Текст книги "Когда море отступает"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Опять начался отлив, – сказала она.

– Только теперь и можно дышать.

Они прошли область сухого песка, перешагнули через заставу из обрызганных блохами водорослей и вступили в царство влажного песка, мягко пружинившего под их босыми ногами. Море, отступая, оставляло зеленые лужи и обнажало лиловатые камни.

– Долина Иосафатова, – показывая на камни, у которых блестели их водорослевые кудри, сказал Жак.

Крупная галька походила на множество голов, высушенных хиваросами. Абель стал бросать камни в искрившиеся волны. Он швырял их не так, как швыряют дети – ниже линии плеч, как бы собираясь щелкнуть кнутом, а так, как пехотинцы бросают гранаты – описав полукруг над головой. На груди у него качался золотой образок, державшийся на тоненькой цепочке, – было забавно смотреть, как эта маленькая вещичка подпрыгивает на его волосатой груди. Валерия улыбнулась. От взгляда Абеля это не ускользнуло. И он тоже улыбнулся бледной робкой улыбкой.

– Я люблю, когда вы улыбаетесь, Абель. Вы снова превращаетесь в маленького мальчика, которому еще расти и расти.

– Я был когда-то маленьким мальчиком, Валерия. Затем я стал мальчиком с первым пухом на подбородке. И тут мой рост прекратился. Едва я достиг возраста, когда вместо пуха у меня должна была вырасти борода, как началась война. А вернулся я с фронта ста двадцати лет!

Она смутилась, и смущение это было ей неприятно.

– Вы не будете больше купаться?

– Нет. Там слишком много креветок!

– Ну так я оденусь. Стало свежо.

Спускавшаяся с дюны молодая женщина столкнулась с Валерией. Они взглянули друг на друга в упор. Незнакомка была в ярко-желтом платье с вырезом «каре» над мягкими выпуклостями грудей. Кожу ее покрывал естественный загар. Она расстелила бледно-голубое мохнатое полотенце, затем изящным движением, в котором было, однако, что-то вызывающее, сбросила с себя платье. Где Абель мог ее видеть? В Кане? В Гавре? На приеме в редакции газеты? Нет, нет, утром! У Ворот Войны. Ну да! Молодая женщина в платье с парусниками… Сейчас на ней был синий купальный костюм: бюстгальтер и трусы. Она повернулась к Абелю спиной – кожа у нее была золотистая, цвета шампанского. Очаровательный торс наискось перерезала топкая полоска, рубец сантиметров сорок длины. Пройдя вместе с Валерией несколько шагов, Абель оглянулся на эту разрезанную и склеенную молодую женщину. Она принимала солнечную ванну. Она улыбнулась ему, как улыбаются другу, которого вы, наверно, увидите завтра или еще как-нибудь, когда вас с ним снова столкнет судьба, эта «роза на воле», как поется в старинной нормандской песне, в той старинной, вновь зазвучавшей песне, которую старик Себастьен играл на губной гармонике.

VIII

Двор «Морского черта», обсаженный тамариском, примыкал к дому с плоской крышей, невольно привлекавшей к себе внимание среди стольких остроконечных кровель. Однако внутреннее устройство этого кафе при отеле поражало своей необычностью еще больше, чем его внешний вид. Оно напоминало южный кабачок, испанскую фонду, неаполитанскую тратторию, франко-восточный ресторан где-нибудь на окраине Марселя, Неаполя или Алжира. На рекламных плакатах были изображены райские уголки для туристов: Сиди-Бу-Саид, Хаммамет, Джерба, – Одиссей не смел и мечтать о таких уголках, а в качестве противовеса тут же красовались, по всей вероятности, доставшиеся по наследству от прежнего владельца «Четыре времени года» Шере, изображенные в виде четырех пышнотелых дам, попавших в совершенно чуждую им среду. Над прилавком на кончике провода болталась колючая китайская рыба.

Приглушенный радиоприемник передавал последние известия:

«В Алжире не произошло ни одного печального инцидента во время торжественных похорон трех…»

Маленький человечек, черный, как чернослив, выключил радио.

– Начался сэзон прэкрасно, – сказал он. – Но только здэсь никогда нельзя знать, как все обэрнется. Дэ-э… Врэмя измэнчиво… Как ихнее море…. Вы не здэшний?

– Нет. И вы тоже?

– О, я! Я из Сиди-Бу-Саида. Там я дэржал рэсторан. Сущий рай, сударь.

