Текст книги "Когда море отступает"
Автор книги: Арман Лану
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
У подножья крестовой горы молочно белое море покрылось гребнями. Беранжера, напорное, сейчас спала между голубками и белым слоном. Утром Абель уже по-иному воспринимал вчерашнюю сцену. Чувство жалостливой нежности наполняло его. Три гудка заставили его вскочить: Валерия! Ничего не скажешь – Валькирия точна! Она смерила его взглядом, и ему сразу стало не по себе. А между тем на нем была белая футболка и нежно-голубого цвета брюки.
– Ведите лучше вы, Абель.
В тесной машине противно пахло туалетной водой. Абель сморщился, открыл дефлектор и включил мотор. Валерия искоса поглядывала на неразговорчивого водителя. Там, где от Бени-сюр-Мер расходятся четыре дороги, Абель чуть было не въехал в кладбищенскую рощицу. Нет. Он поедет туда один. Когда они проезжали Кан, он замедлил ход около университета с его лужайками, абстрактной статуей, студентами, болтавшими у самого здания. Он поклонился оставшемуся от прежнего Воге собору св. Петра и, дыша первозданной свежестью лимонного утра, по улице Шестого июня спустился к Орну. На мосту через канализованную реку он резко затормозил, так что Валерия стукнулась о ветровое стекло. На мосту, однако, не было ни души.
Глазам парней, едущих на грузовиках, открывается печальный вид на окутанный белой пылью Кан. С покосившихся телеграфных столбов уныло свешиваются провода. К отслужившему «Тигру» притулился детский велосипед с погнутым передним колесом. Среди развалин, нестерпимо треща, прокладывает себе дорогу грейдер, над ним вихрем кружатся клочки бумаги. Над грудами обломков переговариваются между собой два монастыря – мужской и женский. Сегодня воскресенье. Из полуразрушенной лачужки, прижимая к иссохшей груди молитвенник, выходит старушка, вся в черном. Она старательно запирает дверь на ключ, хотя в пробоину могла бы войти лошадь. Канадцы окликают ее. Колокола звонят, над развалинами реет колокольный звон. Канские колокола! Ваш звон надрывает душу… Старушка находит в себе мужество улыбнуться. Грузовики гудят. Кан смердит смертью. А колокола звонят вовсю. Канадцы останавливаются. В церкви с пробитым куполом, через который видно вожделенное небо, служит хилый священник с некрасивым лицом. Канадцы поют; выговор у них грубый, как ряднина:
К оружью, канадцы! Равненье
На старое славное знамя,
Надежд наших символ живой,
И крикнем, склоняя колени:
«Да здравствует Франция! В бой!»
В церкви молящиеся горючими слезами плачут – они оплакивают свой освобожденный город, превращенный в развалины.
Резкий поворот руля, на сей раз – вынужденный, чтобы не столкнуться с встречной машиной, и прошлое померкло. Дорога шла в гору. Абель включил скорость. Приятно было катить по бесконечной этой дороге, по которой они когда-то так медленно двигались, большей частью пешком. После того как сержант Бенжамен лихо намылил Жаку голову, тот нашел более подходящую обувь. Вообще им устроили теплую встречу! Почище военного трибунала! Уж теперь, голубчики, мы будем следить за каждым вашим шагом! Птижану тоже крепко досталось от его начальства. Он объявился лишь через двое суток, раненный в руку. И в каком чудном виде: с присохшей к лицу серо-зеленой коркой, со слипшимися бровями, с трехцветной бородой! Он был до того грязен, что казалось, будто он вернулся с предыдущей войны.
Вскоре Абель и Валерия подъехали к реке. Параллельно шоссейной дороге стлалось железнодорожное полотно. Абель вспомнил, как поразил его тогда контраст между бескрайней гибельной равниной на север от Кана и огороженными участками, через сквозистую изгородь которых бил яркий солнечный свет, – тут пехотинцу было хоть где укрыться. Абель замедлил ход и остановился у завала из выбеленных известью бревен. Возле засохшей ивы мычала рыжая с белыми пятнами корова.
– По-моему, это то самое поле. А дальше поселок с окончанием на «вилль»…
«Таковы координаты», – не преминул бы добавить писклявым своим голосом лейтенант Птижан. Птижан, Жак, прошлое подстерегали Абеля на этом перекрестке пространства и времени.
