормыши засыпались. Однако сколь хитер и осторожен был этот Бочаров, как ловко отводил и путал следы… Капитану придется признать, что полковник Комаров не даром ест свой хлеб.

Высоко вскинув эполеты, полковник отправился к губернатору.

Струве тоже пребывал в самом лучшем расположении духа. Супруга его Анна Федоровна уже перестала скептически относиться к Перми, этому медвежьему углу, возглавила благотворительную и просветительскую деятельность местного общества. К началу осенних развлечений была подготовлена программа концерта в пользу нуждающихся студентов. В восемь рук будет сыграна увертюра к опере «Фиделио»; романс «Я пью за здоровье твое» исполнит господин Мейер, а серенаду «Петербургская ночь» – госпожа Падалка. Соло на виолончели – господина Болтермана… Во втором отделении тот же непременный Болтерман исполнит на фортепиано вальс из оперы «Фауст», Мейер и Падалка растрогают публику романсом «Пойми меня», хор любителей потрясет гимном из оперы «Страделла». Завершится концерт гимном «Боже, царя храни». Сверх программы выпускником гимназии Пантюхиным будет пропет романс «Выхожу один я на дорогу», пользующийся неизменным успехом у публики.

Программа, изящно отпечатанная типографом Чиртуловым, лежала на столе перед губернатором, ждала утверждения. За лето Струве несколько утомился и теперь с удовольствием представлял себе шумную залу Благородного собрания, блестящий, пусть и по-провинциальному, круг дам, звуки оркестра. А весною – на воды, в Швейцарию, куда угодно! Два месяца жизни, которую может позволить себе любой, только не губернатор. Реформы следуют одна за другой, словно прорвалась в верхах какая-то плотина. Струве относился к ним с гибкостью Эразма Роттердамского, слова которого, обращенные к Лютеру, давно избрал своим девизом: «Я исполняю приказы папы и князей, когда они справедливы, и я терплю их дурные законы, потому что так безопаснее. Я полагаю, что такое поведение пристало всем благонамеренным людям, когда они не видят никакой надежды на успешное сопротивление…»

Он не любил жандармского полковника Комарова, но выхода не было. Комаров предстал перед ним с докладом, хотя непосредственно подчинялся Третьему отделению, и только формально губернатор имел право рекомендовать ему направление действий. Звякая шпорами, щеголяя монументальной выправкой, Комаров не скрывал своего удовольствия уколоть либерального губернатора. Струве принял доклад о возмутительных действиях ссыльного Бочарова, выпятил губу:

– Господин полковник, я обещал капитану Воронцову не вмешиваться в дела завода, пока само руководство не обратится к нам за помощью.

– Но именно сам Воронцов просит избавить его от административно ссыльных, – подчеркнул Комаров.

Основания у Воронцова были самые веские: если судить по изложению речи Бочарова на кладбище, у мотовилихинских заговорщиков разработана программа требований, а значит, и действий, явно навеянных социалистическими учениями западных пропагаторов.

– Одна просьба, господин полковник, – сказал губернатор неуверенно, – никакого шума, никаких протоколов и докладов Третьему отделению покамест не делать. Вы меня понимаете?

– Я вас прекрасно понимаю, – с неуклюжим полупоклоном ответил Комаров.

Струве любил последовательность, у жандарма это качество было, но настроение губернатора надолго испортилось.

Стоит закрыть глаза и – травы, травы, травы. Колышутся под ветерком: то покрываются сизым налетом, то вдруг сочно иссиня зеленеют. Раскрываются внезапно зонтики белых и розовых соцветий, звездочки, похожие на снежинки, фиолетовые бокалы колокольчиков. А во рту ни с чем не сравнимый вкус и запах земляники. Стоит положить на ладонь несколько ягод, присунуть их к носу – всякая усталость пропадает. В ушах – обтекающий шум леса, неуловимый и в то же время такой торжественно мощный, в ушах – бесконечные птичьи пересвисты. И какая баюкающая дрема наплывает из качания трав и лесных голосов…

Никита Безукладников косил неумело, у Кости совсем ничего не получалось. С грехом пополам, изрядно перепотев, иступив косы и замозолив ладони, одолели они частичку делянки. Но потом подошли парни с паздеринских наделов и мигом оставили на поляне острую щетину стерни. В работе не разговаривали, но по дороге домой спустились к речке, смыли ломкой водою серый налет с лица, ополоснули сопревшие ноги и заговорили.

