Текст книги "Затишье"

Автор книги: Авенир Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Вы обещали ссудить денег.

– Сколько?

Он вспомнил сумму, назначенную Михелем Кулышову.

– Шевелить кого-то собираетесь? – Она оживилась, опустила ноги в турецкие гнутые по носкам туфли. Пошла в другую комнату, вынесла несколько помятых ассигнаций. – Спервоначалу довольно?

Костя взял их и не знал, что же делать дальше: либо сразу же сунуть в карман, либо пересчитать. Подумал – вот начнут дело по-настоящему, Ольга непременно пойдет с ними; другого нет и для нее.

– А ты женись на мне, – вдруг сказала она, и в глазах ее проступили слезы. – После Иконникова, после Николая Васильевича ты один у меня остался!

Вспыхнули у Кости уши, в них зазвенело, он попятился к двери.

– Ну ладно, прощай, однолюб. – Лицо Ольги потускнело, как тогда, в саду близ тюремного замка, тылом ладони пригасила она нарочитый зевок. – Я пошутила. Коли развеселитесь в Мотовилихе, и я с вами попляшу…

«Зачем она так? – горько и смущенно думал Костя ночью в своем домике. – И почему столь нелепо складывается жизнь у всех? Почему тот, кого ты любишь, отвергает тебя и уходит прочь, гонимый судьбою? Лишь подлым, корыстным, черствым натурам удается все. Но способны ли такие натуры к чистым порывам, способны ли к борьбе ради света, ради всеобщего счастья!»

После странного признания Ольги, верить и не верить которому он не мог, боль внутри, затянувшаяся было сухим струпом, опять защемила, но в то же время ощущал Костя какую-то духовную раскованность, будто от глаз отняли темный козырек. И, шагая по вызову капитана Воронцова в заводоуправление, не предугадывал, что еще более страшное испытание уготовано ему жизнью.

Сима, горничная, очевидно, заметила его в окно, встретила, пригласила к мадам Воронцовой.

– Меня ждет Николай Васильевич, – предупредил он Наденьку, стараясь не глядеть на нее.

– Константин Петрович… – Она, придерживая пальцами виски, прошла по комнате, – Константин Петрович, вы стали сильным человеком, я в этом убедилась… Никто не решается вам сказать, но… из Петербурга пришло известие…

Может быть, потому, что помнил он, как печалилась Наденька по своей матушке, может, и потому, что заплакала она, когда он побелел и пошатнулся, – он выстоял. Только внутри свернулось сгустком, запеклось, и показался слишком ярким солнечный луч в черноте рояля, показалось странным, что по улице все так же дребезжит ломовик…

– Что же вы молчите, Бочаров? – Капитан ждал, когда пепел с сигары отвалится сам, но серый столбик все держался.

– Я делаю именно то, что вы от меня требуете.

– Вы же благоразумный человек, Константин Петрович, – Воронцов кончиком пальца сбил пепел, – и понимаете, чему мы служим: государю и народу.

– Двум господам служить нельзя!

Бочаров хотел еще что-то добавить, но болезненно сморщился. Капитан увидел: он пытается разжать кулак, увидел на его ладонях кровь от ногтей.

– Идите и подумайте, – сказал Воронцов.

Едва Бочаров вышел, пристав затряс перед носом капитана коротким своим пальцем:

– Зря заигрываете с ним, зря, Николай Васильевич. Грех берете на душу.

Воронцов отвернулся к окну, проговорил с расстановкой:

– Все испытывается на разрыв.

глава четвертая

В Перми егозадые купеческие да мещанские дочки баловались качелями. Подлетали высоко, вровень с перекладиной, подолы – то хвостами, то колоколом. Старики прикидывали виды на урожай, а глазами-то – к сладкому, хоть зубы давно съедены. Новый городской голова, пароходчик Каменский-старший, занимался не только подготовкой к выборам в земство, учреждаемое в России, но и настроил на ярмарочной площади балаганов, каруселей да качелей – заблудишься. Днем жара, из камней сало топится, зато вечерком вымоешь опухшую от сна и размышлений физиомордию и пожалуй развлекаться. Кому капиталы позволяют, можно и клубничку пожамкать: веселые дома в Перми богаты таким товаром, что пальчики обсосешь.

