Текст книги "Когда море отступает"
Автор книги: Арман Лану
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Объявление было составлено из следующих слов, написанных по трафарету:
Английский сектор! В таком случае это же и канадский сектор? Он разобрал подпись некоего Портера, регистрационные номера, номера войсковых соединений под синим крестом. Да, вне всякого сомнения, он у англичан! Он догнал Валерию… Нет, плохо дело!
– Ну так как же ваш роман? – спросил он с наигранным спокойствием.
– Самый настоящий роман, Абель. Его фамилия – Лафлер, моя – Шандуазель. Лафлеры и Шандуазели встречаются всюду. Лафлеры и Шандуазели все никак не могут помириться.
Она расцветала на глазах, предаваясь воспоминаниям с чуть заметным сентиментальным налетом. Сейчас она жила полной жизнью.
– В нашей семье говорили: «Фальшив, как Лафлер». Я была студенткой. Он служил в английском банке. Как бы Лафлеры и Шандуазели ни ненавидели друг друга, Абель, их все же связывает то, что они с юных лет должны зарабатывать на жизнь.
– Правильно. Не амию, как жили наши предки, когда они еще только основывали город, но потомков они теплыми местечками не обеспечили.
Она не улыбнулась. То, что он говорил, не имело для нее никакого значения. Важен был ее собственный неоконченный фильм, ее утерянный роман.
– Я встретила Жака в одном частном учебном заведении, я преподавала там французский язык. Мы почувствовали симпатию друг к другу, еще не будучи знакомы. А когда мы познакомились, было уже поздно. В 1830 году Лафлеры сочувствовали революционерам. Это не прощается до седьмого колена! Жили они недалеко от Арок Жан-Талон. Мы все гуляли по узким холмистым улочкам, под арками. По улице Су-ле-Кап мы прошлись, Абель, раз сто! Мы играли, как дети: будто мы туристы, приехали из-за тридевяти земель и вот смотрим на эту улицу впервые! Мы каждый раз выходили на улицу Су-ле-Кап, как выходят в жизнь.
Абель нежно любил улицу Су-ле-Кап, тянувшуюся от укреплений к докам, вздыбившим свои подъемные краны, любил свежевыкрашенные фасады ее домов, их толстые стены, их галереи, деревянные и чугунные ограды, ее собак, ее строения с выступами, как в Руане, ее горластых жителей, даже белье, развешанное на веревках, протянутых от окна к окну. Эта улица была в его вкусе.
– Это была глухая улица. Уголок старины, охраняемый ради американских туристов, и здесь в самом начале сорок третьего года Жак меня поцеловал. Ноги у меня замерзли! Я вернулась домой простуженная, с мыслью о том, как хорошо встретить человека, которого будешь любить всю жизнь.
– Если б не очки, в вашем взгляде можно было бы сейчас уловить что-то человеческое, – добродушно-насмешливо заметил Абель.
– В этом, вероятно, повинна бесстыдная Франция, ваша пособница, Абель. В Квебеке я бы вам никогда этого не рассказала. О, не оправдывайтесь: вы с Францией понимаете друг друга, как воры на ярмарке!
Мол, постепенно суживаясь, доходил до самого плавучего дока, шириной в двадцать шагов, высотой не более чем в тридцать, – на этом доке, доступном для прилива, обрывалась улица, выходившая к морю. Волны злобно бились о камни и брызгались пеной. На синей дощечке было написано:
КОММУНА ТРАСИ-СЮР-МЕР
ДОК ИМЕНИ ГЕНЕРАЛА ЭЙЗЕНХАУЭРА
Они облокотились на парапет; ветер трепал ее волосы.
– Когда мы узнали, кто мы такие, нелепая вражда двух семей нас только еще раззадорила. Ромео и Джульетта for ever[5]5
Вечные (англ.).
[Закрыть]. Ни одна из моих подруг не могла похвалиться, что ее возлюбленного ненавидят ее родные! Я отошла от религии. Его родные были красные. Я отреклась от Канады. Я заявила, что мне здесь душно. Что условности давят меня.
Он чуть не прыснул. Валерия – враг ханжества! Можно помереть со смеху.
