Текст книги "Возвращение в Дамаск"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Глава седьмая
Симпатия людей

Положение, даже самое опасное, по-разному выглядит ночью и наутро, в полдень, когда свет, яркий и беспощадный, называет все вещи своими именами.

Обычно де Вриндт столовался в пансионе своего соотечественника Бёйкермана, расположенном в саду, на лоне природы, сейчас зелено-серой, состоящей из пыльных пальм, кустарников и виноградных лоз. Вентиляторы проветривали затемненную столовую в нижнем этаже; при свете электрических ламп официант Георг, разговорчивый немец, и величественный чернокожий суданец в подпоясанном красным кушаком белом льняном кафтане и красном тарбуше обслуживали немногочисленных посетителей, рискнувших прийти сюда в неимоверный полуденный зной. Обитатели пансиона – врачи, ученый из университета, три американские дамы и очень бледный художник из Австрии – обедали за отдельными столиками.

Доктору с рыжеватой бородой и прищуренными глазами пришлось несколько минут дожидаться заказа. Подобно многим нервным людям, де Вриндт был не в состоянии спокойно высидеть эти несколько минут, ничего не делая. Он достал из портфеля обращение к властям, перечитал, наморщив лоб, – вчера ночью написанное казалось ему таким удачным… А теперь звучало не в меру высокопарно и торжественно. Почти все фразы вызывали досаду, но ничего не поделаешь. Между первым вариантом и последним приходилось сражаться со своим критическим вкусом, пока достаточно не изругаешь и не удовлетворишь свое капризное чувство стиля, пока не вытащишь из первой редакции самое важное, не добьешься достойного общего впечатления.

К счастью, Али принес первое блюдо, и де Вриндт приступил к трапезе. Съел холодный свекольник, потом большой кусок хорошо фаршированной рыбы, доставленной на льду с Генисаретского озера, превосходные овощи, мяса сегодня чуть-чуть. Запивал он все это охлажденным апельсиновым соком и как раз приступил к десерту, фруктовому пирогу, когда из темного угла, где обедало само семейство Бёйкерман, отделилась кругленькая фигура доктора Глускиноса. Преисполненный наигранного рвения, он направился к де Вриндту, круглые попугайские глаза и вся его упитанная фигура поистине лучились укором.

– Я наблюдал за вами, – хрипло начал он и откашлялся. – Хорош пациент! Я вас снова посажу на диету! И не говорите никому, что лечитесь у меня. Что еще вы собираетесь съесть?

Де Вриндт расхохотался – редкие желтые зубы блеснули в электрическом свете, – откинулся на спинку стула, протянул руку доктору Глускиносу.

– Все, что есть в меню. Орехи, инжир, надеюсь, миндаль из Кирьят-Анавима, горячий чай и выкурить голландскую сигару, которую менеер[27]27
  Господин (нидерл.).


[Закрыть] Бёйкерман как раз достает из самого сырого уголка своего буфета. Садитесь, доктор, и присоединяйтесь.

– Присоединиться! Мне! – добродушно возмутился Попугай, хлопая тяжелыми веками; потом ущипнул доктора де Вриндта за плечо под желтоватым холщовым пиджаком. – К вашим поминкам присоединюсь, понятно? Сколько сахару я обнаружу у вас в моче? Нисколько, говорите? Посмотрим, посмотрим. А какие тоны сердца я услышу? Вы руинируете мою практику. Люди берут с вас пример, вам надо есть салаты, поменьше хлеба, поменьше сливочного масла, понятно? И воздерживаться от жирных соусов мадам Бёйкерман. И от ужасных пряностей, какими вы сдабриваете мясо, необходимо отказаться. Нет, – он схватился рукой за бритый череп, словно взъерошивая отсутствующие волосы, – я откажусь от вас как от пациента. Вы ведь знаете, Иерусалим разрушает сердце, так почему же способствуете его разрушительному действию? Если бы мог, я отправил бы вас в Моцу, к доктору Кляйдерштейну, уж он бы держал вас в узде. – Доктор Глускинос, уроженец Позена[28]28
  Позен – немецкое название г. Познань (ныне в Польше).


[Закрыть], во время войны служил лекарем в прусском артиллерийском полку и любил кавалерийские выражения. – А еще лучше в Цфат, в какой-нибудь достойный пансион, и перечень блюд я пошлю кухарке, а не вам.