Напряженные поиски придали его взгляду суровость, а его чертам – античное благородство, строгую красоту, какой отличаются тысячелетней данности маски, изваяния сайтов, критян, этрусков, изваяния, оставшиеся от глубокой китайской древности. Солнце, выглядывавшее после дождей, морская вода и ветер покрыли бронзовым налетом неподатливую его кожу, однако на ней еще были видны розовые полосы, драгоценные прожилки в камне, из которого была высечена могучая эта голова.
Они ехали на малом газу, опустив стекла и подняв верх. Чья-то открытая машина как ураган промчалась мимо них; сидевшие в ней делали им укоризненные знаки. Придорожные столбы плохо были видны из-за разросшегося дикого овса. Дорога послушно следовала за прихотливыми излучинами прохладной реки, заигрывавшей с плотиками для полосканья белья, с мельницами, с водосливами и опрокидывавшей вверх ногами в своем зеркале плакучие ивы, ветви которых походили на букли париков. Пейзаж крайней своей причудливостью напоминал Беранжеру. Беранжеру, когда она…
Сердце Абеля учащенно забилось.
На придорожном столбе он прочел наполовину стершееся название местечка и цифры, обозначавшие расстояние; судя по буквам и по цифрам, столб этот был поставлен еще в те времена, когда здесь ездили на лошадях.
АНЖЕРВИЛЛЬ
2 КМ. 7 ГЕКТОМ.
Поле становилось все шире. Немного погодя показался поселок. Абель остановил машину у края дороги, вышел и полез на насыпь, склон которой был замусорен грязной бумагой. Так вот он, поселок под названием Анжервилль! Первое, резнувшее глаз впечатление: все стало каким-то уж очень мелким. Но тогда бомбежки, оголяя местность, изменяли пропорции. Соотношение земли и неба нарушало вдобавок затопление. Помимо всего прочего, тогда не было и в помине этой кокетливой туристической дороги, отмеченной на карте зеленой полоской. Прежняя, военная дорога извивалась по полю, среди широкой волнистой низины, которая сейчас колыхалась у его ног морем высоких хлебов. Сердце у Абеля колотилось. Он этого не любил. Он не любил, когда внутренняя Разведывательная служба молчала.
Абель рассчитывал на колокольню. Да, наверно, это та самая колокольня своеобразной архитектуры, состоящая из двух резко отличающихся одна от другой частей: нижней – приплюснутой, тяжеловесной, старинной, и верхней – воздушной, хрупкой, привлекавшей к себе внимание восьмигранным шпилем. Угол падения кровель – над хорами, над абсидой, над папертью – был тоже характерен: как будто церковь старалась расположиться поудобней и, не будучи гордой, по мере того как она все ближе спускалась к крестьянам, становилась похожей на деревенский сарай. Но та колокольня, которая запечатлелась у Абеля в памяти, была еще тоньше и голубее, а кровли, насколько он помнил, были коричневые. Ну, а теперь все кровли в Анжервилле голубые. Ступенчатый скат тоже выглядел по-иному. Ритм был не столь ярко выражен, менее отчетлив. «Опять ты об этом думаешь, опять ты об этом думаешь!» – сказала бы ему сейчас Беранжера. Ах, Малютка, дрянная ты девчонка! Ну зачем ей понадобилось раскрывать перед ним жалкую свою жизнь – жизнь безвестной женщины, чересчур независимой и уже ни во что не верящей? «Выкиньте из головы всякую мысль об этой женщине. Она свою роль сыграла. Теперь ее образ тонет в дали». Ага, заговорила-таки внутренняя служба! А ведь он думал, думал напряженнее, чем когда-либо! Ну так вот, колокольня представлялась ему сейчас не такой остроугольной, потому что он смотрел на город с более высокой точки. А тогда он смотрел, лежа на земле, – должна же быть разница! Из поселка выехали два ярко-красных трактора. На велосипеде ехала девушка. Вся нежно-розовая, как яблоневый цвет, она сделала Абелю и Валерии чуть заметный знак, а вуаль у нее развевалась, вуаль развевалась, развевалась на вольном ветру.
