Текст книги "Когда море отступает"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

IV

Солнце золотило берег. Абель узнал лодки: еще так недавно подвижные, горделивые, сейчас они дремали среди отбросов. Посреди канала тянулась светлая струйка, оттенявшая тусклый блеск тины.

– Водорослей-то, водорослей! – воскликнул мальчуган.

Грязь была затянута этими внутренностями моря цвета сырой печенки, отливавшими то коричневым, то фиолетовым блеском, в зависимости от того, как падал на них свет. Нахально расхаживали чайки; их лапки оставляли следы в виде крохотных звездочек. За каналом скучился городок – скопище серых домов. В их окнах то и дело вспыхивали золотые стрелы.

Пройдя шлюз, мальчуган отпустил руку канадца; Абель улыбнулся – он давно уже задавал себе вопрос, когда у парнишки появится этот рефлекс.

– Куда ты меня ведешь?

– К «Дядюшке Маглуару». Там «телек».

Они пошли в сторону, противоположную морю. Улица с красивым названием – улица Восходящего солнца – тянулась с востока на запад. Так же шла дорога из мертвого поселка, из «палестин», где были сводчатый подвал, полная, белая Люсетта и исчезнувшая колонка.

Ресторан при гостинице «Дядюшка Маглуар», «зимний сад, игры, свадьбы и банкеты», тешил взор: он сверкал чистотой, навес был выкрашен яркой краской, стены кремовые, крыша высокая, остроконечная. Абель любил нормандские домики с набухшей штукатуркой под угрожающе насунувшимися выступами, домики, которые века покосили, но не разрушили, домики с навесами, увенчанными резными фигурками чревоугодников, чертей, распутных монахов, прачек, веселых бондарей. Этот дом представлял собой сделанную специально для туристов копию. Само здание имело вид подчеркнуто новый, а сбоку еще сохранилось срезанное крыло многовековой давности. На фронтоне старой гостиницы из-под новой надписи, попорченной зимними туманами и дождями, проступила старая: ОСВОБОЖДЕНИЕ.

Уже! Уже хозяин гостиницы, восстановленной, конечно, на «возмещенные убытки», вернулся к названию почтовых станций, к имени человечка в шапке – к «Дядюшке Маглуару». Не долго же продержалось новое!

– Давно переименовали?

– Только-только закончили пристройку. Два года назад. Мне больше нравится «Дядюшка Маглуар» – по крайней мере не такое брехливое название.

При входе их приветствовал сделанный из раскрашенного дерева багроволицый сельчанин, принявший услужливую позу, с салфеткой через руку, в синей шапочке с помпоном, в синей рубашке с красным галстуком. Абель вошел вслед за мальчуганом. Его мгновенно оглушил гам.

– Свадьба Лемаркьеровой дочки, – пояснил паренек. – Они всё еще тут. У мэра и у священника они были в субботу утром, сели за стол, а немного погодя пришлось прекратить. Женихова тетка померла. Нажралась, как свинья, и вся посинела. Прекратили и перебрались сюда! Послезавтра похороны. Недели не хватит, чтобы протрезвиться!

Живые подняли невообразимый содом, и его еще усиливали визгливый аккордеон и барабан. Барабанщик ограничивался тем, что отбивал такт буханьем, поражавшим слух своим однообразием. Было уже шесть часов вечера, а еще только подали десерт. Пела одетая в синее платье крупная блондинка с тонкой талией и толстым задом.

Абель до того ошалел, что не мог разобрать слов, к тому же он был теперь в районе действия радиолы, Здесь же четыре юнца в обтягивавших поджарые ляжки синих джинсах теснились около автомата, украшением которого служили pin-ups’ы[21]21
  Портреты девушек (англ.).


[Закрыть] в трико. На автомате ослепительно сверкала надпись ФЛОРИДА. Снабженный переключателем робот оглашал ресторан звуками «Мустафы» – рахат-лукумной музыкой, в которой почти столько же восточного, сколько в «Трабаджах ла Мукер»:

 
Али – мой милый,
Али мне дорог,
Али румяней,
Чем помидоры.
 

