Текст книги "Когда море отступает"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Я знаю все: дождь, крапиву и розы, собак и время. Когда вам двадцать лет, вас несет вихрь! И тут уже ничего нельзя поделать! Забвение в природе вещей, забвение – это сама жизнь. Все памятники, которые когда-либо воздвигались, служат для того, чтобы выхватить из забвения только один миг! Мертвецов придавливают плитами, чтобы быть уверенными, что они, до того как придет забвение, не встанут из гробов. Я ведь тоже наполовину обглодан лишаями, плющом, мохом, терном забвения. А я не хочу забывать! Я тщетно пытаюсь все удержать в памяти! Я виновен! Вместе с античеловеком, с нацистом – моим братом Каином! Виновны даже те, что воевали за свободу! Виновны, ибо забыли, что мы боролись за свободу. В Квебеке я об этом забывал. Значит, для других, для всей жизни, которая забывает, которая забывает при первой возможности, я – бешеный пес! О это участливое внимание, с каким они слушают, когда им говоришь о войне! Когда их обвиняешь в забывчивости! Война – во мне! Нужно убить добровольца Абеля Леклерка. Добровольца чего? Война – во мне, война – во мне! Господи, господи, я бью себя в грудь и кричу: «Виновен, виновен, виновен!» Хотя бы даже эта почтенная старушка с щечками, как баклажаны, приняла меня за штатного сатира! Боже! О, если б я мог в тебя поверить! Пойми меня! Не могу же я все делать один!

Вместе с сумерками надвигается новая волна духоты.

Беранжера слышит, что сзади идет машина. Это, наверно, автобус. Она поднимает руку. Скучно идти пешком. Около нее останавливается крайслер. Загорелый мужчина в дорогой, лимонного цвета футболке спрашивает дорогу в Грэ-сюр-Мер; говорит он по-французски с сильным акцентом. Беранжера отвечает ему и улыбается. Он предлагает подвезти. Она смеется:

– Редкий случай: «голосует» водитель!

Он просит объяснить, что она хочет сказать. Поняв, громко смеется, сверкая двумя золотыми зубами. Беранжера садится в машину. Иностранец приглушает радио.

Гроза движется к морю. Тучи образуют фантастический берег, имеющий форму не то козы, не то дракона, не то корабля, и по этому берегу проходят янычары с ятаганами, рыцари в латах, черные гусары, все войны смерти, а впереди Марго Исступленная размахивает мечом в виде креста. Вокруг моста дети гоняются друг за другом, перегоняют, догоняют и ловят друг друга. Они очень милы. Их беготня похожа на полет стрижей над причалами. Фантастический отсвет навевает успокоительную дремоту. Тень от цементированных быков моста ложится на зернистый песок, и здесь, на песке, яркий до боли в глазах свет подчеркивает меловую белизну ракушек. Чайки оставили перекрещивающиеся следы своих лапок между витками, виточками, витушками, завитушками ребячьих ног. О, эти маленькие луны детских пяток и цветки пальцев, оставляющие такой же легкий отпечаток, как птичьи лапки!

У кессона Абеля окликает парнишка:

– Эй, канайец, поди сюда!

Да это Оливье! Как поживаешь? Эге! Дыра у него во рту стала еще больше, хорошо виден розовый язык.

– Оливье! У тебя, я вижу, еще один зуб выпал!

– Не зевай! А то ускользнет.

Оливье держит в левой руке сачок, а правой шарит в нем. Крупная серая креветка плещется в воде, которую плохо пропускает материя. Как видно, это сачок самодельный, и Оливье не предусмотрел, что вода должна вытекать. «Я тоже так ловил головастиков, когда жил в королевстве, в царстве Сагене». Абель был в царстве, а Оливье сейчас в нем, ибо их есть царство. Другие дети кричат и поют. Двигая ногами, как поршнями, к ним приближается толстенький мальчик. «Паровоз» рассматривает «кроветку».