– Опасаюсь я за тебя, Константин Петрович, – начал Никита, согнув колено и ухватившись за него ладонями. – Крепко прикипело к тебе сердце и вот теперь чует беду. Знаю я начальство: не помилует.

– Может, с повинной к капитану, – понадеялся парень с заячьей губой. – Мол, за общество беспокоился…

– Это капитан должен прийти к нам с повинной, – перебил Бочаров, останавливая взгляд на быстрых зеленых струях речки. – Ни перед ним, ни перед вами, ни перед самим собою не чувствую себя виноватым. Арестуют меня, все равно Ирадион, ты, Никита, продолжите дело, которое вместе начали. За правду всегда стоять тяжело и опасно. Но правда, вот она, – он обвел рукою речку, ивовые кусты, берег, на котором они сидели. – Она в воздухе, в деревьях, в солнце. Люди чувствуют ее и тянутся к ней, как бы их ни давили. Все мы пришли на землю, чтобы жить. Не кротами, не слепыми лошадьми, привязанными к вороту, а сильными, смелыми владельцами лугов, пашен, заводов… Так уж получается – сделал вещь своими руками, разумом своим – и все равно будешь знать, что она твоя, кто бы ее ни присвоил…

Он замолк, наклонился, захватил в пригоршню со дна галечник. Сквозь пальцы потекла вода, в горсти остались гладкие обкатанные камешки, сперва разноцветные, но мигом потускневшие. Ничего не сказал больше, встал и взял косу. Парни тоже поднялись, надели поостывшие картузы.

В Мотовилихе перебрехивались собаки, курицы ныряли в пыль, блаженно замирали в ней. Избы стояли рядами, отделившись друг от друга заборами. Нет Капитоныча, Яши нет, а ничего не изменилось…

– Отдам тебе деньги, Никита. Делай с ними что угодно, но помни, для чего я их достал.

Безукладников кивнул, сказал парням по-хозяйски:

– Заходите.

Свернули к дому Гилевых, стараясь не звенеть косами, вошли а сенки, повесили косы на штырьки. Наталья Яковлевна лежала за ситцевой занавеской, которой отгораживался когда-то старый Мирон, застывшими глазами глядела в потолок. Катерина приготовила картошки, капусты, затушила в чугунке мясо, выставила угощенье. Костя видел во взгляде ее радость. Но вот, словно одернув себя, она гасила ее, поджимала губы, останавливалась у печки, сложив руки под грудью. На стене у божницы поблескивала на ленте медаль.

Перекрестились косари, выпили, не торопясь, чтоб не обидеть хозяйку, поели. Никита проводил Костю до самого домика, принял деньги, сунул за пазуху:

– Станок изготовим, что бы ни стряслось…

Над прудом стремительно сновали стрижи, опять прозрачным, почти неприметным было вечернее небо.

– Откосимся, соберемся снова, – сказал Бочаров, – теперь мне многое стало ясным…

Никита, сутулясь, пошел к дому Паздериных, кольцеватые волосы его странно розовели.

…В дверь кто-то настойчиво, но негромко стучал. Костя открыл глаза. Не травы теперь были перед ним, а рябящая темнота. Нашарил спички, зажег свечу, оделся, еще ничего не соображая, отбросил щеколду. Топоча, вошли трое полицейских.

– А ну без шуму, – приказал Чикин-Вшивцов. – Собирайся.

– Я готов, – сказал Костя. Внутри, под желудком, противно дрожало; он втянул живот, усмиряя дрожь. – Обыскивать не стоит, я вас ждал.

– Молчать! Выходи!

Лунно было. В огороде холодно, от гряд упоительно пахло росной землею. Костя спотыкался на тропинке, жандармы пребольно его подталкивали. У дома чернела закрытая карета, две лошади поматывали головами. Он оглянулся – Катерина стояла в воротах, вцепившись в косяк.

– Будьте счастливы, – с трудом проговорил Бочаров и запрыгнул на подножку.

Ударился обо что-то, нащупал сиденье вдоль стенки. Шумно дыша, затиснув его в угол, взобрались двое полицейских. Запахло лошадью, луком.