За стойкой узколицый брюнет с черными бегающими глазками исполнял танец живота. Абель предпочел сесть поближе к свадьбе. «Восточная» музыка отхлынула, с прежней силой зазвучал голос блондинки в синем платье. Абель, еще не успев сесть, узнал мелодию, которую на набережной в Берньере играл Себастьен. Вся свадьба подхватывала, взметая брызги фальшивых нот.

Абель заказал для беспризорного мальчика ракушки. Гагатовые глаза паренька благодарно затуманились.

– А мне, красавица, кружку «попугая».

«Красавица» фыркнула ему в нос и убежала на кухню.

– Ее Аннетой звать, – сказал мальчуган и с таким видом, словно он сейчас сообщит Абелю нечто очень приятное, добавил: – Б… – пробу негде ставить.

А уж галдели эти освобожденные! Абель наслаждался. Говорили все сразу. Базар! Ярмарка. Иванов день, да и только! Какой-то рыбак толковал с хозяйкой – она сидела у стойки, грузная, жирная, как ее ракушки, величественная, безучастно взиравшая на веселье.

– Пропустишь стаканчик – и уже развезло! А тебе ли, Мари-Франс, не житье? Сидишь себе сложа руки!

Он достал из сумки громадную устрицу.

– Хороша! Здорова!.. Раньше там во какие были!

Он ударил себя ребром правой ладони повыше кисти левой руки… Устрица переходила из рук в руки.

Белокурая дружка невесты, раскрасневшись, руки в боки, продолжала петь в ритме джиги, подчеркивая местный акцент – то ли чтобы посмешить, то ли из подсознательного желания показать свою особливость, показать, что она этим гордится, напомнить о том, что она принадлежит к древнейшей народности. Она бессовестно утрировала, толстая мерзавка!

 
Единственная дочка,
Росла я в неге, в холе,
Росла я в неге, холе,
         Счастливая доля —
         Как роза на воле.
Росла я в неге, в холе.
 

Рядом с жеманной невестой, толстая красная морда которой возвышалась над смятой скатертью, плакала горькими слезами усатая бабища в лиловом платье. Свадебное веселье подогревали мускат, кальвадос, выдержанный сидр, шампанское, игривые шуточки, буханье барабана, и оно, это веселье, покрывало голоса других посетителей, которым приходилось орать, чтобы их услышали, и вытесняло «Мустафу». Хозяйскому сыну, в зелено-синей куртке поверх тонкого черного пуловера с отложным воротником, надоела эта давно вышедшая, из моды дребедень, и он нажал кнопку. Потом взял устрицу, посмотрел на нее равнодушным взглядом и вернул владельцу. Кто-то кому-то радостно крикнул:

– Ты так благоговейно смотришь в горлышко пустой бутылки, как будто в церкви молишься!

Невеста закурила сигарету. Крупная голубоглазая блондинка вскочила на стол, другие хлопали в ладоши. Похотливое выражение своего лица она подчеркивала позой и жестами и все бросала в папиросный дым магические слова:

 
Когда училась в школе,
В меня учитель наш
Влюбился поневоле…
 

– А ну, хором, хором! – вопила подвыпившая старуха и хохотала при этом так, что у нее чуть не вывалилась вставная челюсть.

– На днях! Когда именно – не помню! У меня намять отшибло!

– А ты пей больше!

– Ты за меня не платишь, Мари-Франс!

– Утки твои тощие, как грифы…

Люди ходили взад и вперед, садились, пили, топотали, подзывали официанток. Мальчуган ел с самым серьезным видом. Открытой раковиной, створки которой были еще связаны оболочкой, он пользовался как плоскогубцами, чтобы извлекать мясистых моллюсков, блестевших в собственном соку с глазками жира. Абель последовал его примеру – мальчик улыбнулся одними глазами.

– Хочешь? – спросил он.

– Нет. Я только попробовал. Кушай, мужичок.

Голос у Абеля дрогнул, когда он назвал его «мужичком». Мальчик относился к еде, как к некоему священнодействию, и это умиляло Абеля.

