Текст книги "Возвращение в Дамаск"

Автор книги: Арнольд Цвейг

Глава девятая
Быть погребенным в Иерусалиме

Когда в горных местах солнце прячется за тучами, сразу становится довольно прохладно. Тогда блеск на предметах гаснет, камни становятся грубыми камнями, пыль выглядит грязной, а привядшие растения, ожидающие дождя, стоят унылые, придавая рощам и живым изгородям убогий вид. Тучи?

Тучи плывут по небу Иерусалима. Каждый человек в городе смотрит на них, прикидывает, достаточно ли они низкие, чреватые влагой, разверзнутся ли над городом или уйдут на восток и над пустыней, вновь нагретые, поднимутся ввысь, бесполезно растают и унесутся прочь, чтобы долгим кружным путем, быть может, вернуться сюда еще раз. Ведь цистерны почти опустели, время суши должно закончиться, терпеть уже нет мочи, пусть наконец пойдет дождь. Евреи в поселениях Иудеи, в долине Шарон, в Иорданской впадине или высоко в горах Цфата, Метулы, арабские феллахи меж Беэр-Шевой и Галилеей, жители побережья Яффы, кипящего жизнью Тель-Авива, зачарованного Акко, трудящейся Хайфы – все смотрят в небо и гадают: пойдет ли наконец дождь? Скоро ли? Обильно ли? Вспухнут ли бурыми потоками реки, превратившиеся сейчас в каменистые вади, окрасится ли море у Хайфы в светло-коричневый цвет от земли, которую Кишон несет в бухту? Щедро ли, умеренно или скудно сезон дождей одарит влагой банановые плантации, апельсиновые рощи, грейпфруты, овощи, зерновые, виноградники? Душа страны – в почве. Души всех людей связаны с этой почвой, с тех пор как они начали взрывать ее, мотыжить, осушать, орошать, да что там, они были связаны с нею еще задолго до этого. Каждый еврей, пока правили религиозные законы, имел лишь одно стремление: упокоиться в этой земле. Из паломничества можно было каждому привезти бесценный подарок: мешочек палестинской земли. Великий миф повествует, что странствие евреев не завершается и в могиле, что, где бы ни были похоронены, они погружаются вглубь, пока их не подхватывают подземные реки и не уносят в землю отцов, там они находят покой, оплодотворяют эту землю, шлют посланцев наверх, к свету, – алые анемоны весной, высокие травы, нарциссы, плодовые деревья, необычные растения: японский перец, клещевину, множество видов кактусов, виноградную лозу и пальму.

Кладбище иерусалимских евреев простирается вверх по Масличной горе, огромный некрополь тянется наискось по склону, не сравнимый ни с каким другим на свете. Теперь, когда вот уж пять месяцев не упало ни капли дождя, он выглядит голым – великое множество четырехугольных плит, кучки камешков на могилах, дорожки меж ними. Но мертвые покоятся внизу, огромное сборище, и они знают: нигде нет для них лучшего погребения, чем в этом месте, в этом городе. Евреев должно хоронить вне стен, так требует Закон, и они лежат вне своих стен, пока этот Закон действует.

Несколько дней назад на одной из могил воздвигли новый камень, новую плиту, для человека, которого при жизни звали Ицхак-Йосеф де Вриндт и о невыясненном деле которого в связи с установкой этой плиты снова вспоминают – вскользь, не слишком всерьез, ведь минул уже год, есть дела поважнее. Пойдет ли дождь или нет, сильный или нет, – вот что важнее.

Минувший год был полон волнений – еврейский бойкот, арабский бойкот, бурная деятельность обеих исполнительных властей и их адвокатов в британской следственной комиссии, которая тщательнейшим образом изучает причины последних беспорядков. А между тем жизнь продолжается; как обстоит с экономикой Палестины в условиях ширящегося мирового кризиса? Евреи проверили свое положение и нашли, что серьезного ущерба не понесли, наоборот, сейчас тем более, говорят они и поступают соответственно. Сплачиваются по всей стране; город Иерусалим, город Тель-Авив расцветают, население Хайфы вот-вот достигнет ста тысяч, город Цфат, город Яффа переживают существенный спад. Строятся новые кибуцы, приобретается новая земля, высаживаются новые деревья, рождаются новые дети. Здешняя земля может прокормить множество людей, окрестные территории еще совершенно не освоены; в Сирии, в Трансиордании места полно, для детей феллахов тоже хватит пространства. В политике много чего произошло, назначены новый Верховный комиссар, новый губернатор Иерусалима, и снова споры, снова обоюдные подозрения, борьба за каждый пунктик своих прав. Но евреи, сами того не желая, ввели новое летосчисление. «Тогда, – говорят они, – до беспорядков» и «сейчас, после беспорядков». На эти два времени распадается теперь короткая история новой Палестины, и так останется еще несколько лет.