Выговор у него был то грубый, то мягкий, временами приятный, временами режущий слух, – это мог быть выговор и сицилийский, и мальтийский, и неаполитанский, совсем как его заведение. А какой он, помимо всего прочего, комедиант! Он придал своему лицу жалобное выражение – такую мину делает актер, который переигрывает, плохой актер:

– Пришлось продать. С убытком. А все из-за этих надувал. Из-за французских торговцев. Тша!

Абель сделал неопределенный жест в знак того, что разговор его интересует, но что у него нет на этот счет своего мнения.

– Да, а Бургиба-то как нас! Когда ему дали нэзависимость, он сделал руками… вот этак! Он дал понять, что мы его… не могу сказать при дама!

Независимость? Бургиба? Марокко? Абеля восхитил жест хозяина, а хозяин еще повторил его несколько раз, всем своим видом являя тот тип прожженного мошенника, над выработкой которого должно было потрудиться несколько поколений пройдох из средиземноморских портов: правая рука у него была раскрыта, ладонь он держал совершенно ровно, затем бил ею по левой – левую он сделал трубочкой, – а кончалось все недвусмысленной четвертью оборота правой руки – как бы в знак того, что кого-то придавили крышкой… Валерия недоумевала, но Абель-то отлично понял, что означал этот жест.

Абель все стоял и чему-то улыбался – волосатый карапуз хозяин и его рассказы успели ему надоесть. Алмазная иголка перескочила через бороздку на пластинке его памяти. Несколько дней назад в Гавре на набережной редакция газеты «Париж – Нормандия» принимала у себя сто двадцать одного канадца, мужчин и женщин, приехавших по приглашению Канадско-нормандского общества, из них двадцать четыре человека носили фамилию Леклерк. Стоило кому-либо позвать: «Леклерк! Леклерк!» – тотчас оборачивалось двадцать однофамильцев! Ведь тут были еще и туземные Леклерки! После первой же приветственной речи выяснилось, что здесь присутствуют три таких Леклерка: заведующий отделом спорта, фактор типографии и агент по распространению. Редактор положил цветы под мраморной мемориальной доской с именами служащих, погибших на двух последних войнах. Среди них оказалось два Леклерка.

А что было потом! Из автобуса они видели колбасную Леклерка, прачечную Леклерка, контору Леклерка по перевозке вещей, похоронное бюро Леклерка, – право, можно было подумать, что эту фамилию носил Адам! Сосед Абеля, мясник из Труа-Ривьер, прочитав свою фамилию под выкрашенной золотой краской головой быка, взыграл духом:

– Нет, здесь не соскучишься! Если я унижу еще одного Леклерка, я оплачу проезд всей нашей бражке.

Их рейс продолжался почти целую неделю, а 3 июня они бросили якорь в Кане. В новом здании университета, перед которым на зеленой лужайке высится изящная абстрактная фигура, им пришлось выслушать импровизированную лекцию того самого симпатичного седобородого человека в пенсне, которого вспомнила потом Валерия:

– Фамилию Ле Клэр, или ле Клерк, а иногда просто Клерк ошибочно производили от клерка – духовного лица, клерка – письмоводителя у нотариуса, на самом же деле она, по-видимому, происходит непосредственно от…

Маленький профессор строчил как из пулемета – должно быть, он спешил как можно больше наговорить в микрофон.

Ах, какое у них было начало путешествия! Развалюшки, бесконечные заборы, новые муниципальные дома, улица 6 июня, улица Освобождения, площадь Черчилля, бульвар Эйзенхауэра, встреча с ветеранами, выставка знамен, каскад тостов, перемежаемых минутным молчанием! Фестиваль, да и только! 3-го вечером Валерия и Абель проводили автобус, отправлявшийся в Шербур с грузом восторженных Леклерков. Валерия и Абель соединятся с ними в самый день отъезда, 12 августа, уже на пароходе. Руководитель группы поперхнулся, насупился – патриотизм Абеля и Валерии явно внушал ему сомнения.

Абель сочувственно кивал головой, слушая сетования Черноногого, – тот, обратив наконец внимание на рассеянность своего собеседника, удалился за стойку, и там его замучила злая китайская рыба – его раздражали ярко-красные отблески ее чешуи, падавшие прямо ему на лицо.