– Поспать из-за тебя не пришлось, огарыш.

Костя все никак не мог согреться. Карету мотало, под колесами скрежетали кусочки шлаку. Неожиданно скоро остановились. Один полицейский остался с Бочаровым, второй, отпыхиваясь, вылез. Костя хотел выглянуть, полицейский рванул его назад.

«Кого же еще?» – превозмогая дрожь, думал Костя.

– Под микитки бери, под микитки, – командовал пристав. – Волоком.

– Ирадиона, – ужаснулся Бочаров. – Что же вы делаете, мерзавцы, он болен!

– Заткнись! – Полицейский зажал ему рот.

На губах кислятина. Костя рванулся, отбросил руку, ударил кулаком наугад, пробиваясь к выходу. В голове зазвенело, померкло. Очнулся – руки скручены веревками, во рту кляп и соль. Замычал, замотал головой.

Голос пристава:

– Противиться будешь?

Вынули кляп. Костя отплюнулся, почувствовал у своего плеча мосластое плечо Ирадиона.

– Держись, братику, – шепотом сказал Костенко, – мы еще повоюем.

И все же представлялось, будто не его, Константина Бочарова, везут по ночной Перми в полицейской карете. Это как во сне, когда ты действуешь, говоришь и вдруг замечаешь, что видишь себя со стороны, удивляясь поступкам двойника и радуясь: сейчас случится нечто, перебрасывающее в иной мир, и это нечто зависит от твоей воли…

Карета остановилась, загремело железо, властные голоса раздались. Полицейский чем-то разрезал веревку, распоров и рукав; Костя с непонятным самому себе блаженством зашевелил пальцами. Подхватил под руку Ирадиона.

– Теперь я сам, – сказал Ирадион.

Квадратный каменный двор, стены. Уже светает, все в каком-то неверном сером озарении. Эти стены Бочаров видел снаружи, из Загородного сада…

Железные ступеньки грохочут под ногами. Комната с желтыми голыми стенами и тремя столами. Скуластый офицер при бакенбардах и усах. Костю осматривают, обмеривают, холодными пупырышками покрывается спина. Неужели все в мире повторяется?

– Приметы, – ледяно произносит офицер. – Рост два аршина девять вершков.

– Подрос, – смеется конопатый чиновник в нелепом гороховом мундире, весьма на вид добродушный, листая тоненькое «Дело».

– Волос черный прямой, глаза карие с подпалиной. Борода и усы черные без проплешин. Особых примет не имеется. Давайте второго.

– Я протестую, – закричал Костя, обращаясь к чиновнику. – Костенко болен чахоткой. Его необходимо отправить в больницу!

– Молчать? – взвизгивает чиновник.

Бочарова выталкивают в другую дверь.

– В общую камору, – глухо раздается в коридоре.

глава шестая

Епишка бегал по Мотовилихе, орал благим матом. Хозяйки доили коров, звон струек в подойник заглушал Епишкины вопли. Хозяева отстрадовали на покосах, завтра собирались на работы от зари дотемна – где уж там слушать какого-то горлопана. И опять же, коли забрали двух начальников, стало быть, надо: проворовались, поди, либо старые грешки выплыли. На кладбище Бочаров-то слово говорил, против начальства увлекал, а от добра добра не ищут. Сыты, обуты, одеты, по праздничкам гульнуть можно – чего еще-то надо трудящемуся человеку?

Стучит Епишка в рамы, подпрыгивая с земли:

– За нас, люди добрые, едрена вошь, безвинно человеки маются. Выходи миром отпрашивать нисхождения!

– Поди, поди, не то кобеля навострим, – гонят Епишку.

Но в души поторжников пал голос Епишки раскаленной искрой. Как тогда на кулачный бой, собрались у пруда, пошли толпой человек с полсотни к заводоуправлению. Евстигней Силин прятался за спины, в передние ряды не хотел. Остановились, утюжа бороды, уняв горланов, ждали. Чиновники расплющили носы о стекло, посинели со страху. Появился Воронцов в потрепанном сюртуке с пробеленными локтями, в буром от окалины картузе:

– Чего собрались?

– Ответь ты нам, Николай Васильевич, по совести, за что нашего заступника забрали?

– Разве сами не слышали?