Но де Вриндта, чью плиту они установили, мало кто посещал, и раньше, и позднее. Плиту установили его друзья, рабби Цадок Зелигман и его ешива, и они очень плакали, когда молились: «Да возвысится и освятится Твое великое имя». Рабби постарел. Многих друзей отнял у него этот август. Началось с де Вриндта; ради веры ушли из жизни богобоязненные мужи в Хевроне, в Цфате и освятили имя Господа, как в прежние времена: раввины и ученики приняли смерть, да славится имя Господа. Но нет более честолюбца, который бы подталкивал «Агуду» в центр событий; «Агуда» довольствуется малым, борется с новым духом среди детей давних переселенцев и пытается одновременно его направлять, с радостью замечая, как в умах иных молодых сионистов Тора становится зародышем образа жизни евреев в этой стране, ищет и найдет связь с этими кругами. Да, рабби Цадок Зелигман и его друзья шли по кладбищу и вели разговоры, которые у усопшего де Вриндта, пожалуй, вызвали бы отвращение; но много говорить о нем они более не осмеливаются, ведь, как выяснилось, он в самом деле водил дружбу с арабским мальчиком, высказывал в своих стихах ужасающие кощунства и очень и очень нуждается в милости Вечного, чтобы присоединиться к блаженным праотцам, и очищение его будет очень долгим. Да, каббалисты среди единомышленников рабби Цадока Зелигмана в старинной синагоге великого цфатского рабби Ицхака Лурии[54]54
  Лурия Ицхак бен Шломо (Ари) (1534–1572) – еврейский мистик, одна из крупнейших фигур в каббале.


[Закрыть], которого называют просто Ари, сирень Лев Духа и Господа, – эти верующие в духовное возрождение и тайну обдумывают и исследуют, какие круги странствия назначены мятущейся душе рабби Ицхака-Йосефа де Вриндта, сирень унижения и постепенные очищения гильгуля, странствия души, и надеются в великих умерщвлениях плоти, окроплениях и ревностных медитациях посылать ему силы из собственной души, дабы его избавление наступило скорее.

В сумерках, перед самым закрытием, кладбище покинул молоденький арабский парнишка, упрямо закусив губы, в тарбуше на голове. Привратник не припомнит, чтобы видел, как он пришел. А он перелез через стену по другую сторону Масличной горы и лишь с большим трудом отыскал могилу Ицхака-Йосефа де Вриндта. К счастью, он еще не забыл, как читать еврейские письмена, которым научил его Отец Книг, в особенности с его именем он много практиковался, чтобы оно не выпало из памяти. Мальчик сильно вырос, ростом он почти сравнялся с братом Мансуром, учителем, на верхней губе проступают усики, темный пушок окаймляет смуглые щеки. Но глаза еще по-детски нежные и ласковые, а сердце исполнено благодарности. Он прочел молитвы, какие верующим арабам надлежит читать у могил, суры Корана, восхваляющие Всемилостивого, и написал на новой плите, в таком месте, которое сразу не отыщешь, арабскими буквами «Абу эль-Китаб»[55]55
  Отец Книг (араб.).


[Закрыть] и формулу «Нет силы и власти кроме как у Аллаха», сокращенную, как в талисманах, – написал карандашом, внизу, справа, и засыпал камешками. Впрочем, он стал благоразумнее, как считает его отец, глупости, какими он занимался с покойным, больше его не привлекают, он становится мужчиной, брат Мансур это еще почувствует. Он смотрит на солнце, вернее, на то место, где его скрывает облако, плотнее кутается в одежду и покидает кладбище через калитку. Привратник? Что неуклюжий привратник может сделать с проворным подростком? И вообще: с каких пор мусульманам запрещено ступать на еврейское кладбище?