Абель собирал все свои силы, сличал свои воспоминания с тем, что видел сейчас, напрягал память, до отказа напрягал волю.
Он вибрировал, точно огромный, стоящий на якоре корабль, на который со всех сторон налетает ветер; внимание у него вновь ослабело.
Теперь он был уже неспособен двигаться дальше ни во времени, ни в пространстве.
Воля его была сломлена. Его выкинуло на берег, словно пучок водорослей, который оставляет, как веху, последний вал. Он был отброшен на исходные позиции. Искомое ускользало от него навсегда как раз в ту минуту, когда он был уверен, что вот сейчас он до него достанет – стоит только протянуть руку. Дальше он никуда не поедет. Анжервилль, возможно, и есть тот самый поселок, который возник тогда перед ними над мертвыми водами долины Иосафатовой.
Вновь отовсюду прихлынуло забвение, оно проникало, оно просачивалось в него. Чей-то голос издевался над ним, каркая, словно колеса бегущего поезда: «Ну зачем? Ну зачем?» Или: «Пле-вать, пле-вать, пле-вать». Как он мог надеяться, что в приютных долинах жизни, долинах, над которыми щебечут птицы, долинах, по которым тащатся крестьянские повозки, по которым ходят рыбаки и катят на велосипедах хорошенькие девушки, он отыщет Долину Смерти?
Долины Смерти больше не существовало.
Во всяком случае, это была приятная новость. Смерть умерла. До особого распоряжения. До новой войны.
Что же делать?
Никто больше не бросал костей, но цифры на них разобрать нельзя. А сзади стоит требовательная Валерия и отрезает все пути к отступлению.
Редко когда человек решается на что-либо бесповоротно.
Абель оглянулся.
Он успокоенно улыбался.
Он смотрел Валерии прямо в глаза.
– Здесь.
Последовало долгое молчание. Тишину внезапно нарушил оглушительный треск мотороллера.
Абель держался твердо, невозмутимо, непринужденно, с полным сознанием своей ответственности.
– Жак не доехал до этой церкви, – добавил он.
Жак погиб у врат царства. Царство начиналось по ту сторону поселка. Оно примыкало к прибрежной Нормандии, где яблони погружали стволы свои в волны, оно являло собой влажный мир высокой травы.
– Жа-ак, Жа-ак, милый мой мальчик! – шептала Валерия, и это малое слово «мальчик» причиняло ей боль нестерпимую. После смерти Жака она прожила так долго, что могла бы быть его матерью. Она с той поры и стала матерью этого мальчика, навсегда ушедшего в прошлое, жизнь которого оборвалась в юности. Теперь она поняла нутром то, что Абель говорил ей о канской Мамочке, о том, что женщина независимо от возраста может испытывать материнское чувство к солдату. Началась оттепель.
Трактористы пошли в наступление на пшеницу. Валерия села на склоне холма и опустила голову на руки. Тщетная предосторожность! Вся Нормандия, освещенная молодым солнцем, ходила перед ней волнами: темная зелень проселочных дорог, обсаженных шелковицами с кислыми черными ягодами, – об их ветки Жак царапал себе лицо, – влажная зелень лесов, напоминавшая бархатную куртку, сшитую на егеря-исполина, – в тени высоких этих деревьев Жак спал. То был необозримый колышущийся ковер, такой же зеленый, как знаменитый «зеленый рай» Байе и Анжера, где каждая былинка вымахивает в целое дерево, и в этот ковер вплетали свои нити и мудрая яблоня, и каштан с его лазоревой тенью, и молчаливый бук, и одухотворенная зелень акации, оправленная в серебро итальянских тополей, стройных, как веретено сказочной феи, и с оловянным отливом зелень ракит, склонившихся над неторопливыми речками, где рыбаки подремывают в своих плоскодонках, и, наконец, бутылочная зелень рек, через которые перекинуты замшелые мосты, отблескивающих рек, где форель мелькает как воспоминание. Жак в изнеможении засыпал под каштанами, шагал по замшелым мостам, на глазах у Жака всплескивала форель, но Жаку не пришлось сорвать спелое яблоко ни с одной мудрой яблони. Ему достались в удел зеленые яблоки. Он не доехал до поселка. Он не дожил до осени.
Валерия, позабыв о приличиях, плакала навзрыд.