Абель постукивал пальцами по краю стакана, а левый его глаз глядел неподвижно – верный признак того, что мысли Абеля были не здесь. Три месяца назад Абель не знал, как провести отпуск. Это с ним повторялось каждый год. Проводить отпуск с антисептической Симоной ему не очень-то улыбалось. Ему ровным счетом ничего не хотелось. Ему надоело жить. По правде говоря, не Валерия ему, а он предложил Валерии предпринять эту предначертанную им самой судьбой поездку в Европу. Валерия согласилась, при условии что все расходы – пополам. Валерия – женщина самостоятельная. Равноправная. По меньшей мере! Когда они в тот достопамятный вечер высадились в Гавре, Абель еще вполне искренне думал, что его сюда привлекло безотчетное любопытство к своему роду, к своему происхождению, к корням своего генеалогического древа, тот интерес к далеким предкам, который пробуждается даже у самых грубых натур. В Кане он понял: он приехал с другой целью. А в Арроманше, еще утром, эта другая цель выяснилась окончательно: снова увидеть ад. И вот тогда-то он и постучался, как нищий, у Ворот Войны.

– Давайте с этим покончим, Абель, – сказала Валерия сухим тоном, который всегда бесил его. – Я шестнадцать лет была верна Жаку. Мне бы хотелось помолиться на его могиле. Желание скромное. Неужели я слишком многого требую от его лучшего друга?

Он вздохнул. Целый Атлантический океан разделял их. И эта рознь ощущалась в мыслях, в словах, в выражении лица, в интонациях.

– Послушайте, Валерия, – как с упрямой девчонкой, заговорил он с ней. – Военные учреждения так ничего и не смогли ответить на ваши запросы.

– Меня это возмущает.

Да что она в самом деле, дура набитая?

– Если уж они вам не ответили, Валерия, значит ответить ничего и нельзя.

Валерия выпила. Поставила стакан. Она сидела не шевелясь и пристально смотрела на него. А ему это осточертело, и он снова заговорил, безжалостно отчеканивая каждое слово:

– Могилы нет, Валерия. Простите, что я говорю об этом прямо. Но, в конце концов, надо же когда-нибудь! Вы не хотите понять. Если могила и была, то она затерялась, ее сравняли с землей, найти ее невозможно. А быть может, это безымянная могила.

– Безымянная?

– С такой примерно надписью: «Канадский солдат».

Она действовала ему на нервы. С каким удовольствием он дал бы ей сейчас пощечину! А она все еще не понимала! Он продолжал:

– Справочные бюро работают хорошо. Я не отговаривал вас писать в военные учреждения. Я надеялся, что… что это постепенно ослабит силу вашего горя. А я все-таки пошел к бывшему командиру нашего полка Полю Матье.

– Вы мне не говорили.

– Полковник Матье уверен, что вообще ничего уже нельзя найти…

На щеках у Валерии вздулись желваки. Лицо ее опускало подъемные мосты, поднимало решетки, закрывалось на цепочки, запиралось на замки.

– Кроме того, – сказал Абель, лицо которого тоже стало суровым, едва он заметил враждебное выражение лица его спутницы, – обстоятельства смерти Жака… обстоятельства совершенно исключительные… так что похоронить его было невозможно.

– Что такое? – почти выкрикнула она. – Но ведь вы же при этом были!

– Валерия! Выслушайте меня! Возьмите себя в руки. Я при этом был. Да, я присутствовал при кончине Жака. Но я плохо себе представляю, где это происходило. Жак погиб в разгар боя и при такой… при такой ситуации, когда все сейчас же изменилось. Иначе говоря, Валерия, самое место, где погиб Жак, исчезло!

«Ну-ну, еще немного, и дело с концом!» Он с наслаждением хватил «попугая». На лице у Валерии появилась презрительная гримаса:

– В одном из писем ко мне Жак назвал вас потаскуном.

– Как, как?

– Не то потаскуном, не то мерзавцем.

Неужели правда… Но какие были у него основания?

– Валерия! Вы не могли бы показать мне это письмо?

– Нет!

– Ага! В таком случае скажите мне хотя бы, когда оно было написано: до или после высадки?

– В Англии.

Она с удивлением наблюдала, как он посасывал трубку, как он разглядывал ее, поглаживал, улыбался, жмурясь.

– Я понял. Саутгемптон. Представьте себе, что в Саутгемптоне мы с Жаком…

Он осекся. Как у него повернулся язык? Впрочем, и то сказать: вся она – угловатая, властная, надменная, поневоле забудешь, что перед тобой женщина! Она злобно смотрела ему прямо в глаза.