Купец Колпаков, так никому и не выплатив тысячи рублей серебром, – слава богу! – с почетом отдыхает от общественных обязанностей, однако к каруселям и клубничке не располагается. Вообще-то пожить он любит ничуть не меньше петербургских, московских и прочих широконатурных толстосумов. Но сейчас у него серьезные размышления: вышла оказия со значением. Сваха была из Мотовилихи. И какая сваха! Кругленькая, сдобная, голос медовый, глаза вертучие. С этакой бы… хе-хе-хе… Но принимай с почетом, гляди, слушай: приумножением капиталов пахнут, ассигнациями шуршат свахины широкие юбки.

И когда успел взлететь этот орел? Какими такими струйками притекли в карманы к нему суммы, о которых вдруг заговорили на бирже и в банке Марьина? Бог-то знает да молчит. И не столь уж эта сторона беспокоит Колпакова. Главное – а он навел самые подробнейшие справки – капиталы Паздерина надежны… Не в том, что увязаны одним узелком с Мотовилихинским заводом. Государственный завод как дышло: куда воткнешь, туда и вышло. И не в том, что Паздерин на первых же угольях руки нагрел – к огню-то любой дурак притянется. Основательность Паздерина – в чистоганном имуществе: в домах, которые он построил да жильцам подмостил, в деньгах, притаенных подвалами банка, в ломовых лошадях, конюшни которых он умножительно держит. Да и собой Паздерин – не чета косопузым купеческим обнимышам. Неродовит, выскочка? А кто в Перми от Афанасия Никитина да Садко-богатого гостя род ведет? По всем статьям подходящ Паздерин. Только как вот Ольга взглянет? Не те ноне времена, чтобы силком под венец турнуть али под чугунной плитой похоронить – все обходительности требуют, эмансипации… Ну и слово зловредное для языка! Да и характер-то у дочери дыбистый, неукротимый. Молодцом бы ей быть – не девкой…

Наезжал Паздерин дважды: визиты наносил. Не льстит, не кобенится, подарков изумительных не валит. Ольга все с усмешечками, все намеками наговаривает на себя всякие небылицы. Колпаков-то знает: может, потому и чисто его чадо, что слухами в дерьме вывалено. Только бы решилась, такую свадьбу завернем – Каму коврами выстелим!..

Сидит Колпаков, чешет в раздумье живот, прикидывает, какие дела они бы с зятем завернули, а Паздерин тем часом тормошит заводского пристава. Пока в Перми на качелях повизгивают, Мотовилиха нагнетается тайным движением. Парни, что у Паздерина в старой избе поселились, думают отказаться от косьбы на хозяина. Поторжники и всякие иные шалопуты колья по руке подбирают: коренным готовят сражение.

– И что же ты, пристав, тараканов тискашь? Или ослеп?

Чикин-Вшивцов морщится, щупает кадык:

– Пускай и подрались бы, Егор Прелидианович…

– Это тебе не кулачный бой, умная голова. Грабеж имущества. Пришлые гультяи имущество должны уважать.

– Солдат, что ли, на подмогу просить?

– И солдат можно…

У Бочарова с Ирадионом тоже серьезный разговор об этом, Ирадион в пимах, в теплой шапке сидит на солнышке в огороде у Овчинникова, на мосластых коленях толстая книга. При сухом благодатном воздухе лета Костенке вроде бы совсем полегчало, но на работу ходить еще не мог, занимался теорией.

– Я пойду к поторжникам и токарям, – говорит Бочаров, – они должны меня послушать. Иначе кровопролитие будет такое, что драка на пруду покажется в сравнении с ним детской забавой.

– Боюсь я за тебя, – зябко ежится Ирадион.

– Для нашего дела такие междоусобицы смертельны. А кроме этого дела, ничто больше меня не трогает.

Кто знает, как бы оплакивал он свою мать, если бы не кружок, не эти волнения среди пришлых. Сиротство свое, жалость, боль – все пришлось обуздать, заглушить. Угрозы капитана и пристава только ожесточили. Объяснял он своим мастеровым: мы уже такая сила, с которой начальство вынуждено будет считаться. Мы можем потребовать у Воронцова уравнения пришлых и коренных в правах, можем настаивать, чтобы подсобникам и поторжникам повысили плату.

Из кружка ушел Овчинников, хлопнул дверью. Предупредил, что полиция все знает, и ушел: не захотел, чтобы у пришлых были равные с ним права. Один Яша из коренных мотовилихинцев остался, но ничем себя не проявлял. Зато пришлых прибавилось. Степенные семейные мастеровые слушали Бочарова и особо поддержали, когда он сказал, что надо воспрепятствовать столкновению.