– Мы с Жаком считали себя передовыми. Он восхищался Пикассо. Этого мало: у него был товарищ коммунист! Я полюбила человека, дружившего с коммунистом! Абель! Правда, что во Франции каждый пятый – коммунист?
– Во всяком случае, каждый пятый француз голосует за коммунистов.
– Забавно. Как бы то ни было, мы считали, что мы люди независимых взглядов. Свободная любовь – таково было наше решение, и оно могло только усилить ненависть наших родных… Сколько было разговоров!.. Но… но мы все еще медлили…
По обрывкам речей и признаний Жака – «Жа-ака» – Абель создал себе трогательный образ квебекских влюбленных, застенчивых, пылких, добродетельных, с прилежным упорством первых учеников по закону божьему толкующих о вопросах пола и о революции.
– Жак мне все время говорил о вас, Валерия. Я буду откровенен, хорошо? Можно? Ну так вот, он не всегда был скромен… Он мне сказал, что вы с ним… Словом, у вас не всегда ведь это было платоническим?
Она села на парапет, сняла очки, и, когда Абель заглянул ей в глаза, она показалась ему моложе и не такой строгой, но затем, подышав на стекла и тщательно их протерев, она опять надела очки и сказала:
– В сущности, мое падение произошло из-за папы. Папа во всем подчинялся моей матери. Он говорил: «Когда мы в чем-нибудь согласны, Луиза поступает, как хочу я! Когда же мы не согласны, я поступаю, как хочет она. Мы очень счастливы». Вообще девушка ищет в молодом человеке отражения своего обожаемого и почитаемого отца. Я искала в Жаке отца, только более… более мужественного!
Жак, Жак… «Жа-ак» буквально не сходил у нее с языка.
– Как-то в воскресенье вечером мы остались с Жаком вдвоем, и после этого нам уже нечего было познавать друг в друге.
В Арроманше, придавленном статуей Девы, автобусы сзывали свои стада резкими звуками гудков.
– Желание сделать назло отцу, который был под башмаком у моей матери, – вот что толкнуло меня в объятия Жака.
– Но вам этого отчасти хотелось?
Она в раздражении спрыгнула с парапета.
Набережная упиралась в трухлявую лестницу. Вон там намечалась тропинка, но метрах в ста отсюда она уже терялась, уходя в песок. Берег падал отвесно на нагромождение гигантских обломков скал. Абель и Валерия и впрямь были сейчас на краю света, в царстве хаоса. И топографический вывод был неумолим: канадцы высаживались не здесь.
Главная разведывательная служба упорно молчала.
И все же в воздухе было разлито беспокойство – то беспокойство, которое внезапно пугает незапряженных лошадей и заставляет их мчаться галопом, которое передается всем животным, которое война в течение нескольких дней прививает горожанину. Абель насторожился всем телом, как в те времена, когда жизнь его зависела от быстроты реакции. Тогда была слежка, были угрозы, были опасности. Он ощущал их лопатками, затылком, хребтом. У него везде были чувства. Глаза у него были и сзади. Невзирая на шестнадцать лет мирной городской жизни, протекших с тех пор, его все еще давил груз всяческой наследственности, пробужденной в нем рукопашными схватками. Викинги, высаживавшиеся на песчаном нормандском берегу, а затем отправлявшиеся в Англию, участники Столетней войны, ландскнехты, завоеватели Канады, монахи-воины, пионеры – покорители индейцев, леса, снега, медведи, англичане, затем снова война – война 1917 года с «бошами» – и, наконец, война против фанатиков-гитлеровцев… Инстинкты вояки, которые у него обострились в 44 году в Нормандии и которые в мирное время были ему в сущности не нужны, так потом и не отмерли. Сколько раз бросал он гранаты на глазок и попадал! «На глазок»… Это нечто прямо противоположное глазомеру! «Если индейцы что-нибудь теряли, – рассказывал дядя Жоликер, сидя под одной странной картиной, на которой была изображена шагавшая с мечом в руке рослая разъяренная крестьянка; в семье ее звали Маргаритой, – они, вместо того чтобы искать разумно, поделив местность на определенные участки, садились и жались друг к другу, обхватив руками колени и уронив голову. Затем поднимались рывком и шли прямо туда, где, как им подсказывало чутье, лежала потерянная вещь. В иных случаях этот прием приносил им удачу». В Абеле заявлял о себе – на более высоком уровне, чем у многих «цивилизованных», – разбуженный войной первобытный человек, у которого шестое чувство, чувство ориентировки, было сильно развито. Но во Франции это его шестое чувство молчало.