– Я знала, Абель, что вы человек пропащий, что вы забулдыга. Но мне казалось, что сердце у вас доброе. А сейчас я вижу вас как бы впервые! Этот низкий лоб! Коммивояжерское краснобайство! Похабная привычка говорить сальности! Что-то животное в лице! Отвисшая нижняя губа!

Она говорила отрывисто, глаза у нее сверкали за очками, в которых бешено трепыхались две китайские рыбы.

– Я невольно задаю себе вопрос: стал бы Жак таким, как вы? Война разложила вас! Вы ни во что не верите. Вы пьете. Вы – подонок! Вы до такой степени ни во что не верите, что у вас даже нет ребенка!

Вне себя от ярости она опрокинула стакан. Из-за стойки выскочил хозяин.

– Вот что, уважаемый… – обратился к нему Абель. – Мне того же самого, приятель.

– А мне не надо, – вставила Валерия.

– Тогда кока-кола, – сказал Абель.

Черноногий уцепился за его слова:

– Вот этим напитком я в Сиди-Бу-Саиде нэ торговал! Если вы живете поблизости, приходите в воскрэсэнье. Я дэлаю кускус. Я учрэдил Общество бывших сэвэроафриканцев. Главным образом – марокканцев. Жителей Газы. А я нэ был Марокко. Я был Тунис! Ай, что за люди нормандцы! Тша! На лицо хороши, а сзади еще лучше!

Затем, понизив голос, с видом заговорщика:

– Что говорят о де Голле у нас в Бэльгии?

Абель прыснул.

– В Бельгии? Да ведь я же канадец!

Черноногий что-то сконфуженно пробормотал и тут же ретировался.

Ну, так как же, может Абель в приличных выражениях рассказать ей, Валерии, что у них произошло в Саутгемптоне с Дженнифер? Уж наверно, ничего не было, кроме легкого флирта, которому способствовало затемнение, кроме соперничества проживавших в старинном «Отеле Тюдор» однополчан, на которых английская зима нагоняли тоску, ребят в хаки, знавших, что им грозит гибель, и томившихся во время воздушных налетов. Но он и об этом ничего не мог рассказать Валерии, как не мог он ей рассказать о том, что произошло в Долине смерти.

Возмущенная его отказом, она вспыхнула. Вскочила, топнула ногой.

– Вы мерзкая личность!

Он высыпал на ладонь пепел из трубки, затем не спеша пересыпал его в пепельницу-рекламу.

– Давайте подведем итоги. Есть вещи, о которых я не могу с вами говорить. Во-первых, я не имею на это права, во-вторых, у меня и желания никакого нет. А вам непонятно, почему я не могу о них говорить. Все это в порядке вещей. Вы меня давно уже ненавидите. Сейчас мне это стало ясно. Ну что же, давайте сделаем отсюда вывод, а? Наше совместное путешествие кончается здесь, вот в этом уютном североафриканском кафе, в убранстве которого ощущается, однако, легкий разнобой. Не кажется ли вам, что это будет самое благоразумное?

Как же все-таки Жак назвал в письме Абеля? Точно она не могла припомнить. Потаскуном? Мерзавцем? Ерником? Она почувствовала, что хватила через край. Чисто по-женски истолковала мужское выражение. Но корабли были сожжены. Это она поняла. Прежде она не замечала на лице этого Геракла выражения печального достоинства.

– Я все равно бы вас покинул, даже если б не было этой вспышки, – продолжал он. – Я вас раздражаю. Я буду с вами откровенен: а вы – меня! Но вы мне вдобавок мешаете. Вы – преграда. Преграда между мною и Жаком… Прошу вас: сядьте. Ненужно устраивать бесплатные представления. Я сейчас скажу, что меня в вас раздражает. Вот это я могу. Вы себе нарисовали целую сцену: тело павшего героя завернули в знамя и похоронили у подножия дуба, а шлем его прибили к кресту. Это не предосудительно – это просто глупо. Минуточку! Дайте мне договорить, вы же меня больше не увидите. Вы вновь превратитесь в «дитя Марии», снова станете той Валерией, которая еще так хороша и которая тем не менее осталась верна своему жениху, павшему в бою за Освобождение. Отлично! Во всем этом есть только один недостаток: дело в том, что если повнимательней приглядеться к подобного рода схемам, то оказывается, что они ничего общего не имеют с действительностью. Вы избрали такой путь в жизни просто потому, что вам нравится эта поза. Из страха перед жизнью. По малодушию. Вам это придает бодрости. Жак умер, как подобает солдату, клянусь вам. Быть может, не как герой – в том смысле, как это понимаете вы. Слово «герой» всегда смешило солдат. Героем он не был. И я тоже. Но я совершил недопустимую ошибку: я имел смелость вернуться! Так вот, этот вернувшийся Абель, эта мерзкая личность, портрет которой вы набросали с такой незабываемой злостью…

– О!