– Так, растак, распротак, и разэтак, и вот так!

Абель подскочил. Ругался худой рыжий малый с горящими глазами и рябым лицом.

– «Люцерна», – набив полный рот, проговорил мальчуган. – Он у нас «с бусорью».

«Люцерна» никого не бранил; он ругался, как ругаются мужики, – в воздух, по десять раз повторяя одно и то же в самых бессмысленных сочетаниях:

– Ах, так-растак, перетак, растак, растуды, фердинандова корова перелезла через забор и забралась в мою люцерну, туды, растуды, распротуды!

Хозяин, по имени Арно, пятидесятилетний сангвиник, с брюшком, натягивавшим его рубашку в красную клетку, переставал смеяться только для того, чтобы дать взбучку подавальщицам, а потом опять! Когда мимо него пробегала Аннета, он шлепал ее по заду. «Дядюшка Маглуар» кружился, как карусель, вокруг развеселившегося канадца. Рядом с продавцом устриц стояли теперь еще три молодых рыбака и балагурили с толстой накрашенной хозяйкой – добродушной богиней этого Олимпа.

– Вы свой супружеский долг исполнили?

– Больно вы любопытны, господа.

Она важничала, как ей и подобало в ее положении, куриной гузкой складывала губы.

– Наша худышка штанишек не носит!

– Это вас не касается! Я очень беспокойная и от этого худею. С меня все сваливается.

Весила она, однако, не меньше восьмидесяти кило.

– Завтра утром, Марсель, выхожу на лов.

– Много ты наловишь! Усищи у тебя, как все равно эстафетные палочки! Да ты всю рыбу перепугаешь!

Взрывы хохота.

– Вот трепачи, вот трепачи!

– Де Голль в печенки нам въелся! – рявкнул явно не вмещавшийся в свой узкий готовый костюм здоровяк такого же апоплексического вида, как и содержатель заведения, с толстым, угреватым, багрово-сизым носом. – Яблоки – мои! Хочу – компоту из них наварю, хочу – на сидр пущу!

– Правильно, Блондель! Вот она, свобода, – наставительно заметил самый из них пожилой, старательно тасуя над игорным столом карты.

Лицо у него красное, седые волосы подстрижены бобриком, усы – желтые, глаза – цвета устрицы; на нем мягкая рубашка с красным поясом и коричневая бархатная куртка со шнурами. До чего же сытый вид у освобожденных, черт бы их побрал! Того и гляди, лопнут от жира! Холестерину хоть отбавляй! Глаза у этого человека сделались как гвозди, нос как-то особенно хищно изогнулся, ноздри, как кузнечные меха, раздувались над широким, до ушей, ртом:

– Да, свобода, так ее! Осточертели они нам со своей свободой! Уж очень понятие-то это растяжимое – свобода! Французский экономический контроль – да ведь это хуже немцев!

Громадная устрица дошла наконец до него. Он прикинул ее на вес, перевернул, понюхал; лицо его приняло почтительное выражение.

– Я таких давно не видел, – сказал он. – Где же это ты ее выловил?

– Я проскородил дно со стороны Вьей, господин Жауэн.

– Здорово! Язык проглотишь!

– А! Вон и доктор! Всеобщий отравитель! Простите, доктор, надеюсь, вы понимаете, что это шутка.

– Мари-Франс! Вы очевидец, вернее – ушеслышец! Вам известно, господа, что оскорбление, нанесенное мне при исполнении служебных обязанностей, карается законом?

В глубине смежной залы за столом, гнувшимся под тяжестью фигурного торта, на почетном месте восседал сгорбившийся великан с задубелым лицом, с седой гривой, свисавшей ему на лоб, в черном старомодном сюртуке, и все разевал свою широкую, как печь в хлебопекарне, пасть.

– Это невестин дед, – пояснил мальчуган. – Он и в Алжире побывал, и в Тонкине. Ему восемьдесят пять лет. Он кузнец.