– Жа-ак, Жа-ак, мой маленький Жа-ак! Жа-ак, ах Жа-ак! Мой большой, мой большой мальчик Жа-ак…
Низко опустив голову, она чуть слышно зашептала:
«Боже! Ниспошли мне свою милость! Сжалься надо мной! Ниспошли мне милость с берега Милости, ту, которой испрашивали наши предки, перед тем как выехать в Канаду. Боже!.. Пошли мне силы не рыдать при этом человеке!.. Абель все мне твердил о Долине Смерти, о долине Иосафатовой, а привел в дивный сад! Как это ужасно! Сжалься надо мной, боже!»
Жа-ак! Ах, Жа-ак, Жа-ак! Большой, большой мальчик Жа-ак!
Абель, беспомощный, жалкий, стоял поодаль – неумелый мясник.
Мимо прошел крестьянин. Он с любопытством посмотрел на рыдающую женщину, потом на Абеля.
– До свадьбы заживет! – проворчал он.
Вся эта залитая солнцем зелень, вся эта растительная жизнь, помимо желания Валерии, вливалась к ней в душу, порабощала ее, приручала ее, завладевала ею – зелень того оттенка, какой принимает вода, зелень опаловая, зелень устричная, зелень скарабея, вот того, что ползет между лицом женщины, которое отделяют от земли какие-нибудь десять сантиметров, и ножищами Абеля в сандалиях и ведет свою скарабейную жизнь, тащится по своим скарабейным делам, органический, неисправимый, вечный скарабей. Слезы Валерии вобрали в себя всю дымку, прохладу, мглу, туман, мелкий дождик, прозрачность, всю нежную зелень нормандских зорь. Валерия покусывала травинку, мокрую после сильного дождя. Потом выплюнула ее и приподнялась на локте. Абель наклонился к ней. Валерия чуть не вскрикнула – Абель отпрянул.
Необходимо было прикончить эту женщину. Так же как… так же как необходимо было прикончить…
Он побелел от ужаса. Да! Да! Необходимо было прикончить его, Абеля! В первый раз он решился это себе сказать. Никто другой не отважился бы…
Поле пшеницы было огорожено низенькой каменной стенкой. Абель и Валерия сели на нее. Нижняя губа у Валерии, обычно такая тонкая, то надменная, то злая, сейчас распухла от горя, настоящего человеческого горя.
– Он – на кладбище? – прошептала Валерия.
Абель отрицательно покачал головой.
Нет! Раз он недостаточно владеет собой, чтобы выдумать для Жака приличную, приемлемую смерть, утешительную для оставшихся в живых, то надо с этим покончить теперь же и выкрикнуть правду о его гибели! Надо выложить все начистоту, иначе Валерия опять пристанет с расспросами! Со дна души Абеля поднималась волна ненависти к этой почти пожилой женщине, к ее красным глазам, к ее красивому синему в белую горошину платью, ненависти к этой Еве – неверной подруге, захватчице, давным-давно занявшей место пленительной Лилит.
– Я много врал вам, Валерия. Но иначе я не мог. Вначале, когда мы только что приехали к «родственникам», мне было стыдно за Нормандию, которая так изменилась с тех пор. Я сам себе напоминал Мальчика-с-пальчик: я тоже разбросал хлебные крошки, а птицы их склевали. В Квебеке я себе этого не представлял. Совершенно не представлял. Только здесь я почувствовал, как ужасно то, что мне предстояло вам сообщить. Вы меня понимаете?
– Нет.
– Ну, слушайте: то упрямство, с каким вы разыскивали могилу… несуществующую могилу…
Низко опустив голову, так что видна была ее голая шея, Валерия комкала мокрый от слез платок.
– Почему же вы мне раньше не сказали?
– Мне надо было, как змее, сменить кожу. Сменил я ее, думается мне, нынче ночью, но это уже другой разговор. Валерия! Смотрите сюда: между излучиной реки и колокольней стоит поселок – так вот, он был окружен водой, а железная дорога в десяти местах перерезана, пользоваться ею было невозможно. На полуразрушенном мосту повис бронепоезд. Я тогда не знал о существовании той дороги, по которой мы с вами ехали. Саперы провели другую дорогу – она проходила через поселок; твердая земля начиналась по ту сторону, в трех километрах от поселка. А всего до нее было пять километров. Жак видел церковь, но в самый поселок так и не въехал. Жак погиб… Жак погиб на дороге, по которой шло снабжение армии, прорвавшейся к Фалезу.