Ирадион разглядывал жука, пробиравшегося сквозь заросли. Синяя, вороненая спинка жука посвечивала, казалась литой… Зашуршала трава – к ним быстро шел Никита Безукладников. Подсел рядышком, пальцы собрал в замок. Удивительные были у него пальцы: тонкие, утиными носиками на концах. Большой палец на правой руке отгибается назад полумесяцем. Костя замечал, что такое бывает у самых мастеровитых людей.

– Бежим мы с Катериной, – вдруг сказал Никита. – Нет нам больше свету в Мотовилихе!.. Завтра вечером уйдем.

– Куда? – Ирадион даже приподнялся, книжка с колен тяжело бухнулась в траву.

– На Волгу… Работы не боюсь, проживем.

– А паспорта? – Бочаров схватил его за руку. – Повремени, подумай. Давай помешаем столкновению, а потом я пойду к Гилеву. Наталья Яковлевна ведь не против.

– Вся Мотовилиха – Гилевы да Паздерины! Ненавижу! – Он встал, защурился на гряды, зелено-рыжие в спелой ботве, одернул рубаху под опояской. – Помогите мне, Константин Петрович, бумаги получить в конторе.

– Не могу. Гилевы приняли меня как родного… Прости, не могу.

– Так что же мне – в Каму башкой или всей Мотовилихе – красного петуха?

– Ты думай, думай, – вступился Ирадион; скулы его покрылись чернильными пятнами, волосы затряслись. – Может быть, все счастье твое там и есть, куда мы тебя зовем.

Никита потемнел, уронил голову, словно под железным грузом, двинулся к калитке. Проводив его взглядом, Ирадион вытер ладонью лицо, кашлянул, сел на лавочку.

– Как закрою глаза, все ее вижу – степь весною. Курганы, курганы, белопенные, розоватые от цветения. А по-над балочками – деревья такие зеленые, такие веселые… И хаты, хаты в сливах, в грушах, в вишенье…

«Для чего он это», – похолодел Костя, обнял костлявые плечи Ирадиона, а тот гладил его руку, оскалив зубы то ли в гримасе, то ли в улыбке.

Внезапно, в неурочный час другого дня, заревел на всю Мотовилиху гудок. Котельщик, сторож при гудке, дергался с кляпом во рту, запеленатый веревкою. Страшный, с белыми, будто обваренными глазами Андрей Овчинников рвал, гнул скользкий от копоти рычаг гудка. Это горе его кричало над поселком, над Камой нечеловеческим голосом.

Кинулась в котельную заводская полиция, распихивая кочегаров и подручных, столпившихся перед узеньким входом в «гудковую», полезла к Андрею. Замолчал гудок, только удары да стоны слышали кочегары за железной стенкой. А потом он опять завыл, и четверо полицейских поползли по жирной голой земле котельной, выплевывая зубы.

– Прекратите, – запрокинув лицо, кричал капитан с пролетки, – прекратите! – Его не было слышно.

Сам Чикин-Вшивцов бросился к Овчинникову – скакнул обратно, хватаясь за живот и шипя.

Капитан в бессилье бил кулаком по железной стенке. Решился, наклонил голову, вошел. И гнетущая тишина пала на всех, ватою заложила уши. Воронцов бегом пересек котельную, прыгнул в пролетку, помчался к литейке. Полицейские и доброхоты ринулись к Андрею. Он ждал их, покорно опустив руки, что-то шепча разбитыми губами.

А к литейке торопился народ, замирал, потрясенный, крестился, пятился; и весть летела от цеха к цеху, скользнула в проходную, вымчала на улицу, в гору, в гору, и птичьим стоном состонала Наталья Яковлевна, грянулась в угол под иконы.

Шатучий помост в литейке разошелся, обгорел, в кровянистых отблесках застывала сталь на нем, на опрокинутом тигле, затягивалась мутной дрожжливой пленкой. И лежало среди нее что-то черное в красных лоскутьях, и сладкий тошнотный запах перешибал маслянистую гарь преисподней.

Капитан приказал расходиться – никто капитана не слушал. Он стиснул кулаки, обернулся к сталеварам. Они поняли его, но не решались ступать по раскаленному металлу.

Будут из города комиссии, полиция. Скоро будут. Оправдаться нечем… Воронцов закружился на месте, не зная, что предпринять, с облегчением услышал: пристав очухался, полицейские разгоняют толпу.

– Верьте мне, ребята! – пронзительным срывистым голосом кричит со штабеля досок Бочаров. Волосы его всклокочены, глаза дикие. – Вы верите мне? Если верите, то – по цехам! На кладбище поговорим, на кладбище!.. – Он осекается, лязгает зубами, прыгает вниз, в толпу.