Доктор Зигфрид Глускинос, человек, беспрерывно загруженный работой, был вообще далек от самоанализа. Пусть им занимаются люди, в чью дверь обнищание масс и физическая слабость стучатся менее навязчиво. Однако сегодня он сам себе удивлялся. Вчера, то есть лишь несколько часов назад, он был страшно напуган из-за своего друга де Вриндта и полагал, что никогда больше не сможет говорить с ним непринужденно. Теперь же не только делал вид, будто ни о чем не знает, – ему и вправду так казалось, ничего не изменилось, он выругал этого человека только за его отношение к собственному здоровью и по той же причине хотел отослать его из города. А де Вриндт думал: как хорошо, когда люди принимают столь горячее участие в непослушном пациенте, то бишь в человеке, с которым не состоят ни в родстве, ни в свойстве.

– Значит, по-вашему, в ближайшие дни мне вполне полезно ради анкеты отправиться за пределы города? При тридцати пяти – сорока градусах в Хеврон или в Тверию?

– Да, именно так! – сердито отозвался доктор. – Самое разумное – ехать рано утром и ночью, днем в меру ходить пешком, а в самый зной сидеть в комнатах, но такого от вас едва ли можно ожидать. По-вашему, куда разумнее пылиться среди книг и при нехватке движения отъедаться у мадам Бёйкерман, да? Идея отличная, что и говорить. Вам необходимо движение, свежий ветер, плавательные бассейны и несколько недель Ливана или Кармеля.

– Ливан, – лукаво ответил де Вриндт, – никак не годится; Кармель, пожалуй, куда ни шло. А как ваша милость отнесется к поездке в Европу, морем, через три-четыре недели, и к золотой осени в Австрии?

– Шутите, – вскричал Попугай, сопя носом, – конечно же вы шутите! На такой благоразумный поступок вы не способны. Или ваши доходы тают?

Доктору Глускиносу, как и другим друзьям де Вриндта, было известно, что живет он на небольшое наследство, вложенное в Голландии. Хотя эта богатая страна меньше остальных районов Европы страдала от падения цен на сырье, доходы на капитал и там снижались, так что предположение доктора Глускиноса имело под собой определенные основания.

Рука мистера Эрмина, мысленно восхитился он, когда де Вриндт рассказал о своих планах, опасность теперь ушла за горизонт. План он оценил несколько скептически, но в целом одобрил. Де Вриндту надо уехать и вернуться после сезона дождей. Январь в Иерихоне соперничал с любой европейской зимой.

– На вас рассчитывают, де Вриндт! – сердечно сказал он. – Ваше здоровье не должно подкачать. Зачем делать вид, будто вам об этом неизвестно? А для поездки я обеспечу вам лучшего шофера, богобоязненного еврея, Эзру или Шмарью бен Давида, и автомобиль, на котором хоть на деревья взбирайся.

Стало быть, на завтрашнее утро, благодарно подтвердил де Вриндт; шабат он будет праздновать в Хевроне. До тех пор надо всего лишь переписать начисто небольшую работу, которая в середине следующей недели вызовет немножко шума, хорошего, плодотворного шума. Взглядом он поискал портфель, черный, запертый, стоящий возле стула. Как надежно спрятаны там листы и записки, исписанные свободно и густо, мелкими буковками латиницы, без нажима.

В пятницу, ни свет ни заря, перед домом гудит клаксоном маленький шустрый «форд» Эзры, шофера. Сквозь толчею феллахов, держащих путь на рынок по Вифлеемской дороге, их навьюченных ослов, величаво выступающих верблюдов он, весело зажав в зубах сигарету, выезжает из города: курс на Хеврон. Доктор де Вриндт, положив рядом с собой портфель и пыльник, высовывается из открытого окна, восхищенный утренней ясностью. Как глупо, надо было давным-давно предпринять такую поездку.

Бело-серая местность словно бы с почтением катится мимо посланника Торы. Они едут по дороге царского дома Давидова, это – сердце Иудеи, каменистое, изрытое потоками древних ливней, безлесное, однако на всех равнинных участках засаженное зеленью и орошенное. Слева остаются Соломоновы пруды, полуопустевшие резервуары; словно щит, их прикрывают руины времен Крестовых походов; акведук римской эпохи, некогда надземный, еще совсем недавно погребенный глубоко в толще земли, теперь вновь работает. Этот край никогда не спал, как не спит и не дремлет Тот, кто взял его под Свою особую любящую защиту. И современный автомобиль как бы сближает его чудесные святыни. Сегодня пятница, к началу шабата он вполне мог бы вернуться в Иерусалим, но проведет священный день отдыха в Хевроне, споет перед свечами любовный гимн рабби Соломона Алькабеса, на следующий день совершит послеполуденную молитву под теревинфом[29]29
  Теревинф – фисташковое дерево.


