Текст книги "Когда море отступает"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

II

Абель бросил вызов матроне, Матери, Диане. Теперь он был свободен. Он чувствовал себя легко среди этой природы, где свет как бы исходил от жемчужины… Так же, как когда он шел к Мамочке во второй раз, – ну да, разумеется, не в первый, потому что в первый… Мамочка, обворожительная Майя, англо-саксонская заместительница французских маркитанток, Мадлон из песенок, матрона, идущая рука в руке с женщиной-вамп военного времени, Марго Исступленная, Марго Безумная, помогающая людям умирать, то Матушка Кураж, то Матушка Макрель. В сущности говоря, Мамочка – о Мамочка девятнадцатилетнего парня, каким я был тогда, где ты? – в сущности говоря, Мамочка работала, как диорама у Ворот Войны! Четырехтактный двигатель! Насос! Если б можно было хронометрировать подобный род деятельности, то еще не известно, чья пропускная способность оказалась бы выше – у Мамочки или у Постоянной выставки! Абель живо представил себе роскошный кашемировый халат этой дородной женщины, ее успокоительные движения, рот, широкий, как у Джоан Кроуфорд, а главное – потрясающие груди, тяжелые, высокие, полные, с твердыми сосками, с твердыми кончиками, груди, способные выдержать любое нашествие!

В тот памятный вечер с Мамочкой, как в тот вечер, когда сдались немцы из блиндажа, в жизни Абеля произошел крутой перелом. Иные поступки, хотя бы и важные, ни к чему не обязывают человека; другое меняют его бесповоротно.

Пройдя Курселль, Абель весело шагал по направлению к Вервилль-сюр-Мер, к его устричным садкам, семейным номерам, разводному мосту и занесенным илом обломкам барж. Там, где когда-то тянулись голые смертоносные дюны, виднелся кокетливый городок, где развлекающиеся парочки, наверно, глотают летних, молочного цвета устриц и запивают мускатным вином. «У меня сейчас такое же чувство, как в девятьсот пятидесятом, когда я вместе с дядей Эли вернулся к берегам бухты Хо-хо! Тогда еще у дяди Эли нога была цела. А Мамочка Жоликер была так ласкова! Озеро было по-прежнему большое, но зато каким маленьким стало село!»

Около огромной бухты Хо-хо! и сейчас еще, несмотря на заводы, можно было вообразить восторженный крик первых белых, которые так окрестили ее. Конечно, остались прежними библейские громады гор, запах скипидара от хвойных деревьев, вонь горелым по берегам; конечно, туманы влачили по вечерам волнистые свои покрывала, похожие на одежды фей, а пирога Гайяваты все так же скользила меж тростников; конечно, березы и угрюмые сосны по-прежнему пели (березы – дымчатой своей эмалью, сосны – зеленым бархатом) плач по Сагене. «Сагене»! Название танка, взорвавшегося сзади них! А шестнадцать лет спустя опять танк – он умел говорить, этот танк, похабным Цербером расположившийся над Воротами Войны, он восклицал: «Вими»! Предметы все время разговаривают с человеком, но человек их почти не слышит. Ну, конечно, и земляника в Сагене была, как и прежде, пахучая, но этот край бывалых охотников с неистощимым запасом невероятных случаев, одиноких объездчиков, могучим своим телосложением напоминавших мясников, дичи, в доброе старое время взлетавшей прямо из-под ваших ног, затейливых санок, визжавших по снегу, медведей, лакомок и хитрюг, мудрых индейцев, лесорубов, влюбленных в свои клены, но этот край его детства, исполинскую эту Нормандию избороздили дороги, обезлесили промышленные районы, изуродовали гидростанции. Остались лишь багряные листья кленов, трепещущие на ветру. Канада, Нормандия – все изменяется. Быстро шагают не мертвые, а живые.

За дюнами внизу жались друг к другу возникшие во время войны огороды, кое-где поблескивали плиты устричных садков. Абель остановился у дома с колоннами. За недавно покрашенной решеткой высились статуи, зябнувшие в своих пеплумах с потеками от дождей. Понятно, это то самое! И как хорошо, что это то самое! Почти так же хорошо, как то, что он расстался с Валерией!