Мальчугану доставляло видимое наслаждение показывать Абелю тот мирок, в котором он жил. За свадебным столом перешли на вино в почтенных, пыльных, причудливой формы бутылках, запечатанных сургучом, без этикеток. До Абеля слабо доносился голос певицы:

 
С мальчишкой целоваться
Девчонке грех, беда…
 

Парни разом, пошатываясь, вставали, говорили друг другу: «Ты пьян!», толкали стол, к великому ужасу визжавших женщин, и принимались целовать девушек. «Ай, мое платье! Иди к черту!» Освободив себе место, три парня стали против трех девушек, а затем парни и девушки начали танцевать, изображая при этом влюбленного учителя, портного, который шьет платье, девушку, которая его примеряет, кавалера, который пытается ее поцеловать. Барабан бухал теперь в более быстром темпе, вздымались груди пестро разряженных женщин, в зале стоял кислый запах пота. В просторном доме «Дядюшки Маглуара» ширился разгул, здесь вновь воцарилась прежняя буйная пирушка, свадьба былых времен, когда обворожительные отцы семейств целую неделю не выходили из-за стола и когда «взаправду» отстегивали подвязку новобрачной.

Разговоры, подавленные вакхической мощью, притихали.

Все же кто-то около Абеля изрек с недоуменной уверенностью:

– Коровы не телятся. А ведь самое время!

 
Чтоб был порядок в доме —
Пускай следит всегда…
 

А девки-то, девки! Как будто бы стирают, смахивают пыль, метут, потом схватывают настоящие метлы и тряпки – и давай мести залу, стирать со столов, выметать менее разбитных подруг, закудахтавших, словно куры, «отпускников», говорунов, игроков в «манилью», женщин, у которых от смеха штаны стали мокрые, и даже деда, трубящего, как старый олень. Дружка жениха завладел целой головой камамбера и намазывает его на хлеб. Зажигательная и лукавая песенка, в которой слышится голос племени, отзвук временных побед и соблазнительных поражений сыновей и дочерей Адама и Евы, вся эта веселая кутерьма увлекает одну семью за другой. Вот уже шестеро танцоров вовлечены и хоровод, а хоровод сменяется фарандолой.

Мальчик с глазами-карбункулами макал хлеб в соус и снисходительно улыбался. Абель посмотрел в зеркало. В эту минуту вошла женщина – Абель увидел косое ее отражение. Он узнал ее сразу. Она сделала себе прическу. Светлые ее волосы были взбиты надо лбом. Конечно, это была та самая блондинка с тоненькой ниточкой шрама на спине, та, которую он видел на пляже и которая утром – это было уже так давно! – заговорила с ним за Воротами Войны.

Женщина улыбнулась Абелю одними глазами, но ее тут же подхватил танцор, и отражение ее исчезло. Абель оглянулся. Она шла к нему, а танцор, точно конькобежец свою партнершу, тащил ее в противоположную сторону…

 
И если дом уютен,
Туда идут вдвоем.
         Счастливая доля —
         Как роза на воле…
 

К платью с парусниками красотка приколола желтую розу, золотую розу. Вокруг нее крутился вихрь, ее не отпускал мужлан, а она лавировала между столиками, протягивая Абелю руку:

– Пойдемте!

Взяв его за руку, она совершенно серьезно сказала:

– Нехорошо быть одному.

Невестина тетка с лицом епископа, как их изображают на витражах, танцевала и хныкала. Абель, тяжело ступая, последовал за молодой женщиной, стараясь идти в ногу и не унывая – ему приходилось танцевать, хотя и другие танцы, на вечеринках в Канаде. Теперь он уже был не один. На сей раз его вела не детская, а женская рука.

Фарандола схватила визжащую Аннету, развязала ей фартук, задрала подол; оторвала от стойки пыхтевшего Арно; чуть было не вытащила и не увлекла негодующую хозяйку с грудью, белой, как сало; перескочила у нос за спиной через прилавок, на котором дрожмя дрожали бутылки; заглатывала рыбаков; обходила стороной жителей именитых; поплевывала на «отпускников» и в конце концов засосала черноволосых юнцов – они попытались было танцевать модный танец, но скоро сдались.