Воронцов чувствует благодарность к нему, идет к выходу, не оглядываясь, стараясь не дышать.

– Убивец! – гремит ему вслед.

Капитан машет рукою кучеру, опасливо вставшему в стороне, тот проводит пролетку сквозь поредевшую толпу: «Что может говорить Бочаров на кладбище? – неожиданно спрашивает себя Воронцов. – А что бы говорил ты на его месте?» И вдруг – ощущение одиночества, такого одиночества, что в пору бы самому рвануться к рычагу, закричать железным криком… Мирецкий с цинизмом своим был бы спасением. Что бы сказал поручик? Во-первых, дорогой Николай Васильевич, одному за всем усмотреть невозможно и пора обзаводиться помощником. Во-вторых, сами сталевары должны бы были, не дожидаясь твоей указки, наладить помост, если дорожили своей жизнью. В-третьих, ты обязан сказать на кладбище прощальное слово, которое показало бы мастеровым, что ты скорбишь вместе с ними по поводу трагической утраты. И, в-четвертых, найти способ, чтобы Бочаров не смог тебя обвинять… Но погоди, Владимир, ведь он же в чем-то и прав!.. Э-э, дорогой мой, если ты так будешь рассуждать, то откажись от завода и поезжай в Крым разводить канталупы. Никто на заводе не может быть правым, кроме тебя.

Комиссия во главе с самим губернатором прибыла в Мотовилиху на исходе дня. С нею был и полковник Нестеровский, но де-юре, без полномочий, как лицо необъективное. Пока губернские чины обследовали цех, не слушая рабочих, жаловавшихся на тесноту и пагубную спешку, пока губернатор разбирал отчеты, отражающие ход строительства, испытаний и экономии, полковник доверительно говорил зятю:

– Не принимай близко к сердцу, Николай Васильевич. Ни одного завода нет в мире, где бы не случалось всяких бед. Главное, нам найти причину гибели пушек.

– Я все понимаю, Михаил Сергеевич, но эти люди мне были дороги, и могу же я по-человечески их оплакивать.

Губернатор тем временем отложил бумаги, предложил Воронцову и Нестеровскому по сигаре и, поудобнее расположившись в кресле, спросил:

– Как вы полагаете, Николай Васильевич, воспользуются ли этим прискорбным случаем смутьяны?

– Вероятно.

– Заключение комиссии повода им не подаст. Мы убеждены, что собственная неосторожность привела отца и сына Гилевых к смерти.

– К сожалению, это не совсем так! – воскликнул Воронцов.

– Именно так, – нажал на голос губернатор. – Назначьте вдове приличную компенсацию, и дело с концом.

Струве был доволен Мотовилихой: здесь по сравнению с другими заводами спокойно, Воронцов умело направлял стихийные силы и подчинял их себе с завидной гибкостью. По-видимому, и сегодняшний инцидент не слишком-то сбил его с точного курса. И потому Струве, когда комиссия собралась с материалами, со спокойной душою подписал предварительное заключение и решил похоронить его в глубоких омутах архивов.

Когда у заводоуправления осела пыль, взбитая колясками высоких чиновников, Нестеровский и Воронцов направились домой. Капитан нечаянно взглянул на поселок. Огромная тень легла по горе, слила домишки в темную густую массу. Похоже было, что это грозовая туча примкнула к земле, чреватая огненными зарядами.

Наденька встретила отца и мужа сдержанно. Полковник заметил, что она похудела, но не только это изменило ее. В лице, в голосе, в движениях появилась какая-то усталость, и Нестеровский подумал, что скоро будет дедушкой.

– Ты редко бываешь у нас, – сказала она, когда сели за стол и отец, как дома, собственноручно открыл нагретую суповницу. – Левушка здоров ли?

– Я отправил его со Смирницкими на дачу.

Воронцов едва слышал, о чем они говорят. С трудом справлялся с тошнотою: сжимал губы, старался не дышать, не смотреть на мясо. Не выдержал, попросил у прислуги водки. Наденька испугалась, мельком взглянула на посеревшее лицо Николая Васильевича, но сочла лучшим сделать вид, что внимательно слушает отца. Наконец мужчины ушли в кабинет, она распорядилась очистить и проветрить гостиную. Проходя мимо кабинета, услышала, как Николай Васильевич убеждал:

– Опасаться абсолютно нечего. До сих пор принародные выступления Бочарова были вполне миролюбивы.