– У-у! Маленькая! – говорит он и отправляется дальше – его сейчас должны «прицепить» к «канскому поезду».

– Ворочается, как корова! – говорит Оливье.

Видно, чтобы отравить мне жизнь, «кроветки» везде найдутся! Абель смотрит на «кроветку», потом на теряющего терпение мальчугана. Он стискивает зубы, закрывает глаза – вид у него сейчас смешной, но на сей раз это у него выходит нечаянно, – запускает руку в сачок, чувствует сначала, как его щекочут щупальцы, а затем ощущение щекотки сменяется ощущением холода, как от прикосновения к живому фарфору. В его тело ледяными волнами хлынула смерть. Но он не отнимает руки. Ребяческий этот жест заключает в себе нечто символическое. Внутри Абеля горит огромное багряное солнце, склоняющееся к закату. Маленький человечек, кажущийся совсем крохотным среди бескрайнего внутреннего мира, он сжимает в кулаке креветку. Внутри крохотного человечка есть свой пейзаж, озаренный багряным солнцем, и еще один крохотный человечек, держащий креветку…

Мальчуган положил свои ручонки на волосатые мужские ручищи. Он любуется своей «кроветкой» и дрожит от радости.

– Это я ее поймал!

– Конечно, Оливье. Я тебе только помог…

Блеснула мысль: «Как мне помогла Беранжера… Беранжера, где ты?.. Слушай, я тебе непременно напишу из Канады. У меня есть план. Да. Я хочу, чтобы ты приехала ко мне… Устрой так, чтобы было поменьше разговоров. Но, может быть, ты не захочешь?.. Пташечка ты моя… Если б я мог заключить тебя сейчас в объятия, кажется, я задушил бы тебя…»

– Оливье! У тебя есть платок?

Оливье в купальнике. Откуда у него может взяться платок?

– Ну так держи крепче! Попроси мать налить тебе стаканчик.

– Я не у матери попрошу. Я у Симоны попрошу.

Валерия стоит, облокотившись на парапет; они ее не видят, но она над ними. Абель берет мальчугана на руки, так что лоб ребенка оказывается напротив глаз Абеля, ребенок тянется поцеловать его. Две влажные розы прикасаются к щеке Абеля. Абель говорит ему на ухо:

– Вот ты уже будешь свободным человеком. Free from fear.

Он подбрасывает его в воздухе, высоко-высоко, туда, где вчера, туда, где когда-то рокотали птицы смерти. Он повторяет:

– Free from fear, free from fear!

Ловит мальчика на лету и снова подбрасывает. Оливье кричит:

– Еще! Еще!

– Free from fear, – говорит Абель.

– Free from fear, – повторяет за ним Оливье, очаровательно присюсюкивая, и у него получается: «Фифомфи, фифомфи».

– А, Валерия! Глядите! Я поймал ребенка, который поймал «кроветку»!

– Ох ты! Как бы мне не попало!.. – говорит Оливье и, не выпуская из рук «кроветки», вырывается от Абеля и бежит – маленький-маленький, а впереди него бежит исполинская тень.

Омываемый сверхъестественно ярким светом, Абель поднимается по ступенькам лестницы. Волна зеленого золота накрывает старый материк с головой. Абель достает трубку, старый, изгрызенный «Денхилл»… Жак, большой мальчик Жак, бедный очковтиратель!

– Валерия! – спокойным тоном говорит он. – Вы – учительница, вы должны быть всеведущей. Ответьте мне на вопрос: если б нас тогда сбросили в море, вот эти дети играли бы сейчас здесь?

– Дети есть везде, и везде они играют.

– Значит, наши жертвы бесплодны?

– Да нет же, Абель! Их отцы были бы рабами.

– Они и есть рабы. Жауэн, Люсьен и его отец, свадебный пир, который не прервала смерть тетки, возмещение убытков и все в этом духе!