 
Идут вдвоем, обнявшись,
И топ-топ каблучком…
 

И уж она притоптывала каблучком – а ты ко мне топ-топ! а я к тебе топ-топ! – счастливая доля, как роза на воле, – топотали, топотали, топотали каблучком! Они потащили за собой Дядюшку Маглуара, спустились по лестнице, покружились вокруг кустов бересклета, подбежали к дому булочника, позвонили и слопали у него все пирожки подчистую! Не та ли это булочная, куда Абель проник в первый день военных действий в Нормандии? А, к черту войну! Абель шутит с двумя своими спутницами – хрупкой молодой женщиной и высокой, полной, белотелой, накрашенной красавицей, ростом выше Валерии, а красавица ела, как едят на свадьбах – все подряд, не разбирая: даровому коню в зубы не смотрят.

На пороге кабачка вырос величественный дед – заплетая ногами, он пытался выкинуть коленце.

– Пошел, пошел, дед!

К нему приблизился парень-заморыш. Опершись на посох, предок принялся с молниеносной быстротой изрыгать брань, не выходя при этом за пределы местного наречия. Плюгавый малый, обозлившись на то, что дед заартачился, начал было вталкивать его в помещение. Но тут на парня налетела девица, пухлая, розовая – не девушка, а конфетка.

– В его годы он все может себе позволить, понял?

– Иди в ж…, Леонтина. Это мой дед!

– Ну и что? А мне он двоюродный дед! Отойди от него, сволочь такая!

Парень стоял между стариком, сжимавшим жилистую руку в кулак, и юной фурией, которую он силился оттолкнуть.

– Да дед, того и гляди, свалится, как на поминках по Беклю!

Свадьба Лемаркьеровой дочки превращалась в грозное зрелище! Вмешался брат Леонтины, шириной со шкаф, и упрекнул того парня, что он с Леонтиной по-хамски обращается. На тех, кто старался их разнять, посыпались тумаки, а перебранка шла своим чередом – добрались до четвертого колена, припомнили все, начиная от незаконного раздела имущества деда Альфонса из Мексики и кончая грабежом в доме Виктора в 44-м году!

– Э, да что там! В твоем буфете Генриха Второго нашли всю посуду Шарлотты с золотым ободком.

– Уши вянут слушать! А этот хряк соблазнил дочку верского колбасника! Она еще в школу ходила, когда он ее испортил…

– Как у тебя язык поворачивается говорить такие мерзости про ребенка!

– А, на воре шапка горит! – вопила матрона в лиловом платье.

– Леа – шлюха! Нечего все на Марселя валить! С ней спали все, кому не лень, начиная с учителя!

Это был цветущий куст оскорблений, град брани, потоки грязи, ушаты помоев, кладези клеветы, фонтаны желчи… Несчастного учителя эта бл…шка допекла, бедняга по уши влип, и вот в один прекрасный день входит она – Леа, стало быть, – в класс, а учитель в виде наказания и давай ее! Ну, понятно, родители извлекли из этого выгоду – учитель-то ведь был секретарем мэрии! Да будет тебе, будет тебе! Бесстыжие твои глаза! Послушал бы тебя твой отец, он бы, дрянь ты этакая, в гробу перевернулся! Через это они и возмещение убытков получили – тех самых, которые ихняя Леа понесла! У, гады! А тут еще нотариус посодействовал! Ну, уж не без этого! Чья бы корова мычала, а его бы помолчала. В двадцать шестом году этот проходимец удрал с казенными деньгами, а после войны почем зря нагревал руки на «возмещении убытков»! Притча во языцех! Его еще за это притянут, не нынче-завтра, за одно это притянут, не считая двух егерей, – им назначили пожизненную пенсию, а они месяцев через семь возьми да и умри! И хоть бы один из них, а то сразу двое! И что только творится на белом свете!

– Заткнись, паскуда! Твою дочку остригли после Освобождения! Она за пятьсот франков оглобли раскидывала!