– Да ведь правду он вроде говорил.

– Чью правду? Правду смутьянов, правду тех, что желает безработицы, голодной смерти! Судить будут Бочарова. Можете выступать свидетелями. И если его оправдают, я буду рад не менее вас. А засим прощайте, – повернулся на каблуках, исчез в двери.

Мужики полезли пятернями в затылки.

– Пиши меня свидетелем, – заволновался Епишка, наскакивая на грамотеев. – Все как есть пиши: и про Вышку – мол, чуть не, утопили, и про дома с огородом!

– Напишем, – с сомнением сказал Силин, – да будут ли читать?

– Будут, капитан обещал – будут!

Назначив грамотеям сроки, разошлись поторжники по домам. А тем временем поднялась с постели Наталья Яковлевна Гилева. Поднялась, черный платок надела на седые нечесаные волосы, взяла в руки батожок, которым в последнее время подпирался старый Мирон, и тихонько вышла за ворота. Все слышала она в ту ночь: и как подъехала карета, и как выбежала в сенцы Катерина, и что крикнул на прощанье Константин Петрович. Выкатилась тогда из потухших глаз слезинка, просветлила душу.

Шла одиноко под гору тем извечным путем, которым проходила в крепком семействе своем на зависть и любование всей Мотовилихе. Несла узелок тяжести непомерной. И великой надеждой светились впалые глаза ее. Алое полымя заката нимбом окружало старую женщину, и казалось, не трогают ее ноги земли – к небу возносится она, к небу. И глядела ей вслед Мотовилиха, оцепенев у калиток и окошек, ожидая чуда.

Но не было чуда. Спустилась Наталья Яковлевна под гору, перекрестилась на церковные главы, остановилась у заводоуправления. Выскочил старик сторож, забормотал растерянно:

– Домой господин капитан ушедши. Почитай, сутки на службе пробыл. Слышишь аль нет?

Наталья Яковлевна слышала. Пошла по деревянному тротуару к дому, где жил капитан Воронцов. Дюжий швейцар отворил двери, зыкнул:

– Никого пущать не велено! Проваливай, мать, проваливай!

Легонько подтолкнул ее, а она будто и не почувствовала, двинулась вверх по лестнице, простукивая батожком ковровую дорожку.

– Вернись, говорю! – закричал швейцар, хватая ее за плечо.

Распахнулись вверху двери – Наденька удивленно в них выпрямилась.

– Я мать, – сказала Наталья Яковлевна.

Наденька закрыла лицо руками, потом ладонью дотронулась до ее платка, путаясь в длинном подоле платья, отступила. И Наталья Яковлевна оказалась в прихожей, и будто сама растворилась перед нею другая дверь. Капитан Воронцов с помятым в коротком провальном сне лицом, в халате до пят, туманными еще глазами вопросительно смотрел на нее.

– Возьми это, – протянула Наталья Яковлевна узелок.

– Что такое, что такое? Мне ничего не нужно.

– Возьми это.

Он развернул, увидел медаль на Станиславской ленте, деньги, схваченные бечевкою, – ссуду заводоуправления на похороны.

– Возьми и слушай… Сына своего, мужа своего отдала я тебе. Ничего более у меня нету. Но не внемлет господь моим молитвам, не помирает душа. Так отдай мне сироту бессчастного, за доброе сердце, за любовь к людям брошенного тобою в железо и мрак…

– Это что за сомнамбула? – воскликнул поручик Мирецкий.

Он стоял в двери, расставив ноги, держа в одной руке картуз, в другой сверток; белели крепкие зубы под раздвинувшимися в улыбке усами. Если бы пушка выстрелила в квартире Воронцовых, вряд ли это так потрясло бы Николая Васильевича, как этот внезапный смех.

– Хорошо, хорошо, я постараюсь что-нибудь сделать, – заторопился Николай Васильевич, – ты сейчас ступай с миром и помолись, чтобы полиция оказалась добросердечной. Григорий, – крикнул швейцару, – проводи!

Встретились глаза капитана с глазами старой женщины; он уже спокойно выдержал это, повторил:

– Бог милостив.

Она медленно пошла от них, постукивая батожком, не оглядываясь; спина ее с выпирающими под концом платка лопатками еще пуще согнулась.