[Закрыть] Авраамовым, который по-прежнему стоит со времен Ефрона и хеттеян, огромный, с отмершим стволом и новыми живыми побегами. В пещеру Махпела он не пойдет, вот как сейчас проезжает мимо гробницы Рахили, что ждет возле дороги, и как не может сейчас обратить внимание на ответвление дороги в сторону Вифлеема. Ведь Вифлеем с его светловолосыми потомками крестоносцев присвоили себе христиане, а пещеру Махпела заняли мусульмане, заделали, накрыли куполом, окружили узкими переулками; самые назойливые гиды со всей Аравии кишат вокруг и словно мухи налетают на путешественников. Ах, тяжко ощущать, что собственно Эрец-Исраэль и край иудейский пока что лежат глубоко в недрах земли и чужие культуры пока что по праву сильного заселяют его поверхность – усилия ложные и преходящие. Но скалы настоящие, и земля, и небо, еще бирюзовое, еще не прокаленное солнцем, и все эти складчатые долины, все эти камни, видевшие величие Иудеи и ее падение, тоже настоящие. О, он, де Вриндт, сидящий в черном кожаном кресле и жадно вдыхающий попутный ветер, – он человек образованный, он умеет подавить даже малейшую насмешку, какую поневоле вызывают у него религиозные сооружения мессианских религий, все эти церкви Гроба и Рождества, гроты Марии и пещеры пророков. Он знает, что гробница Иосифа вовсе не гробница Иосифа, что гробница пророка Самуила, вероятно, находится в окрестностях Мицпы, но необязательно там, где указывают гиды, и что все сооружения и надписи суть бренные творения рук человеческих. Разве улицы подлинного Иерусалима, святого града, не погребены на глубине метров восемнадцати под обломками разрушений, над которыми проложены нынешние булыжные мостовые? И что значат для серьезного искателя в сравнении с этим нынешний Крестный путь с его Пилатовыми дворами, домами Каифы и остановками? И разве не счастливы археологи, когда раскапывают руины и останки, полы и колонны времен римской Иудеи, эллинистической, эпохи Ирода, Агриппы и Антигона, представляющие собой самый конец иудейской античности, даже не ее позднюю форму? Нет, господа современники, подлинная земля Израиля появится, когда исполнится время, когда люди созреют, чтобы жить по Закону Синая и устному учению, и не станут восхвалять эфемерный 1929 год как вершину всего предшествующего развития, ибо он не более чем глубокая ложбина нисходящей волны. Да, там, внизу, лежит Хеврон, где еврейское меньшинство живет в тесном соседстве с двадцатью тысячами арабов, особенно обидчивых мусульман, которых легко взвинтить до фанатизма, – мелких обывателей, зараженных националистическим просвещением в школах, учительских семинариях и туристической индустрии. Местные евреи говорят, что вполне ладят со своими соседями; но здесь живут только евреи старой закалки, набожные люди, есть ешива, или высшая школа Талмуда, занимающиеся коммерцией семейства, множество детей. Землей владеют турецкие эфенди; город широко раскинулся на холмах, которые некогда видели стада Авраама и рощу Мамре.

– Ягуд, ягуд! – кричат дети на дороге. Камень гремит по металлу за спиной. Возможно, он вылетел из-под колеса, но Эзра, шофер, знает эту округу. Знает, он в Хевроне, и камень бросил арабский ребенок.

Машина со скрежетом останавливается перед зданием, где, чуть в стороне от Главной улицы, расположена ешива рабби Исраэля Лёбельмана. Приезжего, ученого доктора де Вриндта, светило Израиля, радостно приветствуют и засыпают вопросами. Да, он проведет шабат здесь, с благодарностью воспользуется гостеприимством коммерсанта Слонимского, у него множество детальных вопросов, и на все нужны ответы; сыны Торы тоже разбираются в современных анкетах. Днем в воскресенье он вернется в Иерусалим и обработает хевронские результаты. В среду нужно подготовиться, ведь в четверг – большой день. Вместе с нашим учителем рабби Цадоком Зелигманом он будет говорить с Верховным комиссаром и раз навсегда даст отпор маниакальной страсти сионистов представлять еврейский народ, а кроме того, одновременно войдет в контакт с партией муфтия по поводу Стены Плача и откроет новую эру еврейской политики в Святой земле. Так что утром в четверг, в одиннадцать часов, должно читать молитвы об удаче доброго дела.