– Зато коллаботне пяток не лизала и не тянула из нее деньгу…

– Забыл, как тебя судили, подонок? Двоеженец! Выродок! Немецкий лизоблюд! Самогонщик! Кокаинист! Пужадист!

– У нас все свадьбы так справляются? – обратился с вопросом к молодой женщине Абель.

– При генерале Гуро… – бормотал дед.

Два рассвирепевших парня колошматили друг друга по чему попало. «Де» топнул ногой:

– Пойду домой! Хватит с меня вашей собачьей свадьбы…

У старца слово с делом не расходилось! Барантен уже спускался с крыльца. Он шел, опираясь на посох и дрожа от возмущения. Вооз уходил прочь, не оглядываясь. Лот из племени викингов вновь отрекался от своих потомков! Но только теперь его номер не пройдет! Это дурная примета! Переходя улицу, славный родоначальник с гордым видом спотыкался на каждом шагу и чуть было не упал на выбежавшую с лаем собаку мясника. Теперь он, размахивая палкой, направлялся к морю, а за ним шла его гигантская тень.

Воцарилось мрачное молчание.

Сейчас, когда боязливая невеста вышла на воздух, у нее сразу стал заметен под белым платьем круглившийся немножко больше, чем нужно, животик! Все кинулись за патриархом. Окружили его. Умоляли. Просили прощения. Распластывались. Нет, они – дармоеды, никудышники, подлецы, зас…цы, потаскуны, бабники, как их ни обзови – все будет мало. Преследуемый свадьбой по пятам, чертов старик упрямо двигался к морю.

Красотка с желтой розой улыбнулась:

– В Канаде так не бывает?

– Нет. Давайте выпьем.

– С удовольствием.

– Вы меня простите – я подобрал мальчонку.

– Это сын Куршину. Нынче праздник – отец по этому случаю приложился. Парню неохота идти домой.

Снова зашумели голоса. Аккордеонист налаживал сверкающий свой инструмент.

– Правда! Правда истинная! Голая правда, слышите? Голая, как задница, растак!..

Кругом заржали. Ну и «Люцерна»! С ним со смеху помрешь!

– Ох, уж эта молодежь! – воскликнула Мари-Франс, рассеянно поглядывая на распоясавшееся это веселье, до которого она-то, уж конечно, никогда не снизойдет.

Свадьба улетучилась, растаяла – мгла, облако, пар, воспоминание, мечта. Подавальщицы под руководством дядюшки Арно убирали посуду. У другого конца стойки молодые люди с тощими задами обступили отвоеванную ими радиолу и опять завели «Мустафу»:

 
Али – мой милый,
Али мне дорог,
Али румяней,
Чем помидоры.
 

Слушая музыку, они видели перед собой Восток панорамного кино, Восток под властью величественного командора, удостаивавшего своим посещением сераль с голыми султаншами. Им ни на одну секунду не приходило в голову, что речь идет о помидоре, а не о командоре! Лица у стариков успели за это время обрасти седой щетиной. Мальчуган доедал ракушки. Он поклонился и с полным ртом еле выговорил:

– Здравствуй, Малютка!

– Меня зовут Беранжера, – обращаясь к Абелю, сказала молодая женщина. – Я бы выпила аперитиву, если, конечно, мне предложат…

Опять над самым ухом Абеля зазвучал воркующий ее смех. Сам не зная почему, он покраснел.

Абелю доставляло удовольствие смотреть на усы, мокрые от вермута, на нечесаные, взъерошенные волосы, на грубые белые воротники, из которых вылезали цыплячьи шеи.

– До высадки всего было вдоволь, – гнул свою линию один из собеседников того, кого звали Жауэн.

Вышеупомянутый Жауэн, посасывая трубку, которую он подпирал ослиной своей челюстью, поглядывал на Беранжеру.

– Всего вдоволь! Вдоволь молока! Вдоволь масла! Вдоволь говядины! Вдоволь свинины! Оно и понятно: за все давали настоящую цену. Хватало же у нас денег и на шины, и на горючее. И на веревки для стогов, верно? Как только Париж освободили – конец!