Боже! С какой быстротой судорога перехватывает горло при одном воспоминании о гибели друга!
– Вы слыхали про дорогу Паттона? Так вот, это было нечто вроде дороги Паттона.
Валерия ничего не могла понять. Ей надо было объяснять каждую мелочь.
– Паттон выбросил лозунг: «Литр бензина стоит не меньше, чем литр крови». Его прозвали: «Вкровь-впеченку»: «Old Blood and guts». Ну так вот, здесь после взятия Кана литр бензина действительно стоил не меньше, чем литр крови. Понимаете? В мостах, где дорога суживалась до того, что движение по ней могло быть только односторонним, чуть машина застопорила – скорей ее на обочину. Здесь движение было как раз одностороннее… Да, вот что еще я забыл сказать: после нашей с Жаком злополучной высадки нас все-таки вернули в часть, и…
Где-то высоко заливался жаворонок.
– …и Жак стал шофером.
Валерия невидящим взглядом окинула поле, мокрые хлеба, глянцевито сверкавшие на солнце и золотисто зыблившиеся от легкого дуновения ветра, огороды, сады, берега реки и приветливый поселок, так и не дождавшийся грузовика с Жаком Лафлером.
IVОт толчка они валятся друг на дружку, слышится лязг оружия. На железнодорожном полотне отчетливо видны вагоны бронепоезда; передние и задние вагоны держатся на балласте, середина висит, как гигантская велосипедная цепь.
– Дай-ка я сяду за руль, – говорит Жак, – вас меньше будет трясти.
Ох уж это надоедливое мелкое хвастовство Жака!
Четыре часа дня. Дорога плавится на солнце. Милая шутка: приложить раскаленную каску к тыльной стороне руки дремлющего соседа. Парень аж подпрыгнет! Все хохочут. Окутанная пылью колонна растягивается. Время от времени она сталкивается со встречными транспортами. Тогда раздаются крики, свистки, истошные вопли, брань, люди привстают со скамеек, чтобы удобней было ругаться, но внезапный рывок швыряет их на места. Дорога узкая, перед каждой встречей приходится убавлять ход. Жара становится липкой. Первое время они показывали друг другу подбитые, зарывшиеся в песок машины, но, увидав первые трупы, примолкли.
С канских холмов еще видны серебристые аэростаты заграждения, эти пузыри, сверкающие в небесной синеве, – значит, там Мэлберри. Затем все исчезает. С людей градом льется пот. Поворот, которому, кажется, не будет конца, срывает с мест всех, кто сидит на правой скамье, и те, чертыхаясь, падают на сидящих с левой стороны. И долго тянется фальшивый, свинцовый блеск стоячей воды.
– Сюда! – говорит Абель Жаку, которому, конечно, никогда не случалось здесь ездить.
Отсюда начинается одностороннее движение. Непрерывным потоком движутся яростные джипы, приземистые доджи, уморительные даки – эти полуутки-полулягушки, которые время от времени потешно описывают круг на воде, танки, автоцистерны, автокраны, бульдозеры, транспортеры.
Замаскированные грузовики, скрежеща тормозами, внезапно останавливаются – прямо на них движется колонна. Пока она еще за поселком, ее заслоняют домишки, но вот уже головные машины показались с этой стороны. Солдаты прыгают на землю. Симеон жует своими гнилыми зубами пудинг из почек. До чего же все-таки противный тип!
– У меня такое чувство, как будто я здесь уже был, – говорит Жак.
Абель делает уклончивый жест. Из искусственного пруда, неправильной своей формой напоминающего лист плюща, торчат яблони, заборы, столбы и разоренные дома. В окнах отсвечивает солнце.
– Ребята! Это боши!
Три, пять, восемь доджей взрывают землю и немилосердно трясут свой груз – пленных, таких же серых, как их форма.
Симеон, заинтересованный в затягивании войны по причинам, которые лучше не выяснять, посмеивается:
– Что, «Великая Германия», путешествуем?