– Вот чертовщина!
– Абель!
– Простите, Валерия! Но я утратил всякое представление о том, где мы находимся.
Он сошел на берег, огляделся по сторонам. Где море, там, конечно, север, Котентен – на западе, устье Сены – на востоке. Ну и что же из этого следует? Нет, ничего нельзя понять! Возвращаясь на набережную, он неловко подвернул ногу на ужасной лестнице, вытряхнул из туфель песок, выругался и пошел вперед, ища глазами название улицы. Опять Траси-сюр-Мер! Впрочем, фамилия генерала другая – Монтгомери. Только его тут не хватало! Он командовал армией, когда их окружили эсэсовцы не дивизии «Гитлерюгенд» под Каном и Комоном. Монти! Этот одержимый заставлял их каждое утро в шесть часов заниматься физкультурой на воздухе и сам подавал пример, делая зарядку в стыдливых шортах, которые только одни англичане умеют кроить! Монти – воплощенная добродетель! Монти не курил, не путался с девками, не пьянствовал… Абель стал насвистывать песенку о Дэви Крокетте.
Оказывается, именем Монтгомери назвали часть набережной! В Траси-сюр-Мер! Но ведь в канадский-то сектор Траси не входил!.. Вот что: Траси был рядом. Рядом с ними. Справа. Это ясно. Прилив помогал ориентироваться. Абель лучше все узнавал при полной воде. Да, конечно, Траси был справа, справа от их сектора. Значит, сейчас, если верить карте Мишлена, Траси должен быть слева!
– Вероятно, правей, – сказала Валерия, не двигаясь с места.
«Правей!» Какая чепуха!
Она встала, взяла карту, с усилием развернула ее на ветру, разложила на земле, укрепила при помощи камешков, показала Абелю Арроманш, затем, слева от Арроманша, именно слева, Траси-сюр-Мер, а справа – Курселль, Вервилль, Верньер, Сент-Обен, Уистрам… Когда она говорила «справа», она имела в виду восток, «слева» – запад.
– Верно, Валерия! Я искал справа, а оказалось – слева! По направлению к устью Орн, к Гавру…
Теперь уже она ничего не понимала!
– Да ну же, Абель, Абель! Ведь это направо! Да что с вами, Абель? Вы держите карту вверх ногами.
Абель догадался. Валерия приехала сюда из центра Франции. Она смотрела на Нормандию глазами французов, глазами путешественников, глазами детей: север по шаблону должен быть «наверху», Траси – «слева» от Арроманша, Аснелль – «справа». А они, участники высадки, подошли сюда со стороны океана.
Они видели Нормандию вверх ногами. Еще нынче утром в диораме Абель видел ее со стороны моря, в условиях высадки. Это была позиция воюющих, высаживающихся на севере, лицом к югу; «на правой руке», как говорят крестьяне, грозный Котантен, где сшибались в яростной сшибке бойцы диверсионно-десантных групп; перед ними лежало нормандское побережье, то есть юг, плоский и коварный, а дальше, с левой руки, – Орн, Сена, Ко, Дьепп, Бельгия. Все это он запоминал еще в Англии, под Саутгемптоном, перед ящиками с песком, макетами, снимками, сделанными с самолетов, во время подготовки к высадке.
Карту сдуло ветром, и Абель бросился ловить этот большой хлопающий лист бумаги.
– Мы с Жаком… – продолжала Валерия.
Она вновь вошла в этот свой прерванный роман, заполонивший всю ее жизнь.
– Так вот, вы меня перебили. Я не хочу, чтоб вы подумали…
Роман Валерии с Жаком уже не интересовал Абеля. Он с досадой прервал ее:
– …что вы с ним грешили?