Тут содержатель гаража Блондель, здоровила в светло-коричневом костюме, повернулся лицом к Абелю и Беранжере, дотронулся до своего берета и, указывая на Абеля, вежливо спросил:

– Этот господин – из Бельгии?

– Нет, из Канады, – ответила Беранжера.

Рыжий здоровяк поклонился, и его примеру последовали все, кроме Жауэна. И у всех у них глаза были цвета устриц, устриц португальских, мареннских, курселльских, клерских, беллонских!

– Канадцы – молодцы, – сказал толстый мужчина. – Они все тут у нас посшибали к едреной матери, да зато прогнали бошей. Такое счастье – не видеть больше этих г…нюков с их «los», «schnell», «raus», «Achtung»!..[22]22
  Ну, живо, вон, смирно! (нем.).


[Закрыть]

Это сказал тот самый, который только что утверждал, что лучше, мол, немцы, чем экономический контроль.

– Помнишь Атлантический вал, Жауэн? Помнишь того парня, который не мог пройти мимо блиндажа, чтобы на него на написать?

– Ну еще бы! Чокчок, Гюстав Чокчок… – вставил сухопарый, так и шаривший глазами, точно судебный исполнитель.

– А, будь он проклят, этот Гюстав! В конце концов немцы его схватили. В пьяном виде он похвалялся: «Атлантический вал – это я!»

– А все-таки он погиб в Дахау как настоящий сопротивленец, – отрезал Жауэн.

Абель попытался по случайно подобранным обрывкам составить биографию этого пьянчуги-рыботорговца Гюстава Чокчока, который терпеть не мог немцев, но тем не менее продавал им сардины, макрель, омаров, этого оросителя китайской стены, хулителя Великой Европы, «подрывщика» тысячелетнего райха, хулигана, янтарной жидкостью поливавшего белокурых долихоцефалов!

– Его имени нет на памятнике погибшим? – спросила Беранжера.

– Как же не быть! – ввернул Жауэн. – Ведь он герой!

– Э! А где же мальчонка?

Мальчуган улизнул. Абеля это слегка обидело. Он бы так не поступил, когда был маленьким мальчиком. Впрочем, он в детстве не голодал.

Солнце, медленно опускаясь в море, исчерчивало улицу косыми лучами.

– В котором часу кончился бой в день высадки? – спросил Абель.

– Шестого июня? Между двенадцатью и часом дня.

Что тут поднялось! Откуда он взял? Минуточку! Минуточку! Посыпались анекдоты, рассказы, воспоминания очевидцев. И как же все издевались над «между двенадцатью и часом»! Да еще в четыре стреляли за Бертрановым сараем! Все говорили, перебивая друг друга.

– А ты что скажешь, Себастьен? – обратился худощавый к человечку с гармоникой, который вошел час назад, в самый разгар фарандолы.

Себастьен прищурился.

– Известное дело, – заговорил он. – Шестого июня я был в Белньеле, но сестла была у меня тут, и я к ней плишел около двенадцати. Ну так вот, все кончилось как лаз пелед кофе.

– Он прав, – подтвердил здоровенный рыжий содержатель гаража Блондель. – Не позднее двух…

Карточный домик рухнул! Стало быть, они высадились не в Вервилле! Будь проклят, распроклят, распроклят! Ну, а как же тогда? Лисья нора? Усадьба? Статуи? Все, что Абель сегодня узнал? Лжевоспоминания, нечистая игра памяти, смещенные перспективы, плутни времени, миражи, шуточки, которые шутит над людьми Арлекин прошлого!

– Аннета, будь другом, убери тут у нас! – сказала Беранжера.

Напрягшись, наморщив лоб, Себастьен уточнил:

– Ну понятно, в двенадцать! Цилк! Настоящий цилк!

– Что правда, то правда, – подтвердил Жауэн. – Настоящий цирк! Слушайте внимательно, господин канадец!