– …этот Абель принял решение, Валерия. Когда я сюда приехал, представление у меня обо всем было смутное, это верно! Я сам себя тешил коммивояжерскими россказнями! Да, коммивояжерскими, лучше не скажешь! Пусть так. Но я нахожусь здесь. На некоторое время я отрезан от Квебека. От всей моей вчерашней жизни. В Кане я оказался отрезанным и от моих родственников, Леклерков. А теперь я расстаюсь с вами. Логично, не правда ли? Потом, вероятно, придется еще что-нибудь отрезать. Быть может, значительную часть своего «я», но уж выбирать, что именно, предоставьте мне самому. Итак, машина остается в вашем распоряжении. Советую вам побыть в Арроманше. Июнь в Нормандии хорош. Съездите в Кан, в Руан… Там на каждом шагу соборы…

Гнев Валерии утих. Теперь на лице ее читалось только изумление.

– Так вы в самом деле уходите? Но, Абель, это же недоразумение! Я совершала паломничество!

– Жак обожал плавать. Вы тоже. Вот и купайтесь! Это лучший вид паломничества!

Она осталась одна, ошеломленная бунтом Адама. Парочки смотрели на нее с осуждением; она напоминала им о том, что мужчина и женщина могут пойти в кафе вместе, а выйти порознь! Радиола оглашала кафе лжеарабской музыкой: «Мустафа», «Когда я увидел тебя возле дома…» Валерия вышла. Хозяин «Морского черта» поклонился ей: посетитель, кто бы он ни был, особа священная!

Солнце все еще светило ярко. Стояли самые длинные дни в году.

В машине Валерия поставила локти на руль, опустила голову на ладони и с минуту сидела неподвижно. Потом тщательно протерла очки, надела их и, закурив сигарету, сдвинула машину с места – мотор загудел, точно самолет, отрывающийся от земли.

Часть вторая
Нацистские креветки

I

Молодой солдат лежит на животе. Голова повернута под прямым углом к туловищу; видно его лицо, розовое, чересчур розовое; можно подумать, что у него свело шею. На губах застыла гримаса. Изо рта вытекла струйка крови, к ней прилипла муха. Рука, совсем детская, лежит возле подбородка – кажется, солдат сейчас ее подложит. Абелю не охота смотреть на мертвого юношу, но солдат лежит так, что Абель не может не видеть его. Да и потом, неподвижность мертвецов притягивает взгляд.

– Когда все это кончится, здесь будут устраивать пьянки с девками, – замечает Жак. – Да, да! У тебя, я вижу, слюнки текут!

Может быть, именно потому, что у Абеля текли слюнки, Дженнифер и не приняла его всерьез? А может быть, потому, что Жак старше его? Подумаешь – всего на один год! Абель поглаживает лежащую у него в кармане трубку, которую она ему подарила и которую он еще не осмелился раскурить. Новенький «Денхилл», точно такой же, как у Жака, такой же дорогой, с белой точечкой для красоты. Дивная трубка! Он три дня выдерживал ее в виски. От нее до сих пор пахнет спиртом. А, да ну его, Жака, к черту! Пусть он думает что ему угодно! Абель достал трубку, набил ее «нэви-катом» и задымил. Жак искоса, с изумлением поглядел на Абелеву трубку.

Над блиндажом летают чайки; Абель терпеть не может их крик – словно по покойнику плачут. У блиндажа, заставившего его и Жака прирасти к земле между дюнами и селом, грязный настил. Абелю и Жаку все еще не по себе. Ведь и часа не прошло после того, как у них на глазах бежал горящий немец. Тогда они были уверены, что сидящие в блиндаже сдадутся, но этого не произошло. Из бойницы идет дым и легко, точно марля, рвется на ветру. Невдалеке дрок, на котором еще кое-где не опал золотистый цвет, прикрывает бугор, а за бугром заметно шевеление. Вот бы туда! Но между бугром и впадиной, где находятся Абель и Жак, ровное место, голое, как школьный двор. Экая досада! Они там, за бугром, чувствуют себя, наверно, в полнейшей безопасности!.. Врач с красным крестом на халате и два санитара делают раненому переливание крови; движения у них размеренные, как у насекомых.