– Два раза, – ответила она, не замечая его иронии. – Всего-навсего два раза. Второй раз это было в деревне, осенью сорок третьего года, в яблочный сезон. В окрестностях Анж-Гардьен… Жак мне сказал, что он едет на фронт. Как вы думаете, Абель: Жак меня все-таки любил?
Абель знал о Жаке много такого, о чем не подозревала она, но уверен ли он был во всем этом до конца, и как все это связать, сопоставить, осмыслить, и если уж ты во всем этом уверен, то как об этом сказать?
– Жак никого, кроме вас, не любил.
– Почему же он тогда ушел на войну? Я ему отдалась, потому что он собирался идти на войну. Потому что он уходил на войну.
А, наверно, забавно было миловаться с Валерией, забавно ее сознание своей греховности, ее раскаяние, угрызения совести! Она, понятно, была тогда обворожительна – она ведь и сейчас хороша, но все-таки Жаку досталась порода твердокаменная!
Летали чайки, вдали вовсю трезвонили колокола, набережная под лучами яркого солнца была пустынна, геометрична, абстрактна. Вдруг сделалось жарко.
Было жарко и тогда, на узких улицах Квебека, и эту плотную жару не удавалось развеять ветру, дувшему с реки Святого Лаврентия. На побывке Абель наслаждался радостью жизни и со дня на день откладывал свидание с невестой Жака; каждый вечер он давал себе слово пойти к ней завтра, но «завтра» проходили одно за другим. И вот наконец перед Абелем эта самая Валерия, молодая, высокая, подавляющая своей серьезностью.
Она, в черном английском костюме, давала трем мальчикам урок французского языка. Она все знала. Вот уже несколько месяцев. Она получила письмо от полковника Матьё, и вот теперь ангел смерти явился ей в обличье здоровенного детины – такие состоят в хоккейных командах, – одетого в хаки, от неловкости мявшего в руке свой берет с твердой складкой. Она отпустила учеников. Привлеченная запахом спелых плодов, неотвязно кружилась оса.
Валерия сидела. Оса не желала улетать, даром что окно было открыто. На улице, радуясь неожиданной перемене, шумели мальчишки. Правильные черты Валерии исказило что-то похожее на ярость.
Абель положил бумажник Жака между французской грамматикой и словарем. Она взяла бумажник. Пальцы у нее дрожали. Открыть его она так и не смогла и опустила в ящик.
Абель не помнил, как он от нее вышел, зато отлично помнил, как он вдыхал уличный воздух – с каким облегчением! Ему, как другу Жака, она оставила на память две карточки. На одной он был снят в штатском, перед банком Монкальма с решетками на окнах, с синей островерхой крышей. Жак там рисовался, жизнерадостный, беспечный. Должно быть, он ни над чем серьезно не задумывался. На другой фотографии Жак снялся с Валерией – разумеется, в Анж-Гардьен. По-видимому, это было в день «второго раза»! Валерия уже тогда носила шиньон. Расплывчатость черт лица Жака, неопределенность его выражения составляли ту неизъяснимую, однако верную примету, зловещий характер которой проступает отчетливо уже слишком поздно – ее можно разглядеть на фотографиях тех, что умерли молодыми и притом насильственной смертью.
По радио под звуки труб, под бой барабанов низкий женский голос пел:
Они возвращались вдоль дока имени генерала Эйзенхауэра. Какой-то шутник окрестил свою лодчонку «Стрелой». Наверно, какой-нибудь ветеран, из тех, что сейчас галдят у стоек бистро. Некоторые лодки носили женские имена: «Сюзанна», «Мария-Луиза». А вот и «Евангелина»! Католическая страна! В тенистом уголке, воняя олифой, держался на канатах свежевыкрашенный в белый и лиловый цвета огромный баркас, и название его становилось все явственнее, по мере того как они приближались к нему: «СВОБОДА»
– «Свободу» держат на веревке, – угрюмо заметил Абель.
В девятнадцать лет, когда он и Жак сражались бок о бок, ему такие мысли в голову не приходили. Значит, за минувшие шестнадцать лет жизнь дала ему только одно – чувство горечи!
Последний баркас с багрового цвета сетями, стоявший в дальнем углу дока, назывался: «НАС ТРОЕ».
Абель и Валерия остановились. Над их головами кричали чайки. Нескончаемо долго длилось молчание; наконец Валерия заговорила:
– Вы человек суеверный, Абель?