– Да что же у вас произошло? – Мирецкий, улыбаясь, смотрел на Наденьку.

Прижав пальцы к вискам, она все так же стояла у стены. Воронцов был крайне обрадован, потирал руки:

– Ну идем, Владимир, идем, сейчас все объясню. Наденька, что же ты?..

Мирецкий взял ее руку, наклонился, поцеловал; рука была холодная, неживая.

– Так нельзя, ваше величество. Позвольте? – Он взял ее под руку, повел в комнаты. – Примите от верного вассала. – Раскрутил сверток, протянул.

Какая бы женщина не дрогнула, увидев такое чудо! В коробочке на вишневом бархате лежала сапфировая брошь. Теплое васильковое свечение исходило от камня, и глубина его казалась беспредельной. Воронцов на миг недружелюбно вскинул на Мирецкого зрачки, словно подарок уколол его. А Наденька порозовела, приняла коробочку, подала поручику руку; рука согрелась, на запястье билась голубая жилка. Тут же Наденька убежала примерить брошь, заранее угадывая, в какой дивной гармонии будет сапфир с ее глазами и волосами.

Прислуга тем временем уже управилась, Воронцов успел привести себя в порядок. Поручик развел руками: Николай Васильевич выпил с ним коньяку.

– Плохо? – угадал Мирецкий, закинув ногу на ногу, по-домашнему успокаиваясь в кресле.

– Весьма. Михаил Сергеевич говорил: нас обложили со всех сторон… И самое глупое – семнадцать орудий к черту! – Воронцов стиснул зубы, кожа натянулась на скулах. – Я не особенно верю в бога, но сам бог тебя послал.

Мирецкий посмотрел на ногти, качнул ногой:

– Не бог, скорее распутица, которая не за горами… С англичанами я договорился, станок нашли. Но акции нашего завода падают во всех смыслах. Промышленники считают его мертворожденным, военные зловеще выжидают.

– Ну, а ты, ты?

– Меня это не волнует.

– С чего вдруг разбогател? Королевский подарок.

– Пустяки. Я кое в чем помог американцам… А теперь рассказывай.

Слушал, разглядывая ногти, не перебивая, а когда Воронцов сердито замолк и налил коньяку, сказал:

– Если ты будешь оплакивать всякого червяка, попавшего под твои колеса, зарастешь травой. Посмотрел бы на мир: он мерзок, каждый старается выжить и пожрать за счет другого, никто не считается с тем, что остается за спиной. А всякие там идеи, слова – маскарад. Человек по природе своей лицедей. В колыбели он притворяется, чтобы вырвать у матери ласку, и, умирая, до последнего вздоха остается актером, старается играть главную роль в спектакле церковного обряда.

– Что же, я притворяюсь, что хочу построить завод?

– Разумеется, врожденное лицедейство выше разума, и ты не замечаешь, что руководит тобой. Посуди сам: ты притворяешься, выступая на кладбище и стараясь не быть похожим на других начальников или владельцев заводов, ты притворяешься перед этой старухой, притворяешься перед самим собой, будто сожалеешь о Бочарове. Бочаров тоже играл. И если роли ваши оказались из разных пьес, кому-то надо было переучивать или уйти со сцены. Добровольно никто не захотел. Тогда вступило право сильного, право того, на чьей стороне больше притворщиков. Иначе, Николай Васильевич, и быть не могло.

– Постой, но мне какая корысть! – перебил Воронцов.

– Оправдать доверие императора, доказать всему миру, что именно ты, капитан корпуса горных инженеров Николай Васильевич Воронцов, можешь в одиночку победить отлично слаженную машину Европы. О, корысть выражается не только в золоте и чинах, хотя то и другое придет и к тебе.

– Дай бог, чтобы другие так не думали!

– Мозг твой узок, специален, – продолжал Мирецкий, не слушая, – и не способен к анализу душевной жизни. Но если бы ты сумел заглянуть в свою душу, то сейчас бы понял, что последние неудачи завода волнуют тебя совсем не потому, что они – неудачи, а потому, что боишься прослыть пустозвоном и перед государем, и перед своей супругой. И ты бы сказал себе: «Никто на заводе не может быть более правым, чем я, потому что вижу главную цель».