– Мы будем до полудня поститься, – восторженно обещают учащиеся ешивы. Ведь мужчины и юноши вокруг де Вриндта, как и он, почти не имеют доступа к реальности – замкнутые в самих себе и своем духовном мире… Конечно, можно назвать его более важным, чем наш, обычный; однако же он не дарует им способности заранее предчувствовать ответные реакции и последствия, какими чреваты серьезные события.

Глава восьмая
С позиций наместника

Пятница у мусульман день отдыха, но это не очень заметно, поскольку в Иерусалиме живет вдвое больше евреев и солидное число христиан. И тем отчетливее чувствуется следующий далее шабат – начиная с вечера накануне, когда шомрей шабат, или хранители шабата, ходят от лавки к лавке, старые и молодые евреи с пейсами, в длинных кафтанах из шелка в коричневую полоску, в плоских шапках из лисьего меха, следят, чтобы ни одна еврейская лавка «по нечаянности» не закрылась с опозданием. От поздних послеполуденных часов всю субботу до глубокой темноты – шабат заканчивается, только когда на небе являются три яркие звезды, – город Иерусалим отдыхает, а с ним и вся общественная жизнь, даже автобусные маршруты. Люди не ездят, не зажигают свет, не музицируют, не курят – строгие предписания, выведенные из простых правил шабата древности и, точно ограда, окружающие учение, возвышают этот день отдыха, делают его днем созерцания, спокойного раздумья, священных песнопений, продолжительных трапез (всю еду, конечно же, достают из ящиков-термосов, изобретенных евреями в незапамятные времена). И многие светски настроенные евреи избегают открытых возражений, хотя после рабочей недели были бы весьма не прочь предпринять вылазку на Мертвое море или в горы; ведь для врачей, адвокатов, чиновников-сионистов, торговцев, рабочих и ремесленников следующее далее воскресенье – полноценный рабочий день, от которого себе ничего не урвешь, тем более в такие тяжелые времена. Однако ж это день отдыха администрации, от мельчайших консульств христианских держав до сотрудников Верховного комиссара, наместника Иудеи, и проводят его на английский манер, не слишком интересно.

Приятно посидеть в клубе высокопоставленных чиновников администрации на открытых воздуху и свету высотах Масличной горы. В послеобеденные часы кое-кто из мужчин еще задерживается в Тальпиот на площадке для поло (подготовка к соревнованиям в более благоприятное время года), поэтому здесь пока довольно малолюдно. В этот час мистер Эрмин (Т. П.) обычно разыгрывает с мистером Робинсоном (П. О.) партию в шахматы, и мистер Робинсон зачастую выигрывает. Большой фантазией он не отличается, его упрямая голова – длинное лицо, прямой пробор – не в состоянии раскусить произвольные комбинации полицейского, но он не сдается, играет методично, используя любую оплошность, допущенную противником. И нетерпеливый Эрмин предпочитает проиграть партию, чем мучиться со скучными эндшпилями Робинсона. Сегодня в роли болельщика выступает молоденький лейтенант конной полиции, он сидит верхом на стуле, следит за игрой и одновременно разглядывает картинки в допотопном журнале. Игра идет лениво, между ходами много разговаривают. Воскресенье вроде этого, с его гнетущим зноем, усыпляет всякое честолюбие. Негры в белом бесшумно разносят охлажденную на льду содовую и добрый шотландский виски.

Лейтенант Машрум громко смеется, показывая подпись к фотографии, где корпулентный эмир Трансиордании вкупе со свитой запечатлен возле французского танка, грозного чудища из стальных пластин, заклепок и орудийного ствола.

– «Его королевское высочество эмир Абдаллах во время визита в Париж восхищается французским оружием», – читает он. – Мог бы и не ездить в такую даль, в Дамаске их на улицах полным-полно, как тележек зеленщиков.