 
Малюретта плачет: – Мама!
У меня живот болит…
Молвит мама: – Съешь-ка луку…
 

Заблудившиеся солдаты прошли парк, окинули взглядом разбитых нимф и двинулись напрямик через правое крыло здания, через груды обломков и кучи бумаг, мимо комодов с выдвинутыми ящиками, откуда вываливалось дамское белье… Все изменилось! Здесь вновь установились законы частной собственности. Подстриженный в виде шаров самшит разросся, здание пришлось обойти кругом. За прогуливающимся наблюдал садовник с ножницами в руке.

– Здорово, друг! – окликнул его Абель.

Садовник повернулся к нему спиной. У входа в посыпанную золотистым песком и утрамбованную аллею смотрели друг на друга изваянные из мрамора с прожилками два сфинкса с воинственно торчащими грудями, с головами Помпадур и Дю Барри, украшенными взбитыми париками. Абель обомлел. Никаких сфинксов он не помнил! Он медленно обошел вокруг всего здания – вокруг так, называемой «Избавительницы». Налет на мраморной дощечке свидетельствовал о том, что частная собственность назвала себя так еще до Освобождения.

Неуверенной походкой Абель двинулся вниз – в сторону садков, фанерных домиков, сараев, мастерских, где плели плетни против оползней. Где-то неистово лаяла собака.

 
…Лук целит, а не вредит.—
– Мне лук претит – он кругл на вид.
– Ишь, форсит! Ей лук претит!
С этой девкою хоть плачь…
 

Он пошел к мосту прямиком через выгон, где водопойной колодой служила ванна на лапах, как у химеры; он искал глазами указатели развилок, отбитые указатели дорог, следы, не различимые ни для кого другого, кроме него, оставленные в коровьем навозе их внезапными перебежками и мгновенными залеганиями, когда четыре немца связывали их по рукам и ногам. Невдалеке виднелось строение, куда вела дверь с отверстием в виде сердечка. Резкий запах аммиака ударил Абелю в ноздри – характерный запах уборных старого континента!

Абель долго кружил по широкому этому лугу и наконец остановился возле ямки, заросшей травою, – одиночной стрелковой ячейки, некогда с лихорадочной поспешностью проделанной каким-нибудь пехотинцем. Да, да, это самая настоящая fox-hole, лисья нора, для одного стрелка. Теперь ячейка стала круглой. Абель прыгнул. В яме пахло прелью. Абель прижался животом к холодной земле, расправил плечи и посмотрел снизу на Вервилль – точь-в-точь как во время боя. Но сейчас совсем другой мир предстал перед ним. Абель чувствовал себя превосходно в этой земляной ванне, он высовывал нос и не слышал свиста пуль. На чертополохе что-то блестело. Абель еле дотянулся до игрушечного пистолетика с рукояткой из пластмассы. Почти такого же изящного, как пистолеты Паттона! Абель дунул в ствол, как это делают гангстеры в кинофильмах, подбросил пистолетик, поймал налету и сунул в карман. Тихо зазвонил колокол. По-видимому, к вечерне. Воздух был полон нежным ароматом только что примятой сочной травы.

– Пленные!

– Что пленные? – кричит Жак.

Из земли вырастают огненные деревья – недолговечная пальмовая роща. Вновь и вновь, задыхаясь, летят снаряды и, словно перезрелые груши, с теплым вздохом вдавливаются в землю. Абель зарылся в свою лисью нору. Жак от него на расстоянии нескольких метров. Злополучные пленные прилипают к земле, точно серые слизняки.

– Это же их снаряды, – орет Жак, и в голосе его слышится презрение, – вот пусть теперь и расхлебывают!

Война – это ведь, помимо всего прочего, зрелище. Снаряды падают ближе, дальше, ближе – они чертят непонятную схему недолетов и перелетов. Солдат – вне этого движения слепых молекул. Но, быть может, этот чертеж имеет какой-то смысл там, на том свете? Во всяком случае, не на земле. Да, разумеется, это неразгаданные тайны, это танец молекул – война выпустила их на волю и каждую из них увеличила до бесконечности. Время от времени Абель вырывается из этого оглушительного мира абстракций и посматривает на немцев. Они в его власти. Он за них отвечает. Внезапно он принимает решение.

– Сыпьте! – в промежутке между разрывами кричит он. – Уходите, уходите! Ну? Бегите!