Про себя он еще добавляет: «Малютка, разрезанная пополам».

– Их поработил не кто-то другой – они рабы самих себя! Словом, это не совсем так. От них и нельзя много требовать.

Солнце заходит в тучу. В гулком кессоне играют дети, и матери никак их не дозовутся – сам господь бог их не загонит домой! Визг ребят далеко разносится в воздухе, в их криках есть что-то по-особенному волнующее – так много в них счастья и мира.

Неужели же это так просто? Значит, стоит только посмотреть на играющих детей?

– Валерия! Я сам не мог бы определить, когда именно мне пришел в голову ответ. Послушайте, Валерия… Ну, а если… Об этом я себя спрашивал все время, пока находился здесь… Ну… ну, а если снова… А? Понимаете, что я хочу сказать? Все: и война, и все остальное… И Жак тоже… Да, и Жак. Я бы, Валерия… Я бы действовал так же.

На мгновение судорога перехватывает ему горло, а затем он с ожесточением несколько раз повторяет:

– Я бы действовал так же, я бы действовал так же, я бы действовал так же…

Радостные крики ребят успешно соревнуются с визгом стрижей. Ветер возвещает прилив. Оливье будет спать со своей «кроветкой» под подушкой, и ему приснится огромный «канайец», подбрасывающий его до облаков. Фифомфи, фифомфи, Оливье!

В Воге Козлик подправляет линию крыльев своих амуров в том месте, где крылья соприкасаются. Проблема устойчивости сложна; ведь это тоже конструктивная деталь. Нужно привести в состояние полной гармонии прекрасное и полезное. Козлик в раздумье смотрит на скульптурную группу. Ходит вокруг четырехугольного камня. «Канайец» был прав! Хрупкие вогейские амуры, вдвоем, сплетшись руками, способны выдержать страшную тяжесть, которая раздавила бы их по одиночке. Вот так должно быть и «в жизни»!

В Вервилле, перед гостиницей, которая раньше называлась «Освобождение», маленький Куршину распевает:

 
Молвит мама: – Съешь-ка луку,
Лук целит, а не вредит.
– Мне лук претит – он кругл на вид.
– Ишь, форсит! Ей лук претит!
С этой девкою хоть плачь:
Парень нужен ей – не врач.
 

Затем вдруг обрывает пение, сплевывает в ручей, поводит плечами и говорит с нежностью в голосе:

– Дурашливый малый этот канайец!

Крайслер останавливается у начала дороги, ведущей в летний лагерь. Беранжера болтает с иностранцем. Затем она одна идет проселком.

– Скорей, скорей, Валерия! – говорит Абель. – Уж очень вы копаетесь. Мы не успеем погрузить ваши вещи в автобус.

Валерия с изумлением смотрит на этого успокоившегося великана, улыбающегося свободным детям. Руки у него все такие же тяжелые, но сейчас они доверчиво раскрыты.

Худая, быстроглазая девчонка, размахивая сеткой, слащавым голосом поет: «Счастливая доля – как роза на воле. Когда училась в школе…» В последний раз пение доносит до слуха Абеля слова, гладкие, как голыши. Только Малютка могла бы сказать Абелю, что загадочные эти слова означают всего лишь: «Моя суженая – роза на воле». Но Беранжеры нет около него. Отныне живость, легкость, обворожительная беспечность, искрометность будут в сознании Абеля неотделимы от Беранжеры – сказочной принцессы, которую разрезали пополам. Да. Уж лучше пусть Абель так никогда и не узнает прозаического истолкования, лучше пусть он увезет с собой судьбу – розу на воле, розу Арроманша, розу блиндажей и геометрически правильных могил с кленовыми листьями на плитах, незабываемую розу дюн, дикую и соленую, как слеза, расцветающую только в июне, когда море отступает…

Арроманш, июль 1958.

Шелль. Арроманш.

Сен-Жак-Кап-Ферра.

Шелль, май 1963.