– Французы держат в Сирии круглым счетом двадцать тысяч человек. Мы же в Палестине обходимся шестью офицерами, семьюдесятью шестью солдатами, шестью самолетами, девятьюстами пограничниками, включая кавалерию вашей светлости, вот в чем разница, – говорит Эрмин Машруму с дружелюбной насмешкой. Расправляет усы, раскуривает трубку. – Пока мистер Робинсон думает, – продолжает он, – можно обсудить оборонительную позицию Ближнего Востока.

Господин Робинсон нетерпеливо качает головой, он замыслил каверзу против Эрминова короля и намерен ее осуществить, прежде чем противник рокировкой испортит основу его стратегии. И все-таки вполуха слушает.

– Мы, – бормочет он, прикусив мундштук трубки, – удерживаем эту страну через ее собственные сумасбродства, выражаясь политически. Надо только ждать, – продолжает он, передвигая своего коня. – Арабы или евреи всегда вовремя пойдут тебе навстречу.

– О, вы великие искусники, – иронизирует Эрмин, – вам как сынам Божиим все пути должны содействовать ко благу. – И он бьет коня пешкой, скромной черной фигурой, которую методичный мистер Робинсон проглядел. (Между нами, в шахматах оба отнюдь не великие искусники.)

Мистер Робинсон хрустит пальцами, удивленно и нервно, старается не подавать виду, что несколько растерялся, и с предельным спокойствием продолжает:

– Да, они никогда не оставят нас своими склоками. В ближайшие дни тому будут примеры. Кстати, вы знакомы с профессором де Вриндтом?

Эрмин с удивлением смотрит в сухое бритое лицо партнера:

– Хм, профессор. А что с ним такое?

В ту пору, когда еще не было Еврейского университета, де Вриндт читал лекции по юриспруденции, очень популярные у слушателей и остроумные. Но все это давно в прошлом. Студенты вынудили его прекратить лекции, поскольку их не устраивали его политические взгляды. Для мистера Робинсона подобные строптивости не существовали. Профессор всегда профессор.

– Лидер правого крыла ортодоксальных евреев, архипротивник сионистов, которые так на нас наседают: тут недостает разрешений на иммиграцию, там отклонили ходатайства о правительственной земле и прочая. Почтенное имя мистера Бальфура у них с языка не сходит, а их профессор Вейцман чуть что сразу в лондонском МИДе или в Женеве.

– Пропади они пропадом, – вставляет лейтенант Машрум, – лично я за арабов. Эти стоят навытяжку и рады приказам. А евреи любое распоряжение встречают кучей «почему?», чем и кого поумнее повергают в замешательство. Кроме того, они портят романтику страны. Что такое их Тель-Авив? Уродливый кусок Нью-Лондона, типичный европейский произвол. То ли дело Акко! Греза Востока, окаменевшая красота. Наполеон и тот не сумел взять этот город!

– Лейтенант Машрум молод, – замечает Эрмин, – а Акко в самом деле очень красив. Вдобавок евреи в Тель-Авиве на последних скачках взяли верх над его командой.

Мистер Робинсон усмехается. Он всегда с удовольствием ставит военных на место и радуется, что бывший капитан-фронтовик стал совершенно цивильным чиновником.

– Да, – говорит он, костлявыми пальцами извлекая из тылов второго коня, чтобы упрямо (таков уж он есть) заменить потерянного, – верхом они ездят уже вполне прилично, но разве они получили землю, которой так домогались? Ни легионеры давних времен, ни господа с Грейт-Рассел-стрит – там сидит исполком сионистов в Лондоне, – ее не получили. В нужный момент непременно происходит политический поворот. Я не за евреев и не за арабов. Я за хорошее управление посредством дальновидной политики. Прошу, мистер Эрмин!

Эрмин в эту минуту думает о де Вриндте, причем весьма сердито: что этот чертов малый опять натворил?! При этом он смотрит на свои фигуры, приходит к выводу, что для рокировки еще не время, и неожиданно обнаруживает возможность пробить центр атакующей комбинации человека из политического отдела и пешкой объявить гарде вражескому ферзю. Это пешечная партия, в ней главенствуют пешки – опасная мелочь.

– А что такое с мистером де Вриндтом? – Это он произносит вслух.

Мистер Робинсон предугадывает гарде. К этому он готов. Всегда пешки против пешек, думает он и в свою очередь делает ход маленькой белой фигурой.