Бенжамен обрывает его:
– Заткнись, Сим!
Сим, конечно, продолжал бы в том же духе – ему не впервой сцепляться с рыжим сержантом, но сейчас не время зубоскалить.
– Да ведь это же боши! – огрызается он.
Лица у немцев и у союзников, у побежденных и у победителей – землистого цвета. Караулящие фрицев пехотинцы в круглых касках улыбаются детской улыбкой и отпускают шуточки, но канадские французы не понимают slang’a. Обдав канадцев презрением, они принимаются жевать резинки.
– Пикадилли, да и только! – острит Симеон.
У регулировщика руки двигаются, как у манекена. Все хохочут, но что-то уж слишком громко. Дорога оседает под тяжестью машин. Ракиты стоят по пояс в воде, верхушки у них срезаны. Из грязевого кратера торчат две ноги; странно, что они не двигаются.
От окружающей природы веет Ветхим Заветом, сплетшимися преданиями о Мертвом и Красном морях, о водах многих и об озере Тивериадском, вот только какие ловцы человеков пойдут сюда забрасывать сети? Абель наблюдает за Жаком и узнает это презрительное выражение деланно бесстрастного лица – имя ему страх. Лбы у всех мокрые: люди потеют от жары, потеют от ужаса, потеют от того, что их укачало, а на грузовиках укачивает еще хуже, чем тогда, на корабле, в виду материка. Да, это действительно Долина Смерти. Долина Смерти – это ведь не песчаное пространство окаянных пляжей. Нет, смерть, как и жизнь, любит довременную, невылазную, родную хлябь. На «Тигре» с черным и белым крестом сидит пустельга.
– Ждет пайка! – не унимается Сим.
Ну к чему хорохориться? Все они страстно желают одного: быть старше на полчаса, проехать наконец эту чертову колокольню со шпилем, которая все стоит на одном месте. Мотор работает на полную мощность, но колеса буксуют, и от этого противно сосет под ложечкой. Шофер дает задний ход. Грузовик скользит. Пятится. В нерешимости останавливается и, стоя на месте, дрожит. Солдаты примолкли. Помощник водителя прыгает прямо в грязь – брызги летят во все стороны. Слой грязи не меньше чем в двадцать сантиметров толщиной! Помощник подкладывает под колеса мешки. Орет. Вскакивает. Висит на подножке. Делает знак водителю. Первая передача! Грузовик кренится сперва вправо, потом влево, нерешительно балансирует, трясется и, наконец, трогает. Уф! На первый раз предупреждение! Давай следующий! Все оборачиваются и смотрят на машину, которая идет непосредственно за ними: это автоцистерна, сидящая высоко над колесами; она движется, как канатоходец.
Абель бьет себя по затылку и давит одно из тех черненьких насекомых, которые пристают к сукну куртки. Это слепни, предпочитающие крови животных кровь человеческую.
До поселка еще метров шестьсот. Дорога туда – щебеночная насыпь в затопленном поле, укрепленная хворостом, похабного вида мешками с землей, фашинами; через глубокие колдобины переброшены доски. Абель смотрит на дорогу. Нужно на чем-нибудь сосредоточить внимание. В сущности, он ждет. Солдат – это человек, который ждет. Они въезжают на сборный мост. От толчка Абель подается вперед. Вокруг и в воздухе и на земле рвутся снаряды. Лупят из по крайней мере стапятидесятипятимиллиметровых. Взрывы поднимают целые гейзеры цвета кофе с молоком. Люди неловко перешагивают через борт, становятся на колеса, потом на землю, ложатся под кузов, пригибаются. Жар от моторов соревнуется с солнечным жаром. В просвете между шасси и колесами видно, как мелькают в небесной синеве быстрые воздушные форели – истребители: они летят веселые, чистые, на них свежевыстиранное белье. Летчики, счастливые летчики! Грешно вам будет теперь поднимать нас при встрече на смех!
– По-моему, это довольно опасно, – неуклюже шутит Вадбонкер.
Острота старая. Происхождение ее давно забыто. Длится это состояние долго. Кажется, будто несколько часов. На самом деле – четыре с половиной минуты. Люди переводят дух, оглядываются по сторонам, не хотят верить в чудо тишины. Каркает ворон. Уносят одного из водителей с окровавленным плечом – в плече у него, точно орхидея, торчит железка.