Постепенно их жесты замедляются. Кажется, будто волны смерти исходят из ее молодого служителя – подростка со сведенной шеей. Абеля клонит ко сну. Жак примолк. Э, да он… да он храпит! Чуть качает головкой гвоздика. Абель встрепенулся; во рту у него противный вкус. Кто-то окликает его мяукающим голосом. Абель ткнулся носом в край впадины. К ним прыгает не человек, а шар. Еще один не в меру ретивый сержант!

– Не шевелись, ребят!

Военная косточка прислушивается, принюхивается, выпрямляется, на секунду повисает на руках, затем опускается.

– Что вы тут ошиваетесь? – дружелюбно заговаривает он. – «Связываетесь»? С англичанами? Отряд связи? Отлично, отлично! Лейтенанта потеряли?… Ничего, найдется!

Хамелеон песков – блиндаж, выкрашенный в ярко-зеленый и ярко-желтый цвета, словно приблизился к ним. Укрепленный на источенных водорослями камнях, он наблюдает за ними из горизонтальной смотровой щели.

– Пригнись!

Сержант выдергивает у гранаты кольцо, отводит правую руку назад, а затем со всего размаху бросает гранату. В то же мгновение из блиндажа вылезает немец в фуражке и в гимнастерке. Раз, два, три, четыре… Время тянется нескончаемо долго. Граната разрывается в двух шагах от немца. Земля содрогается, толчок отдает в живот. Боже! Повторяется случай с огнеметом! Раненый немец упал. Он шевелится. Он ползет к ним. Сержант выпрямляется, но с тем, чтобы в любую минуту снова нырнуть. Тишина. Только шумит прибой. Сержант стоит с автоматом под мышкой. Раненый немец приподнимается, надает, снова приподнимается и, волоча несгибающуюся ногу, бежит к ним. Расплывается отвратительное пятно – пятно густой крови. Другие немцы, тоже в гимнастерках, с засученными рукавами, растерзанные, выползают один за другим из люка и высоко поднимают руки.

Жак пляшет, как индеец, и поет диким голосом. Абель не может понять причину этого ликования. Кровоточащий немец – в десяти шагах, лицо у него закопченное, глаза блестят, как голубые стекла. Один, два, три, четыре немца, тяжело ступая, следуют за ним. Раздаются два свистка. Веселый сержант и его люди переходят через дюну – блиндаж остается у них слева, – перелезают через ограду и гуськом идут дальше. На всем этом прелестном пляжике остаются пять человек с поднятыми руками, в форме серого цвета, три канадца, а поодаль – бесстрастные фигуры молодого врача, сверкающего белоснежным халатом, и его санитаров.

– Желаю успеха, ребята! – рупором приставив руку ко рту, издали кричит сержант. – До встречи в Берлине!

Абель обводит глазами Жака, врача, раненых, пятерых немцев, медленно опускающих руки, – во всей этой сцене ему видится нечто комическое.

– Руки вверх! – кричит Жак. – Руки вверх! Hands up!

Так вот они какие, немцы! Тужурки у них длиннее, чем куртки канадцев, однако ягодиц не прикрывают. Подпоясаны немцы черными ремнями. Форма на них бледно-серо-зеленая. Разителен контраст между их длинными тужурками и широкими «хаки», между помятыми фуражками бошей и касками канадцев с разными штучками.

Абель приближается к немцам, держа карабин наперевес. Не очень-то удобно обыскивать! Он делает Жаку знак. Жак – автомат через плечо – обыскивает их карманы, ощупывает бедра. Форма у них чиненая, изношенная до того, что сквозь нее просвечивает худое тело. Старший наполовину облысел, ему лет сорок, не меньше. Очки в стальной оправе делают его похожим на чиновника. На животе у него косо повязана наполовину черная, наполовину красная лента, на эполетах – серебряный галун. Он повторяет одно слово, каждый раз с особой интонацией:

– Komrads! Komrads!