– Еще бы!
– А я нет. Но я убеждена, что нас окружают приметы, которые мы не научились разгадывать только по лени. У нас ленивые головы…
Они засмотрелись на баркас с багровыми сетями. «Нас трое». Абель сделал такое движение, как будто он выпутывался из сетей.
– Вы думаете головой, Валерия. А я думаю вот этим.
Он выпятил грудь и, шумно дыша, неистово застучал по ней кулаками. Он «играл в зверя».
– Я с самого начала заметила, что у вас есть что-то от животного, – задумчиво проговорила она.
Три рыбака в фуфайках принялись сталкивать «Евангелину» в воду. Один из них вытаскивал мертвый якорь. Все трое под скрежет блоков тянули дружно, Абель взялся им помочь. Затем Абель и Валерия пошли обратно, в Арроманш. В табачной лавчонке беловолосый краснолицый крестьянин, стоя перед веселой хозяйкой с щеками как яблоки, с грудями как яблоки, уперевшей кулаки в поясницу, прямо над круглыми как яблоки ягодицами, обнюхивал зеленое яблоко и сокрушенно покачивал головой. Абель вышел оттуда со смехом. Валерия спросила, чего он смеется. Он, не моргнув глазом, ответил:
– Ну и здоровенный зад у нормандок!
После этого до самой «Пристани» она с ним не разговаривала.
Но в ста шагах от гостиницы возле покинутого жилья он, искровенив пальцы, нарвал роз, когда-то, по всей вероятности, высокосортных, но с течением времени выродившихся, и протянул их Валерии. Это были розы вьющиеся, мелкие, розовые-розовые, живучие, сочные, с листьями, такими же мохнатыми, как и стебли, закованные в латы шипов, – розы Арроманша,
IVАбель и Валерия взяли напрокат небольшую машину без шофера. Нервная эта игрушка храбро карабкалась по извилистой дороге, ведшей к танку «Вими», затем пролетела мимо гигантской, аляповатой Девы, окруженной соснами и кустами акации. Капризная, взбалмошная Валерия, в упоении от себя самой, бессмысленно терзала мотор. В поле стая ворон на непонятном языке переругивалась со стаей чаек. Миновав Сен-Ком и Аснелль, разбросавший вокруг колокольни со шпилем низенькие домики с цветущими гортензиями на окнах, они катили сейчас между пологом свежей зелени и дюнами. Голубое небо и розовая дорога служили декорацией для слащавой пасторали, и на фоне этой декорации выделялись коровы, напоминавшие тех, что изображаются на этикетках: маленькие и крупные, с большими рогами, белые, рыжие, бурые, шоколадного и табачного цвета. В Нормандии были коровы самых разных пород.
Валерия резко затормозила. Из низины вынырнула двуколка, в которую был впряжен осел. Машину занесло. Валерия нажала на акселератор, выправила машину и двинулась дальше.
– Вы обратили внимание? Осел без малейшего изъяна, – заметил Абель.
Она не поняла.
– Я хочу сказать, что это красивый осел, настоящий осел, полноценный осел! В комплексе Актеона осла нет, – добавил он и вызывающе прищурился, – но у Шекспира осел есть. «Лицедейство и тлен…» Помните?.. Царица фей Титания влюбилась в Боттома, превращенного в осла. В осла, в оленя, в быка… Вам придется изучить эти вариации на одну и ту же зоологическую тему…
Валерия, поджав губы, склонилась над рулем и стала медленно поворачивать его.
– Титания и Боттом. Это очень, очень важно, Валерия! Кстати, ведь правда, глупо, что во французских обработках «Сна» собственное имя Боттом не переводится? Для английской публики имя Боттом – имя значащее. Титания влюблена в Боттома. В этом есть смысл. Француз ничего не понимает. А вот если ему сказать: «Титания влюблена в Задницу», он поймет! Перевод вольный, разумеется! – Тут Абель осекся и мягко проговорил: – Как видно, вы не склонны поддерживать разговор.
После Вера их взору открылось все перламутровое побережье, испещренное останками понтонов, пунктиром намечавших призрачный Мэлберри. Возле Грэ набились под навес разномастные деревянные лошадки – неподвижная игрушечная конница.