– Фолменный цилк! Да здлавствует Фланция и да здлавствует жаленая калтошка! Сколько ни было глажданского населения, все повывесили флаги. Надо было видеть! Некотолые из кальсон флагов наделали. Видимо-невидимо флагов! И вдлуг глох от – такого адского гл охота я и ре запомню! Танки! Боши возвлащаются! И злы же они были, б…! Ах, что было, что было, что было!..

Себастьен вновь переживал события:

– Ах, что было, что было!.. Никакими словами не ласскажешь! Флаги затлепыхались, как все лавно белье, когда бабы его снимают пелед глозой! Фук – и опять никаких флагов! Да их и не было! Флаги? Какие такие флаги? Что ж, вы не видели флагов? Не видели канайцев, англичан, амеликанцев? Ничего мы не видели! Nicht. Kein. Ну ладно. Все по домам! Здлавствуйте, пожалуйста! Опять канайцы плишли… «Вот он я!.. Ку-ку! А я уже вон где!» Немцы ушли! Давай опять вывешивать флаги! Да уж, настоящий цилк! Самый настоящий! Моя сестла во все голло ласпевала «Малсельезу», а потом целую неделю хлипела, во как!

– Это называется «Эпопея Освобождения», – процедил сквозь зубы Жауэн и презрительно хмыкнул. – Этим дело не кончилось! А отряд Максима?.. «Эф-эф»! Помните «Эф-эф Максима»?

История, видимо, была забавная, потому что он сам и его собеседники тряслись от хохота. Но Абель не слушал. 6 июня 1944 года он, отбившись от своего отряда, вместе с Жаком в эту пору все еще был пригвожден к земле. В чем другом, а в этом он был уверен. Следовательно, здания он видеть не мог. А если и видел, то, значит, не в этот день. И тогда, значит, ни при чем луг, лисья нора, ни при чем вервилльские устричные садки. Ни при чем булочная и подвал Люсетты. А может, он позднее пришел в Вервилль, а с течением времени в голове у него все перепуталось? После того как они наконец догнали шодов, он выполнил ряд заданий на побережье. Так где же, черт побери, они все-таки высадились?

– До свиданья, господа! Благодарю вас, господа! Кланяйтесь Шарлотте, господин мэр.

– Я знаю, кого ты имеешь в виду. Я при этом был. Пять патронов. Пять патронов в обойме. А убивать не имеешь права.

Языки уже еле ворочались.

– Да когда бы Вервилль ни был освобожден: в полдень или в пять часов пополудни – вам, чертям полосатым, от этого ни тепло ни холодно, – с не менее явным, чем у Жауэна, презрением проговорил Арно и включил телевизор. – Нынче шестое июня шестидесятого года. Я живу настоящим днем.

На матовом экранчике показалась лысая голова и прищуренные глазки Жана Ноэна. Не скупясь на эпитеты, Ноэн говорил как раз о наших дорогих друзьях – о милых канайцах, о храбрых канайцах, которые освободили нас, а его напарник начал нечто похожее на скетч, конечно, с «Я, будь проклят, чистокровный канайец…» Абель оставил обиду за свою нацию в Саргассовом море… Он забавлялся, он улыбался Blue Bells Girls’ам, пересмеивался с Беранжерой и давал себя увлечь красноречию, расточаемому его собратом по профессии, говорившим об Освобождении так, как он привык говорить обо всем – хороня серьезные мысли между двумя потоками благих пожеланий.

– Из итого диктора мог бы выйти недурной проповедник… Это Жан Ноэн?

– Да.

– А другой?

– Леклерк.

– Моя фамилия тоже Леклерк. Я – Абель Леклерк.

Чувствуя, что надо чем-то закончить вечер, они торжественно подняли бокалы и, как выразился Абель, чтобы показать, что он уже усвоил во Франции все специфические выражения, хорошенько «залили за галстук» «попугая» и аперитива, провозгласив здравицу милым, дорогим французам, милым, дорогим канадцам, милым дорогим Жанам Ноэнам и всем милым, дорогим нормандо-канадским Леклеркам, которые друг у друга чувствуют себя как дома – и мертвые и живые.