Затем, еще через день, у кладбищенской калитки останавливается маленький светлый автомобиль. Англичанин просит привратника проводить его через лабиринт кладбищенских дорожек и отсылает с бакшишем прочь, хотя старик уходит с неохотой, ему хотелось бы знать, что привело англичанина, конечно же христианина, к этой могиле.

Да, полурассеянно думает Эрмин, что, собственно, влечет меня к этой могиле? Он смотрит на камни, на холм, на новую белую плиту с надписью. Думает: старых друзей надо время от времени навещать; наверное, все дело в этом. Его жизнь тоже в корне изменилась. Он действительно поехал в отпуск, провел в Англии много долгих недель, прожитых полной жизнью, познакомился в Лондоне с хорошенькой, здоровой и умной девушкой, которая в конце концов согласилась поехать с ним в Иерусалим, не изображать секретаршу при некоем финансисте, а стать миссис Эрмин и работать для мужа, готовить письменные документы, какие он сочтет нужным подать своему начальству. С тех пор таких документов прибавилось, и, как утверждает начальство, они стали лучше; мистер Эрмин, видимо, намерен сделать карьеру, потому что по-британски умело обходится с непростыми здешними людьми, со всеми этими группировками и фракциями. Да, думает он, жизнь продолжалась, я заставил вашего убийцу выплывать, де Вриндт, вы-то понимаете, не всегда можно жить согласно букве закона, и моя память о вас от этого не страдает. Я верю в великое возмездие, что-нибудь непременно случится, а если нет, мы можем лишь делать свою работу, со всей возможной честностью и добровольностью. Кстати говоря, у нас будет ребенок, он родится в этой стране, и я надеюсь, ему выпадет лучшая судьба, нежели вам, хоть он и не будет столь одарен, как вы.

Затем мистер Эрмин надевает пальто, стало чертовски прохладно, вероятно, пойдет дождь, еще до того как он на своем проворном автомобильчике доберется домой, в комнату, уютную комнату, где его ждет к чаю миссис Эрмин.

А де Вриндт лежит под своим холмиком в земле, и с ним дело обстоит лучше, чем когда-либо. Он лежит там расслабленно, в прямом смысле слова распавшись на составные части, и шлет свою субстанцию, свои молекулы и клетки, из коих был построен, вверх, к корням и корешкам растений, которые, невзирая ни на что, ощупью пробились вглубь, к нему, и только ждут ливня, чтобы расти, цвести, рассыпать семена. Его мозг уже не в черепе, индивидуальность, уникальная сущность, в которую он врос не по своей воле, чуждый сам себе, препятствия, что его сдерживали, импульсы, что им двигали, – все становится плодородием, помогает строить страну, стремится вновь очутиться под синим небом и наперегонки с анемонами взвихрить новые пляски атомов, вновь кружиться, сплетаться, рассыпаться. Он смеется, скаля желтоватые зубы, кости его еще долго будут в должном порядке лежать в этой плотной, известняковой почве, пока тоже не сгниют, не истлеют, не распадутся. Да, таков путь всякой плоти, и она проходит его охотно, ибо ею движет великий закон жизни, против которого восстала лишь неимоверная воля египтян, когда от страха перед бренностью они отважились на прыжок в увековечение, принесший им бессмертие – в музеях, бессмертие витрин и нарушенного покоя. Его же, Ицхака-Йосефа де Вриндта, никто в витрину не положит, ибо его сопротивление пресеклось, когда с его губ слетело последнее «нет».

Ветер свищет, воет, пылит; темные сизые тучи опускают свои тяжелые животы на кряжи гор, минареты, церковные башни, зубцы Иерусалима, который арабы называют Эль-Кудс, Святой. И вдруг обрушивается дождь, первый дождь этого года, обрушивается как взрывная стихия, которой более нет удержу. Шквалами он хлещет на могилы, разлетается брызгами во все стороны, в мгновение ока заливает дорожки бурными ручьями, которые почва жадно впитывает. За секунды смывает пятимесячную пыль с вечнозеленых олив, пальм и кактусов, наполняет воздух сумасшедшим серебряным падением; ветер с плеском швыряет его на стены, он бешено барабанит по плоским крышам, великолепно промывает своими пресными водами переулки, дворы. Полуголые дети выбегают на улицу. «Дождь!» – кричат они на языках этой страны. «Гешем!» – слетает с еврейских губ, «Матар!» – с арабских. Земля с жадностью пьет. Дождь проникает в гроб к усопшему, промывает его останки. Череп смеется.