От дохлой коровы исходит душное сладковатое зловоние. Немцы не шевелятся. Им невдомек, на что вдруг рассердился победитель. Абель наводит на них карабин, потом зарывается носом в землю, потом опять целится. Можно подумать, что это фермер, выгоняющий из кухни кур.

Фельдфебель в стальных очках окидывает взглядом местность, показывает рукой на усадьбу и что-то кричит. Фрицы, словно куропатки, перебегают от воронки к воронке и наконец достигают рва, тянущегося вдоль стены. Жак делает красноречивый жест: растопыривает пальцы и потирает ладони. Бомбардировка возобновляется. По временам слышится визг, как будто мучают животное, – это визжит, вызывая резь в животе, торпеда с оперением. Абель машинально считает разрывы. Каска давит, начинает болеть затылок.

Жак всегда плыл по течению. Он никаких решений не принимал. Но по всякому поводу смеялся звонким детским смехом. Теперь тебе уже не до смеха, старичок! Извини меня, но знаешь… Знаешь, я рад, что я уцелел, рад-радехонек! Я понял наконец, что люблю жизнь. Раньше я этого не знал, Жак. Поверь мне. Ты видишь: я смеюсь, я плачу! Я и не подозревал, что люблю жизнь. Вот ты ее любил. Ты говорил об этом прямо. И ты ее лишился. Я своей судьбы не выбирал. Так приятно не испытывать страха, Жак! Дикого страха. Когда ноги дрожат, а живот втягивается, как щупальца у осьминога. Когда так и тянет драпануть! Да, я не скрываю: мне было страшно. Это не мешало мне действовать так, как я находил нужным. Головы я не терял. Но во время обстрела мне всегда было страшно. Но только во время обстрела. Несмотря на страх, я был счастлив. О, несравненно счастливее, чем потом! Ты знаешь, потом оказалось совсем не таким прекрасным. Мирное время совсем не так прекрасно, как принято думать. Валерия вложила перст в рану. Надо быть справедливым. Она совсем не дура! Перст в ране и заставил меня отправиться с родственным визитом. Ты, Жак? Да, ты. Конечно, ты. Затем – отпуск. «Пре-едки». А главное – еще раз увидеть войну. Но это – бессознательно! Я хотел вернуть свою молодость, утраченную легкость, бесшабашность, стройную фигуру и полные стаканы молока. Да нет! При чем тут стаканы молока? Приключение! Еще раз пережить единственное настоящее приключение за всю мою жизнь. Вспомнить товарищей. Вспомнить комический эпизод с немцами. Жак, милый мой старичок! Как ты хохотал! Жак, ты слышишь? Я злился, оттого что ты хохотал. Злился, впрочем, слегка. Ведь я же все-таки был младший, а ты всю ответственность взвалил на меня. Ну и вот. Ты остался здесь навсегда. Наши товарищи тоже в сырой земле. Но для них все остановилось. Для нас с тобой, Жак, все продолжается: газеты, радио, холестерин, лозунги, счастье в кредит и будущая война.

Абель вылез из норы. Это была уютная пора. За эти годы изменилась и она. Расширилась, поросла травою и мхом, но осталась все такой же милой норушкой. Абель, словно пастух, разговаривал сам с собой. За ним наблюдали двое ребят. Один мальчуган, в черной старомодной рубашке, натягивал рогатку. На другом был кокетливый фартучек в белую и розовую клетку, волосы ему подвивали. Типичный маменькин сынок.

– Тебе старик не попадался? – спросила черпая рубашка.

Абель скорчил рожу и вынул из кармана игрушечный пистолет.

– Твой?

Рукоятка пистолета сверкала на солнце.

– Нет, не мой, вот этой девчонки, – указывая на розовый фартучек, ответила черная рубашка.

Розовый фартучек опустил голову, затем бросил растерянный взгляд на черную рубашку.

Абель отдал владельцу «пистолет Паттона». Тот поклонился. На лице у черной рубашки мелькнула презрительная усмешка.

– Это твой товарищ? – спросил Абель.

– Парень вон из той усадьбы! Каждый день удирает из дому. Как убежит, так ко мне. Надоел. Мать у него вдова.

– А у тебя?

– Померла.