– Валерия! Давайте остановимся! – дрогнувшим голосом предложил Абель.
Снова море было от них в ста шагах. Они спустились к самой воде и пошли по берегу. Мокрый темный песок составлял цветовой контраст с белизной пены. Абель напряженно вглядывался в даль. Ветер трепал густую, но невысокую растительность – терновник, дрок и полевую гвоздику. Абель вдыхал полной грудью резкий запах морских водорослей. Он долго стоял в нерешительности, следя за линией прибоя. Наконец с разочарованным, несчастным видом отвернулся от моря. И зашагал назад, к машине. Валерия шла за ним. Он молча дал газ – машина увязла в песке; тогда он вышел и подложил под буксовавшее колесо пачку газет. Затем медленно, как бы нехотя, переехал мост через Рив, под Вервилль-сюр-Мер, и остановил машину около недавно открытого казино, неподалеку от придорожного распятия.
– Значит, вы никаких заметок не делали? – спросила Валерия.
Он тупо посмотрел на нее.
– Нет, я вел военный дневник. Коротко: «Дневник Абеля Леклерка. Зачислен в армию тогда-то. В Англию прибыли тогда-то…» Числа я уже не помню. Конец дневника Абеля!
Рабочие, которым не было никакого дела до праздника высадки, в непромокаемых плащах, в высоких сапогах, закаленные в борьбе с нечистотами, возились внутри садков,
САДКИ ЖАУЭНА
РАЗВЕДЕНИЕ. ПОСТАВКИ.
УСТРИЦА, УБЕЖИЩЕ ЖЕМЧУЖИН,
ЖЕМЧУЖИНА ЗДОРОВЬЯ
На причалах были распялены сети; тут же виднелась рассохшаяся лодка. За каналом на сером остове судна еще можно было прочесть: Т. 173 АРМИЯ США.
Мимо прошли, держась за руки, три девушки в синих джинсах; черные блестящие волосы рассыпались у них по плечам.
Абель ходил взад и вперед, переступал через груды мокрых водорослей, подходил к самому морю, дышал морским воздухом. У самого канала уцелел дот, простреливавший весь пляж. Купальные кабинки носили вышедшие из моды имена: «Элоиза», «Аманда», «Леопольда»… Абелю доставляло удовольствие ласковое прикосновение сухого потрескавшегося дерева к ладони. Он остановился, снял обувь, подвернул брюки. Раздавленные голубые раковины, вмятая в песок скорлупа, гниющие крабы – как все это знакомо! Перед канадцами – десять метров сухого песка, до которого не доходит прилив. А они – в мире песка мокрого, они вязнут в этом песке, возле подвижной границы довременных водорослей, положивших начало жизни на земле.
Он ходил взад и вперед, от сухого пески до влажного пляжа и обратно, до влажного пляжа, где старухи в пыльных черных платьях громко разговаривали, не глядя на море. Пухленькая мещаночка окуналась и кричала при этом, как маленькая девочка от щекотки. Абель сел напротив высохшей жабы. Валерия расположилась возле него и приняла позу, какую обычно принимают женщины, садящиеся на берегу моря: поджала под себя ноги, колени сдвинула, а на колени крест-накрест положила руки.
– Узнаете? – робко спросила она.
Он стал подыскивать слова:
– Нет! Нет, Валерия. Ничего не узнаю! Я думал, что место, где ты рисковал жизнью… такое место забыть нельзя. Стало быть, я ошибался, Валерия! Кто высаживался здесь, на берегу ада, тот был убежден, что погибнет…
У Абеля опять начал косить глаз – для этого не умевшего лгать великана, то был тревожный знак неуверенности, слабости, болезненности.
– Простите, Валерия… Я… я говорю глупости… «Тот»… Я сказал «тот». Я имел в виду и его…
Какой он был чуткий человек при всей своей грубости! В этом она убеждалась все больше и больше. Ей приходилось гнать от себя мысль, что какая-то часть. Жака таилась в Абеле, что это было для Жака средством напомнить ей о себе.