– Все так, все так, Николай Васильевич, – рокотал отец, – но на всякий случай не повредило бы, когда б я напомнил ему о благодарности.

– Я решительно против… Предпочитаю выступить сам.

– Но я виноват, в конце концов, в том, что подсунул тебе этого негодяя. Как я был слеп!.. Единственный раз в жизни поддался моде – и вот…

– Дальше дерзостей, о которых я говорил, Бочаров не идет. Полагаю, что и Овчинникова следует выпустить.

– Ты здесь хозяин, но… я приказал бы арестовать Бочарова.

«Что-то произошло серьезное», – встревожилась Наденька. Она слышала этот странный гудок, видела, как по Большой улице бежали к заводу люди, но Сима сказала, вернувшись, что пришел какой-то пароход с грузами. Надо будет ее отчитать. «Но почему так боится Бочарова отец, почему оба они говорят об арестах?» – Она хотела постучать, но раздумала.

Пока в Перми качались на качелях, а в квартире Воронцовых был семейный совет, у дома Гилевых собралась почти вся Мотовилиха. Толпа затопила неширокую улицу. Тут были коренные, пришлые, даже приказчики и прислуга с Большой и Начальнической улиц нижней Мотовилихи. Возле ворот они смешивались, молча втягивались внутрь и беззвучно вытекали оттуда. Епишку так поразило это тихое движение, что он издалека уже обнажил лысинку, задергал носом и со взмокшими глазами пристроился к хвосту очереди. Он все вспоминал, как рвал Гилеву бороду на пруду, как нынче хотел зубами отвоевать себе кусок гилевского покоса, и от жалости к себе, от перемоги слез даже употел.

Из открытых дверей в сенки сизо, низко полз ладанный дым. За ним бормотал дьячок, пятнами желтели свечки. Два простых тесаных гроба, закрытые крышками, стояли рядом на сдвинутых столах под освещенным, словно плывущим иконостасом. В головах черным камнем сидела старуха, в которой трудно было признать Наталью Яковлевну. Была в глазах ее великая сушь и слепота. За матерью стояла Катерина, тоже в черном, покачивалась в лад гнусавому напевному чтению. А чуть позади, вытянувшись, стоял Никита Безукладников, и отрешенно-строгим было залубеневшее лицо его. Старухи, как притихшие к ночи галки, сидели вдоль стен, жевали увядшими губами ладанные волны. Мотовилиха миновала гробы, кланяясь в пояс, и в гробах что-то взвякивало, приводя людей в трепет.

«Простите уж меня ради Христа, – мысленно оправдывался Епишка, – уж простите». И содрогнулся от звяка, заткнул рот бороденкою, кинулся вон, замелькал опорками под гору, вслепую определяя дорогу к кабаку…

Бочарова в том доме не было. И он и Костенко старались отвлечься, обдумывали речь на кладбище. Самая пора объяснить народу, как и почему комиссия определила, что Гилевы погибли только по своей вине. Надо доказать, что гибель мужиков при перевозке цилиндров, кончина парней после драки на пруду, нож в спину Бочарова, смерть бомбардира Потехина – не случайные совпадения. Капитан Воронцов в ретивом служении правительству не останавливается даже перед человеческими жертвами.

– Ты напрасно все валишь на капитана, – запротестовал Ирадион, хотел по давнишней привычке своей пробежать вдоль горенки, но подшитые валенки были слишком тяжелы для его иссохших ног. – Капитан – честный человек, только обстоятельства против него…

– Безусловно, обстоятельства. – Бочаров записал что-то в конец бумажной четвертушки, лежавшей перед ним на столе. – Но именно у капитана надо потребовать сокращения рабочего дня, прекращения работ у печей и на разливке, пока не будут сделаны полы, настилы, ограждения. И пришлых надо принять в волостное общество…

– Все это справедливо, и Николай Васильевич должен понять, – загорячился Ирадион, зашелся кашлем, сел, вытирая со лба пот. – Это уже что-то новое в нашем деле… Ну, держись!

Ночью ливень был такой, будто перевернулось над Мотовилихой небо и грянулось на Вышку, на угоры, пропахивая в склонах, в дорогах глубокие змеиные ложбины. Затряслись деревья, промокли до каждой клеточки, травы полегли под тяжестью струй. Но вспыхнуло утро, прянул в голубень душистый пар, и все выпрямилось, задышало, зазвенело. «Косить бы, косить», – засуетились хозяева. И опять по дорогам в лес застучали телеги, опять зааукали в тайге голоса. Повеселевшие приказчики Паздерина наряжали пришлых, заводили к дому лошадей. И, пряча глаза, проходили мимо гилевского забора те, кто накануне низко кланялся двум тесовым гробам.