В выражении этого узкого некрасивого лица была несокрушимая наглость с примесью беспричинной злобы и много детской непосредственности. Абель порылся в карманах, достал монетку, но, вовремя сообразив, что это непедагогично, протянул мальчугану пачку американских сигарет. Черная рубашка схватила пачку и тут же отскочила. Как видно, у нее уже был большой жизненный опыт! Но Абель продолжал улыбаться, и на худых щеках мальчугана неожиданно и весело заиграли ямочки.

– Мы вас засекли. Он – радист. Передавал в Лондон…

Розовый фартучек с важным видом изобразил:

– Тит-тита-та-ти-та-титата…

Потом вдруг поперхнулся:

– Садовник меня зовет. До свиданья!

– Прощай, Норбер, – сказала черная рубашка.

Розовый фартучек пустился бегом.

Абель дал мальчику прикурить. По тому, как мальчишка прикуривал, было ясно, что это не первая его сигарета!

– Наши, французские, дорогие, – с почтительной ноткой в голосе сказал дичок. – А ведь вы только что пели в яме!

Абель было запел:

 
…С этой девкою хоть плачь:
Парень нужен ей – не врач…
 

И перестал. У мальчишки любопытно блестели глаза – две политые маслом оливы с золотистыми искорками в зрачках. Нахальные, открытые, чудесные глаза. Абель стал насвистывать мотив «Малюретты». Паренек ему подсвистывал. У него был хороший слух.

– Это канадская песенка. Французских канадцев.

– А разве в Канаде говорят по-французски?

– Чему тебя в школе учили?

– Я в школу не хожу. Мой старик хочет, чтобы я сдох на работе. Сука!

Абель присвистнул от изумления.

– Так вот о чем поется в песенке, – сказал он. – Девушку зовут Малюретта. У нее пятка болит.

– Что, что болит?

– Пятка.

– А я думал…

– Мать предлагает ей разные средства… Луковицу, картошку, репу и, наконец, мальчика.

– Ну, конечно!

– Почему «конечно»?

– Этим всегда у них кончается.

Абель улыбнулся. Сейчас у проникшегося к нему доверием ребенка был чудный взгляд – Абель видел перед собой воплощение отрочества, каким оно выглядело в древние времена: с мальчика можно было лепить лик Девы для статуи. Из глубины средневековой Франции мальчик высматривал себе друга. И они запели дуэтом – тонкий голосок мальчугана заливался на фоне низкого голоса взрослого дяди:

 
…Ешь сосиски. – Слишком склизки.
– Ну так сало. – Слишком вяло!
– Вот треска. – Она плоска!
 

Мальчуган взял Абеля за руку. «Опять! Я ищу мужчину, а нахожу ребят. Впрочем, тот мужчина тоже был ребенком, и его нет в живых».

– Пить хочешь? Я угощу тебя содовой. Лимонадом.

– Вот здорово! – обрадовался мальчик и нерешительно добавил: – С мятой?

– С мятой.

Абель делал большие шаги.

– За тобой не поспеешь! Ишь, какие у тебя ножищи!

Мальчуган остановился, Абель тоже. Паренек с детской неумолимой требовательностью впился своими черными глазами в голубые глаза Абеля.

– Скажи!

– Ну?

– Ты был там?

– Где там?

– Да вон!

Мальчик показал пальцем на яму, замялся, а потом с необыкновенным тактом спросил:

– Ты был там… прежде?

– Да, – ответил Абель, и к горлу его подступил ком.

Пели они всю дорогу до самого городка.

Был Троицын день, и гуляющие видели, как мимо придорожного креста прошли сынишка этого пьяницы Куршину и «канайец», которого тот подцепил. А «канайец» чувствовал, что с плеч у него свалилась тяжесть, то есть Валерия, в руке он держал шершавую детскую ручонку, а в душе у него пели птицы.

III

– Стой! – рычит Абель.

На фоне огней заката вырисовываются черные силуэты. Жак, лежа на животе, нащупывает автомат. Абель с карабином в руке – придушенно:

– Да стойте же, сволочи!

Три тени слиплись.

– Стрелять буду! Слышите? Буду стрелять!..

Одна из теней делает ему знак. Оружие прыгает в руке Абеля и бьет его по бедру.