Не считая раненого, все они ростом меньше канадцев, и, кроме лысого, у которого дрожат на ветру уцелевшие волосики, желтые, как цыплячий пух, все они не так белокуры, как их озадаченные победители.

Такие лица, как у этих врагов, мелькают во всех канадских поездах – вот что приводит в изумление новобранцев. Абель чешет затылок. Он говорит немцам несколько слов. Те хором отвечают по-немецки. Один из них с облегчением восклицает:

– Hitler kaputt![17]17
  Гитлеру капут! (нем.).


[Закрыть]

Так рушатся кумиры. Раненый, величественный, точно аист, стоит на одной ноге. Кровь растеклась у него по штанине. Абель свистит в два пальца. Молодой врач оборачивается. Абель показывает на немца. Врач дает разрешение. Немец направляется к медицинскому пункту. Одним меньше. Остается четверо! Абель дает пленным знак лечь на землю и тут же валится сам, наткнувшись на убитого юношу. Он было позабыл о нем. Цвет лица все такой же розовый. Губа все такая же надутая. И муха. Но теперь уже мертвый юноша не так для него важен. Он отошел в прошлое.

Абеля охватывает беспокойство. А что если в блиндаже еще кто-нибудь остался? Надо пойти посмотреть. А как же с этими?

– Постереги их, – говорит он Жаку.

В том, как Жак держит автомат, и в тяжелом его подбородке – угроза. Абель скрывается в блиндаже.

Жак переминается. Он не спускает глаз с пленных. Что это еще Абель запропастился? Вот и стой тут один с бошами, вырвавшимися из времени войны в замедленное время плена… Двадцать шагов до блиндажа – и обратно. Потом опять.

– Абель! – кричит Жак.

Ответа нет. Ну, а если боши побегут? И пусть бегут! Да, но им может попасться оружие. Стрелять им в спину!

– Абель! Абель!

Появляется мертвенно-бледный Абель.

– Поди посмотри, – говорит он.

Жак входит в блиндаж. В первом помещении никого. Задыхаясь от вони тухлыми яйцами, он проходит в смежное помещение. Здесь он насчитывает шесть человек. Некоторые стоят. Он не сразу догадывается, что это за, часовые, до странности неподвижные. Крови почти не заметно. Видна струйка, вытекшая из уха у ближайшего к Жаку, присевшего на ящике у пулемета. Если снизу заглянуть в глаза одному из них, тому, что прислонился к стене, кажется, будто они держатся в орбитах на глазных нервах.

Жак выбегает наружу и спешит выдохнуть из легких воздух блиндажа… Что такое? Абель разговаривает с каким-то офицером. Офицер слушает, с сухим стуком похлопывая себя стеком по ляжке. Жак подходит…

– А я вас просил брать их в плен? – говорит офицер.

– Но…

– Вы, верно, из отставших! Молчать! Ждите своего командира! Какая чепуха! Должен же быть дежурный офицер! Вот бестолочь! Просто непостижимо! Сими не знают, кого высаживают, где высаживают!

Он удаляется, не оборачиваясь, по-прежнему похлопывая себя стеком.

Подкрепление доставляет перевязочный материал, воду и консервированную кровь для медицинского пункта. Сзади Абеля и Жака берег усеивается джипами, танками, бульдозерами. Прошло всего десять минут, а какая уже кутерьма! Люди с флажками исполняют обязанности регулировщиков. На земле валяется колючая проволока, заграждения опрокинуты, к отмели пристают шаланды и баржи, бомбежка возобновляется, перламутровые тона Ламанша вновь мрачнеют от матового оловянного блеска, берег кишит подносчиками – они подносят патронные ящики, оружие, продвигаются вперед, сталкиваются, идут, падают, зубоскалят, орут и ругаются, а на них смотрят два новичка и от всей души завидуют товарищам, знающим, что им надо делать!

Абель присел на склон дюны, каску сдвинул на затылок – голове стало прохладней. В Ламанше прилив, по всей линии берега – белая грива. Мало-помалу вода в Ламанше становится зеленой, подергивается огненно-золотыми искрами, затем все темнеет и темнеет, а вдали она как синие чернила. От голода у Абеля подводит кишки. Он переводит угрюмый взгляд на нелепые фигуры немцев, а Жак между тем коротким штыком Абеля открывает коробку мясных консервов, потом, заметив озабоченное выражение на лице младшего товарища, прекращает свое занятие и заливается веселым смехом.