«Берег ада…» Пухлячка старалась расшевелить одинокого мужчину с белыми волосами, в белой рубашке и фланелевых брюках. Девушки загорали. Дети делали из песка пирожные.
Абель сдирал себе кожицу с губ. Настала пора все ей рассказать, а это было ему тяжело.
– Мы продвигались шаг за шагом, по брюхо в воде. Ползком, конечно! Вода настигала нас, потому что был прилив…
– И Жака тоже?
Он сухо ответил:
– И Жака так же, как всех остальных!
И добавил с выраженном крайней усталости:
– Научитесь, наконец, понимать то, что я говорю, Валерия.
– Последние три дня куда вы только меня ни таскали! – сказала она. – И в каждом селе вы говорили: «Нет, не то».
– Мы составляли часть особого десантного отряда… Большинство погибло. Пять лет назад я обратился к уцелевшим. Ответил мне только один. Он ничего не помнил.
– Вам не пришло на память даже название села?
– Оно кончается на «вилль» – вот и все. В Квебеке я представлял себе ясно местность. И я был уверен, что все найду. Инстинктивно. Чутьем, понимаете? Черта с два! Соответствуют моему представлению плоский берег, водоросли, блохи в песке, чайки да прибой. Но ведь все это тянется на десятки километров!
– Жак был убит не на берегу?
– Нет. За Каном. Я же вам сказал: в одном из местечек, которое кончается на «вилль». Их тут сотни! Нормандия – это сплошные Леклерки и местечки, кончающиеся на «вилль»!
Абель закрыл глаза… Удрать бы куда-нибудь! Все равно куда. Как в тот страшный день. Тогда ему казалось, что целят только в него. Он не знал, что тысячам его товарищей по оружию приходилось играть в жуткие жмурки, так же как их отцам – после Вердена, Диксмуйдена, Фер-Шампенуаз, Эпаржа или Вими, так же как их дедам и дедам их дедов – вплоть до Фермопил, всем пришлось пройти через это несоответствие воспоминаний жизни, ибо жизнь идет споим чередом и ей на все наплевать! Память давала своим представлениям застыть – так она уберегала их от забвения, а жизнь заравнивала окопы, изменяла вид кладбищ, распределяла, покупала и продавала убытки, причиненные войной! Она сбрасывала мертвых на пустынные острова прошлого и продолжала идти с попутным ветром.
Морщинистый лоб стал круглым от мучительного напряжения.
– Местечко, оканчивающееся на «вилль». Колокольня остроконечная. В Аснелле я вздрогнул. Да это же двойник моей колокольни! Моя состояла из двух частей: нижняя часть, цоколь, – четырехугольная, с углами довольно тупыми, а та, что над ней, – сужающаяся кверху, восьмигранная. Крыша церкви, над которой возвышается эта двускатная колокольня, – темная. Крыша колокольни – голубая. Прихожан становилось все больше, и, по-видимому, именно это заставило духовенство в несколько приемов расширить храм, и вот выросли три пристройки, под углом к главному зданию, – возникла мягкая волнистая линия. Ну, а кровли… Смотрите: вот так… Очень симметрично. Скат колокольни почти отвесный. Это шпиль. Потом он ломается, образуя угол в сорок пять градусов. Вот так… Затем идет черепичная крыша церкви, и четырьмя уступами церковь постепенно спускается к кладбищу.
Валерию поразил навязчивый, мучительный, почти бредовой по своей четкости характер этого видения.
Забыв о Валерии, Абель чертил пальцем на песке.
– Церковь старая. Ее пристройки, примыкающие одна к другой, вместе образуют как бы живое существо – в те времена я его хорошо знал, и оно, быть может, ждет меня до сих пор вместе с кладбищем в ограде, папертью, ризницей и негасимой лампадой, вечно бодрствующей, как недреманное око.
На лбу у Абеля выступил пот; он поревел дух.
– Ну…
Валерия, завороженная яркостью его воспоминания, не шевелилась; губы у нее пересохли.
– Ну?
– Ну и потом кладбище… На кладбище – осевшие могилы. Разрушенная ограда, мостик, и сейчас же за кладбищем – луг. Недоеные коровы мычат. Вымя у них набухшее, желтое. Когда коровы мычат, это ужасно. Луг весь оранжевый – вероятно, от полевых ноготков.