– Он подал ходатайство от имени своей организации. Пишет на весьма цветистом английском, чуть ли не шекспировском, в библейском стиле. Что бы вы сказали, если бы в вашей корреспонденции встречались фразы типа: «непередаваемые права духовного существа» и «поборники созданной на Синае конституции»? Полный вздор, скажу я вам, но может нам пригодиться. В среду или в четверг мы примем их и арабскую знать и выслушаем их пожелания, которые практически сводятся к ограничению деятельности сионистов и создаваемого ими «Jewish Agency». Полагаю, что даже еврейская пресса оставит свою сдержанность и поднимет шум. Надо отдать этим людям справедливость, – добавляет он, постукивая пальцем по своему королю, – они достойны сожаления. Конечно же их до крайности раздражает, что они могут ступить на собственную Храмовую площадь только за бессовестную плату – ни много ни мало тридцать пиастров, – которая идет в карман их врагов. А как раздражали их муфтий и его народ все эти месяцы, когда использовали любую, самую крохотную правовую зацепку насчет Стены Плача, что, мол, она должна теперь стать их центром!

– Интересно, кто, – зевая, спрашивает Эрмин, – подкинул чертовски хитроумную идею наглядной пропаганды?

Мистер Робинсон с улыбкой пожимает плечами:

– Автор неизвестен, орудие – арабская газета «Уль джамеа уль арабийят» и обычные агитаторы. Сама затея почти анекдотична, но чрезвычайно остроумна.

Лейтенант Машрум просит разъяснения и получает его, поскольку мистеру Эрмину требуется время, чтобы отразить скромный ход слоном. Эрмин слушает, не сводя глаз со своих фигур. Такие разъяснения на дороге не валяются.

Дело в том, что по стране распространилось фото Купола Скалы с еврейской надписью и бело-голубым сионистским флагом: смотрите, вот наконец-то выясняются подлинные намерения евреев; они отберут у вас святыню, если вы не поднимете протест! В действительности фотография была неловкой попыткой рекламы захудалой ешивы в благодарность за денежные пожертвования, подобно тому как христианские монастыри и больницы порой использовали в таких целях снимки церквей Рождества и Гроба Господня, – как бы благочестивое изречение, настенное панно. Эта «мечеть» являла собой фантастический храм, в довершение всего напечатанный задолго до войны. Однако на обывателей Наблуса, на крестьян Самарии фото подействовало, кровь бросилась им в голову, и они сжали кулаки.

– Стало быть, фальшивка? Политическая фальшивка? – сонно спрашивает Эрмин и делает ход.

– Совершенно верно, – отвечает мистер Робинсон, делая ответный ход. – Только вот запретить ее нельзя, потому что законодательство не дает такой возможности и потому что нам нельзя вмешиваться, когда сыны страны клевещут друг на друга.

– Евреи сами виноваты, – замечает лейтенант Машрум. – В церковь Гроба Господня ордены их тоже не пускают, и они терпят.

– Ничего при этом не теряя. – Эрмин слегка кривит уголки губ. – Здешние склочники, христиане ли, нет ли, никакому разумному протестанту не понравятся.

– И что же им делать? – насмешливо спрашивает мистер Робинсон.

– Сражаться, – отвечает Машрум, взмахивая кулаком.

Эрмин слушает рассеянно. Его мало-помалу увлекает шахматная партия.

– Этот де Вриндт не вызовет большого скандала? – с интересом спрашивает лейтенант Машрум.

– О! – ухмыляется мистер Робинсон. – Скандал? Шум поднимется нешуточный. Земля вновь вздрогнет, но не против нас. По долгу службы мы выслушаем, что эти господа нам представят. Однако споры о подведомственности еврейского меньшинства в стране мы решать не можем, это же ясно. Мы – мандатарная власть, от нас требуется справедливость. Извольте, господа, она к вашим услугам. Только прежде чем ставить условия, вы должны доказать, кто из вас имеет на это право.

– Неплохо для Англии, – говорит лейтенант Машрум, промочив горло, – неплохо для моих арабов. Послушаем, что скажет Израиль!

Л. Б. Эрмин обеспокоенно переводит взгляд с одного на другого. Сегодня он выпил уже не одну порцию виски, глаза выдают, язык ворочается с некоторым трудом, но мысль устремляется далеко вперед.

– Ладно, – наконец произносит он, – но хорошо ли для этой страны?