Воронцов даже откинулся в кресле: Мирецкий точно угадал недавние его мысли. И, словно защищаясь, вскинул руку:

– Значит, и ты притворяешься?

– Конечно, – засмеялся Мирецкий, – и я притворяюсь. Я давно понял, что пресловутые честные порывы – служения отечеству и прочее – в наше время – донкишотство, и отошел в сторону. Мне нравится такая роль. Надоест, так нетрудно разводить кактусы или курить гашиш.

– И все же, Владимир, высокие порывы души существуют, и все же существует разум, прогресс.

– Это очень просто. Люди плодятся и, как муравьи, надстраивают свой муравейник. Нет материала, кончились запасы еды в окрестностях – переселяются либо нападают на соседей… Но ты, я вижу, утомлен. Тебе просто надо выспаться. А вот и наша королева!

Наденька вышла к ним в том же платье, без броши. В руке она держала томик Пушкина.

– Когда-то я по-детски гадала, но не прочитала дальше, – сказала она. – Вот это:

 
Откуда чудный шум, неистовые клики?
Кого, куда зовут и бубны и тимпан?
Что значат радостные лики
И песни поселян?
В их круге светлая свобода
Прияла праздничный венок…
 

Она оборвала чтение, серыми, почти стальными глазами посмотрела на Воронцова:

– Николай Васильевич, ты должен сдержать обещание, которое дал матери.

Купец Колпаков сидел напротив пароходчика Каменского-старшего, городского головы, весьма расстроенный. Он никогда не притеснял свою дочь и не занимался ее воспитанием, ибо ни времени, ни желания не было. Дочь не слишком ему докучала, только однажды на пароходе повергла отца в отчаянье, да и то закончилось благополучно и даже превесело. И вот как бес в нее вселился: явилась белая, в какой-то дерюжине, за нею верный Никифор тащил ворох одежды и укладку с девичьими безделушками:

– Бери все, только Бочарова пускай освободят.

– Да ведь я не при таких делах, – пробовал отнекаться Колпаков, – что я могу-то?

– Можешь, – притопнула ногой дочь. – Деньги все могут!

Ну, тут, конечно, Егор Александрович для острастки каблуками паркет раскроил, про чугунную плиту на кладбище заорал, к Ольгиным косам потянулся. А она:

– Только тронь, весь дом спалю.

«Спалит, ведь спалит, окаянная!» – Егор Александрович приостыл, начал думать.

– За Паздерина замуж пойду, – подтолкнула Ольга.

Пришлось пообещать. Что поделаешь: избаловал, теперь пятиться поздненько. А ведь сам в газету писал: за голову поджигателя и злоумышленника тысячу рублей серебром. Теперь против себя же идти!

– Мы с тобой старые компаньоны, – вздыхал Колпаков, – давай советуй.

Каменский дальнозорко прищурился. Уже сединки на висках, ямочки на щеках вытянулись в борозды – заматерел, поумнел, время тонкими ноздрями унюхивает.

– Скажу тебе, между нами, Егор Александрович, что в столь же двусмысленное положение угодил и уважаемый капитан Воронцов. Сам отказался от порук, а теперь вроде бы начал хлопотать. Жена на него влияние имеет. И письмо рабочих Мотовилихи к губернатору пришло.

– Да чем же баб-то этот Бочаров прельстил, дочь мою, чем? Ни ума, ни естества!

– Не в нем и дело, сударь. Тут, как бы тебе сказать, – Каменский щелкнул пальцами, – высшее понимание. – И заговорил, с удовольствием развивая мысль. – После реформы какие надежды были, как общественная мысль всколыхнулась, сколько разоблачений, признаний внезапных. В самом воздухе России пронеслись будоражащие токи. Они проникли в закоснелое нутро столпов, растревожили, они задели юные души, обнаруживая в них спящие дотоле порывы и чувства. Вот с такими-то порывами и появился по воле нашей «разумной» полиции Бочаров в Перми. И неосознанно потянулись к нему, как к страдальцу, при всеобщей свободе за пустяки наказанному… Не надо было его допускать выше определенных пределов, тут сам полковник Нестеровский попал впросак. Теперь, когда власть предержащие напугались брожения умов и попятились, Бочаров, понятно, оказался в тюрьме, а сочувствие к судьбе его и собственная безысходность побудили других к разным хлопотам.