И все же народу набралось много: некоторые отложили косьбу на завтра, иные набежали из лесу. Пришлых было полно. Вытянулись от церкви по Большой улице; привставали на носки, удивленно ахали. За священником и причтом, за вдовой Гилева и родичами его шел без картуза сам начальник завода капитан Воронцов; шла жена его «чистый ангел» – шептали бабы; шли чиновники, купец Паздерин. Кто бы мог подумать, что и после смерти Гилевым этакая честь!

Бочаров оказался рядом с Воронцовым. Его тоже немало подивило присутствие капитана и Наденьки, он старался не смотреть на них, настроить свои мысли на горестный и торжественный лад. Но Яша никак не представлялся в этом сосновом ящике, что несли на плечах восьмеро мастеровых. Со своей тихой улыбкой, с синими своими глазами жил он в памяти. И Алексей Миронович вспоминался за столом среди шабров, подгулявший, с медалью на шее… Возгласы причта были строги и печальны под чистым небом, и K°стя видел, как по наклоненному лицу Наденьки пробегает тень, как припухают ее губы и начинают блестеть темные ресницы. А Воронцов собран, спокоен, смотрит поверх голов на дорогу. И опять Костя отводит глаза, и хочется отхлестать себя по щекам за то, что примирен с капитаном медленным движением процессии, голосами певчих, сверканием влажных до голубизны трав.

Заметив начальство, присоединились приказчики, лавочники, извозчики, старухи и старики богадельни, любопытствующие, и когда гробы подносили уже к могиле, хвост все еще загибался по дороге меж деревьями вниз, под гору. Вся заводская полиция была тут как тут, Чикин-Вшивцов сообразительно рассеял ее по лесу, чтобы не мозолила глаза. Гробы поставили на край, старухи поддерживали Наталью Яковлевну и Катерину. Капитан поднял руку, и с привычной покорностью притихли люди, затаили вздохи.

Он начал горько и доверительно:

– Мы потеряли лучших мастеровых, честь и славу нашего завода. Все вместе строили мы наше детище, вместе лили первые пушки. Невозместима утрата… – В толпе закрестились, завсхлипывали. – Не передать словами нашу скорбь. Светлая память об Алексее Мироновиче и Якове Алексеевиче Гилевых навсегда останется в наших сердцах. А пример их трудового подвига, их верного служения царю и отечеству будет вечно согревать наши души. Да будет пухом им земля, да будет царствие им небесное.

Плач, плач по кладбищу. Навзрыд стонут жалостливые многострадальные бабы, жуют слезы мужики. И как оторвать Косте от травянистого суглинка ноги, как шагнуть к гробам!

Никита Безукладников – за его спиной, парни из кружка. Они поймут, почему он должен ворваться в скорбное благолепие панихиды. Он не видит больше Наденьку, не видит травы, неба. Длинные ноги выносят его на земляной липкий холмик. Лица перед ним желтоватыми пятнами; русые, черные, льняные, седые обнаженные головы.

– Не плачем – гневом опалите сердца свои, люди, – с такой страстью произносит он, что все разом смолкают. – Перед этими гробами, перед вдовой, перед… – Он схватил воздух ртом, – перед совестью своей говорю: ложь! Завтра, послезавтра, через неделю вот эти женщины тоже могут потерять своих кормильцев. И опять господин капитан будет прочувственно говорить о безмерных утратах. Потому что горят мастеровые у горнов, потому что на каждом шагу подстерегает их смерть. И никакого дела нет капитану до того, что на костях наших строится этот завод!..

Он еще говорил, а Воронцов протестующе взмахнул рукой, Наденька отшатнулась, притиснула к груди кулаки, полицейские осторожненько пропихивались вперед. Приказчики, сам купец оттеснили Костю от могилы, толпа оттерла его; зеленый старик зашипел ему в ухо, обдавая зловонием:

– Как же это ты так, на похоронах-то!

Помутнело на душе Бочарова. И когда пристав очутился перед ним и сипящим свистом предложил покинуть святое место, Костя пошел на дорогу. Но все же билось, билось в сознании, что не в мертвую почву пали его слова, что проклюнутся, прорастут они когда-нибудь, и он все выше подымал голову.