– Вы долго там пробыли?
– Не знаю. Может быть, двадцать минут. Может быть, час. Во всяком случае, не больше часа. Прямо перед нами изгороди, столетние яблони. Яблоки зеленые. Зеленая кислятина. Сельцо – точно остров. Небольшое местечко. Низкие длинные лачуги с покосившимися, вросшими в землю стенами. Железные опилки и магнитная стрелка. Ведь дома поселка жмутся к своей темно-красно-голубой церкви, вырисовывающейся на облачном небе. Заметьте: мы не в самом соло. Оно от нас примерно в четырехстах метрах. Близко. А для нас это край света.
– А Жа-ак?
– Жак убит.
Да, сейчас так же невыносимо, как в тот страшный день. И по той же причине. Он, Абель, ничем же тогда не помог! Страшный день – это был далеко не конец. И вот нарыв образовался вновь. Но в страшный день ему ведь было всего только двадцать лет. А что знают о смерти двадцатилетние юнцы, даже если они встречаются с ней лицом к лицу ежеминутно?
Абель продолжал грезить:
– В четырехстах метрах от села! Жак видел село. Он его видел, но так в него и не пошел, так и не вошел… Яблони погубил плющ. Я только что подумал: «Я бы хотел быть яблоней». Но ведь яблони все расщеплены… И…
– И?..
Так заставляют говорить спящего.
– Везде вода, насколько хватает глаз, и она почти ничего не отражает – такая она грязная.
– Вы хорошо запомнили. Особенно церковь. Очень хорошо.
– А?
Он поднял голову.
Валерия замялась.
– Его могила там?
Абель откинулся на спину… Это был ад. Он только что описывал ад. Не село, о нет, не село – село, напротив, означало для них пристанище, стопочку, разливанное море сидра, яичницу с салом, камамбер, тепло, сухость, жизнь, – адом была топь между ними и селом, гнилое болото, образовавшееся оттого, что немцы умышленно затопили местность, отражение колокольни в ртутной воде и вороны, которых никакие моторы не могли распугать. Он сию минуту снова видел ад, а эта идиотка толкует о могиле. Может, ей еще и гробницу нужно?
Где же эта чертова дорога? Исчезла так же, как причалы! Ее засосала зеленая трясина. Ведь это же была не настоящая, честная дорога! Это была военная дорога на территории Франции, дорога привозная, дорога, проложенная саперами в иле, жестоко бомбившаяся, единственный путь, по которому подвозили на передовую боеприпасы и продовольствие. Это был ад, а, с тех пор как они с Валерией отправились разыскивать «село с окончанием на вилль», им попадались все только местечки, смазанные сальцем сытенькой мирной жизни!
– Сперва мы поехали в Дренвилль, – почувствовав его внутреннее сопротивление, снова заговорила Валерия. – Я записала.
Она записала! Ах, если бы записал тогда он! Но он действовал, как индеец в рассказе дяди Жоликера. Он не запасся сведениями. Он ничего не обдумал! Он наудачу отправился в Дренвилль. Инстинкт подвел его. Как в таком случае поступали индейцы? Дальше они уже не шли по следу. Они не придерживались определенной системы. Они не были поклонниками Аристотеля. Если они не находили потерянного предмета, значит, в этом не были заинтересованы боги. Но при индейцах не было женщин, с них некому было требовать отчета.
Глядя ей прямо в глаза, он говорил:
– Нет. Так у нас ничего не получится, Валерия. Ничего! Мы не с того конца начали! Прежде всего мне надо ориентироваться, вот что! Точно установить место высадки. А это не так-то просто!
– Не здесь?
Даже и это он не мог бы сказать наверное! В глазах молодой женщины Абель прочел желание дать ему пощечину.
– Я бы с удовольствием хватил сейчас стакан кальвадоса!
Холодный взгляд Валерии говорил о том, что она отнюдь не считает это дело срочным!
Он достал из кармана трубку, погладил свой старый «Денхилл», его шероховатый, когда-то черный, но с течением времени порыжевший черенок и привычным жестом почистил головку об нос. Потом, всосав щеки, затянулся… Засорилась, сволочь!