Птижан бабьим голосом подает команду. Жаку предстоит сменить шофера; вид у него недовольный.
– Ну что ж, все в порядке, сейчас двинем Софи! – говорит он.
Софи – имя грузовика. Жак оправляет на себе форму и шлепает по грязи. Абелю отчетливо, словно он смотрит в бинокль, видны поселок и старая церковь. Направо клин луга; на лугу пасутся коровы; как они не отравятся этими цветами такого ядовитого ярко-желтого цвета? Вымя у коров набухло, и они жалобно ревут. Метрах в тридцати, у края насыпи – яблони. Люди влезают на грузовики. Машины, фырча, трогаются с места. Все до одной. Это чудо.
В поселке зияет черная яма, которую издали не было видно, пасть, готовая проглотить их, бывший сарай, который разломали саперы, чтобы сэкономить двести метров. Однако снести его целиком саперы, как видно, поленились, и дорога проходит под балками. Солдаты дышат полной грудью. И даже смоются.
Но вот опять! И на этот раз дело куда серьезней. Машины вязнут, ухают в предательскую воду. Сзади столб синего пламени поднимается выше самых высоких тополей. Взрывы отдаются у солдат резью в животе. Абель ждет, уткнув нос в землю; вся вселенная сосредоточена для него сейчас вот в этих одуванчиках, забрызганных смазочным маслом. Гады немцы! Чтоб им всем передохнуть! Снаряды сыплются. Люди кашляют, харкают, им нечем дышать, им запорошило глаза. Наконец затяжная вспышка осветительной ракеты, и после этого огонь стихает. Зеленоватый туман сливается с дымом, до того густым, что солнечные лучи не в силах его прорезать. Из поселка выходят саперы со своим инструментом. Не считая гудящей и пылающей автоцистерны, попало еще в грузовик. Лежа на боку, уже наполовину засосанный грязью, он задрал кверху колеса. Софи! Абель бежит по грязи, оскользается и, обгоняя Птижана, толкает его:
– Жак! Жак!
Софи, падая, вырвала кусок бетона, а может быть, это не Софи, а угодивший в нее снаряд. На протяжении нескольких метров сборная дорога неожиданно круто спускается вниз, так что приходится цепляться за арматуру, от которой отваливаются куски грязного бетона. Теперь Абель упорно ползет на четвереньках. Ему протягивает руку механик.
– Где Лафлер? Водитель? – растерянно спрашивает Абель.
Но тут он видит Бенжамена – унтер-офицера с неприятно синими глазами и небольшими усиками.
– Леклерк! К своей машине! – приказывает он.
Абель тупо глядит на Софи, увязающую в грязи. Подбегает офицер из саперной части. Сюда же, отдуваясь, направляется Птижан. Он тоже цепляется, как краб, за арматуру.
Офицер инженерных войск – канадский англичанин, великан, сухой педант. В таких переделках он еще не успел побывать. Но он делает вид, что для него это военный эпизод, каких много.
– Жак! Жак! Жак!
Головная машина уже трогается, выплевывая струю горящего газа. Абель цепляется за крыло. Вот он, Жак! Из жидкой грязи торчит туловище. Лицо как у мертвеца. Абель близок к обмороку. Сзади слышится чей-то вялый голос:
– Еще один увяз. Этого уже не видать.
Но где же ноги Жака? Тут нет для них места. Жак моргает. Как он сразу постарел, какой он бледный, из-желта-бледный, как искажены его черты!
– Леклерк! – зовет Птижан. – В машину! Я вам приказываю!
– Я пропал! – кричит Жак. – Пристрелите меня! Пристрелите меня! Пристрелите меня! Да пристрелите же меня, трусы! Абель, пристрели меня! Абель, Абель, Абель!
Абель ползет вперед и ставит ногу на камень. Держит! Нужно подползти к Жаку сзади. Нет, ничего не выходит! Камень переворачивается, ноги уходят в грязь по щиколотку. Стоны раненого невыносимы.
– Стойте! – кричит врач.
Кричат два санитара. Все кричат одновременно. Начальник колонны схлестнулся с Птижаном. Врач, ловкий, как обезьяна, делает стойку на одной руке, а другой ощупывает раненого. Знаки отличия на его новенькой форме до странности ярко блестят. Из-под Жака брызжет красная грязь.