Прощальная песнь черепов

 
Восславим жизнь, что сотворила нас,
Букашку, что ползла в недобрый час,
Подкову, что букашку раздавила,
И лошадь, что подкову опустила.
Благословен будь белый человек,
Дающий наставленья темнокожим.
Благословен будь наш машинный век,
Когда деянья духа мы размножим.
Жизнь как волна: накатит и уйдет,
Сметая смех, веселье, отвращенье…
Восславим же поэта за творенья,
Где он о смысле жизнь речь ведет:
Рождайтесь счастливо, трудитесь и страдайте,
Потом почийте в Бозе и сгнивайте.
 

Арнольд Цвейг – видный немецкий писатель, публицист, общественный и культурный деятель – родился в 1887 г. в г. Глогау. Образование он получил в целом ряде университетов Европы – в частности, в Бреслау (ныне польский Вроцлав), Мюнхене, Берлине, Гёттингене, Ростоке, Тюбингене, – изучал современные языки, философию, историю, психологию, историю искусств и экономику. В годы Первой мировой войны А. Цвейг служил в немецких строительных частях в Сербии и Франции, затем – в информационном отделе штаба Восточного фронта. После войны, которая поставила перед ним как писателем множество важных общественных проблем, он отходит от тематики своих ранних произведений, рассказывавших о частной жизни буржуазной семьи, и обращается к созданию большого цикла романов, посвященных актуальнейшим социально-политическим вопросам современности, прежде всего – теме империалистической войны. Из этого цикла «Великая война белых людей» («Der grosse Krieg der weissen Männer», 1926–1957) наиболее популярны три первых романа: «Спор об унтере Грише» («Der Streit um den Sergeanten Grischa», 1927), «Воспитание под Верденом» («Erziehung vor Verdun», 1935) и «Молодая женщина 1914 года» («Junge Frau von 1914», 1931). В 1919–1923 годах Цвейг жил как свободный писатель на Штарнбергском озере, затем переехал в Берлин, где возглавил редакцию журнала «Еврейское обозрение» («Jüdische Rundschau»). В 1933 году после прихода Гитлера к власти А. Цвейг через Чехословакию, Швейцарию и Францию эмигрировал в Палестину, где сотрудничал во многих эмигрантских газетах и журналах, а также был одним из издателей журнала «Восток» («Orient», Хайфа, 1942–1943 гг.). В 1948 г. он вернулся в Берлин и до своей кончины жил в ГДР. В 1950–1953 годах был президентом Академии искусств ГДР и депутатом Народной палаты. Почти полностью ослепнув от последствий несчастного случая, происшедшего в годы эмиграции, А. Цвейг умер в 1968 г. в Берлине.

Творчество А. Цвейга отмечено несколькими премиями: в 1915 г. он получил премию им. Клейста за драму «Ритуальное убийство в Венгрии. Еврейская трагедия» («Ritualmord in Ungarn. Jüdische Tragödie», 1914); в 1950 г. был удостоен Национальной премии ГДР, а в 1958-м – Ленинской премии мира.

Роман «Возвращение в Дамаск» написан в 1932 г., вскоре после поездки в Палестину. В основе его сюжета лежит реальный инцидент – убийство еврейского писателя де Хаана, случившееся в Иерусалиме в 1924 г., а действие происходит в обстоятельствах, сложившихся тогда в силу установления британского мандата над Палестиной и растущей еврейской иммиграции. Книга отчетливо отражает мировоззренческую позицию автора незадолго до прихода фашистов к власти в Германии. После Первой мировой войны А. Цвейг под влиянием религиозных и культурно-философских идей Г. Ландауэра, Ф. Оппенгеймера и М. Бубера стал называть себя «сионистским социалистом», тем самым поддерживая сионистскую идею еврейского национального государства в Палестине, хотя и не вполне принимая националистский сионизм еврейской буржуазии. Впечатления от поездки в Палестину усилили у писателя неприятие еврейско-буржуазного политического радикализма, который он подвергает в романе резкой и меткой критике, но, с другой стороны, именно здесь (в образе Эрмина) заметны его тогдашние иллюзии касательно роли западных демократий в разумном урегулировании политических противоречий в Палестине.