– Мы должны немедленно трогаться, – заявляет начальник колонны.
– Immediately[36]36
Немедленно (англ.).
[Закрыть], – повторяет сапер.
– Как же вы тронетесь, когда тут раненый?
– Вытащите его, – говорит Птижан.
– No, – возражает флегматичный краснолицый колосс.
Он машет рукой.
– Что вы делаете? – спрашивает Птижан.
– Бульдозер.
– Сволочь!
Птижан бьет лейтенанта инженерных войск кулаком по лицу. Тот в изумлении отшатывается, потом как бы нехотя протягивает руку за револьвером, достает его и щелкает предохранителем. Птижан рассматривает ссадину на своем кулаке. На лице у него появляется детская гримаска. Кажется, он сейчас заплачет. Офицер инженерных войск, держа в руке револьвер, говорит по-французски, растягивая слова:
– Вы больше не находитесь и споем уме, лейтенант.
Начальник колонны знает Птижана – он тоже шод; он разводит руками. Врач перестает шарить под водой; он что-то злобно говорит санитарам. Жак хрипит.
И тут из черной ямы сарая вылезает бульдозер.
Врач, которого поддерживают его помощники, засучивает Жаку рукав и делает укол. Выпрямившись, он вылезает на дорогу, облегченно вздыхает, обменивается красноречивым взглядом с офицером инженерных войск, потом переводит взгляд на других. Солдаты смотрят на офицеров, те переглядываются между собой.
– Сколько времени нужно, чтобы отбуксировать? – спрашивает Птижан; голос его звучит глухо.
– Три часа.
Рев бульдозера становится оглушительным. Офицер инженерных войск свистит. Бульдозер останавливается шагах в двадцати. После укола Жак почти теряет сознание.
– Абель!.. – шепчет он.
– Тебе больно?
– Легче стало.
– Сейчас тебя вытащат.
– Три минуты, – говорит долговязый офицер инженерных войск и трет распухшую нижнюю губу.
Птижан оторопело смотрит на начальника колонны, на офицера инженерных войск, на вереницу машин. Между грузовиками вклинился мотоциклет. Руки у Птижана повисают как плети. Врач уже куда-то исчез. Бенжамен твердит одно и то же, но без прежней настойчивости:
– Идите к своим машинам. Вперед. Никому не оказывать помощи. Леклерк! Леклерк! Я к вам обращаюсь.
Взлетает ракета и грациозно опускается на землю… Жак закрыл глаза. Он заснул. И тут всеми овладевает страстное желание с этим покончить. Жаку все равно крышка, все равно крышка! Почему же из-за него должны погибать другие? Ракета – сигнал немецкой артиллерии. Сейчас начнется! Надо скорей трогать! Смыться отсюда! Ведь он уже мертв!
Абель загораживает дорогу; его шатает.
– Уведите его, – говорит Птижан.
Прикосновение чужих рук выводит Абеля из оцепенения. Он пытается оторвать от себя повисшую на нем гроздь людей и воет от ярости:
– Жак! Жак! Сволочи! Сволочи! Сволочи!
Четверо молодцов оттаскивают его от машины, за которую он ухватился. Грубой силы они не применяют. Обращаются с ним осторожно. Абель бьется, высвобождается, вырывается, в исступлении бросается на Бенжамена. Унтер-офицер бьет его рукояткой револьвера. Абель теряет равновесие и падает в грязь. Его поднимают.
– Перестань дурака валять, старик! – шепчет ему один из товарищей.
Сержант Бенжамен мрачно смотрит на свой револьвер.
Офицер инженерных войск влезает на бульдозер. Рев моторов становится нестерпимым. Над яблонями расцветает вторая ракета. Бульдозер скрежещет, толкает, взрывает, перемалывает. Грузовик сопротивляется ему всей своей тяжестью, как-то странно покачивается, медленно приподнимается, становится на дыбы, огромный, как цирковой слон, задирающий передние лапы. Сопровождающие колонну солдаты, снабженные миноискателями, надсаживаются, помогая бульдозеру. Их всего двадцать человек, подталкивающих к смерти рядового Жака Лафлера.