– Нье здрелять, nicht здрелять! Ми пленний…

Абель с удивлением узнает своих подопечных. Вид у них, как у детенышей, нашедших матку. Вот я вас сейчас оближу! Я вас сейчас оближу! Они говорят одновременно. Должно быть, умоляют канадцев не покидать их. Ага, теперь вы вспомнили про законы военного времени? А сами-то вы их соблюдали? Когда вы побеждали, вы их побоку! Абель садится на пень, снимает каску и с отвращением вытирает пот, а Жак между тем высокопарно говорит:

– Господи, укажи мне мое стадо!

В опустошенном парке вопросительно переглядываются статуи. Вода в фонтанах не очень соблазняет Абеля и Жака. Немец пьет из горсти. Абель подносит воду ко рту и сейчас же пиликает. Они идут по дому, проходят гулкие его валы, опить перелезают через стену и попадают в «Палестины», кажущиеся призрачными благодаря как бы витражному освещению, озаренные двумя солнцами – солнцем настоящим, светящим над пляжами Котантена, и солнцем войны, горящим в стороне Кана. Абель и Жак обходят проволочные заграждения, воронки, в которых стоит гнилая вода, сваленные в кучу лебедки, разбитые танки, земледельческие орудия, кладбище повозок. Абель налегает плечом на дверь и входит в сводчатую комнату. При свете электрического фонарика видно, что это пекарня, полная непроданного хлеба – батонов, плюшек с подрумяненной корочкой, золотистых булочек. Шаги будят громкое эхо в мертвой пекарне, а пекарня показывает вошедшим раскрытую печь, квашню, белое тесто, залитое тонким слоем шоколада. Абель ломает хлеб – кусок себе, кусок Жаку. Немцы набрасываются на хлеб, набивают карманы. В тишине слышно, как челюсти перемалывают хлеб, выпеченный вервилльским булочником, замешанный еще до Освобождения, поставленный в печь под бомбежкой, обыкновенный честный хлеб, но только лучшего качества, потому что булочник к муке, которую выдают по карточкам, подмешивает рыночную муку, хлеб, который в течение бесконечно долгого дня войны постепенно терял свою влажность и который все еще хрустит на зубах.

Жак ищет, нет ли чего попить. Все заперто на ключ. Ломать двери он не решается. Абель и Жак выходят наружу. Ночь не спит. Разрушенные здания дымятся, пахнет подгорелым молоком. На втором этаже тускло поблескивает золотая голова игрушечной лошадки. Раскачиваясь в воздухе, падают на землю ракеты – от них становится светло, как в аптеке. Осколки со свистом черкают стены. Абель и Жак пробегают по двору фермы, падают, поднимаются, мечутся между звеньями обрушившейся стены, торчащими, как гнилые зубы, одновременно пролезают в сени. Дверь настежь распахивается – кажется, она вот-вот сорвется с петель. Врывается ветер и раскидывает по полу бумажки. Раздается треск, а потом что-то медленно, бесконечно долго обваливается – это сзади них рухнула крыша. Карманный фонарик обшаривает стрельчатые своды спуска и лестницу, скользкую от грязи. Абель и Жак сбегают в подвал. Молодая женщина в комбинации и полосатой юбке, с рассыпавшимися по плечам рыжими волосами в ужасе смотрит на них.

– Не бойтесь, сударыня, не бойтесь…

– Вы – французы!..

– Канадцы.

При виде полуодетой женщины у Абеля пробуждается атавистическое желание. Сразу стало сухо в горле. Ноющая боль в крестце.

– А… а боши? – спрашивает она, и губы у нее дрожат – она еще не смеет верить своему счастью.

– Ушли! Вы здесь давно?

– Не знаю. Во всяком случае, не меньше суток. А как село?

Абелю неловко. Как будто это он разрушил родные ее «Палестины»! Он наводит фонарь на Жака – Жак великолепен в роли освободителя, грудь его вздымяется под курткой от переполняющих ее благородных чувств. Женщина наконец поняла – волнение ее растет.

– Господи! Значит, они высадились?

Она проворно зажигает две свечи, прилепленные к коробкам с камамбером. Жак тушит свой фонарь. Вместо холодного, механического света – живой свет, от которого их тени пускаются в пляс. Тень растрепанной женщины похожа на непропеченный, с отставшей верхней коркой хлеб. Бретелька бюстгальтера упорно сползает – женщина машинально поправляет ее. Она подходит к печурке и начинает мешать в ней. Угли краснеют. Женщина снимает кочергой кружок и ставит котел. Затем оборачивается – щеки у нее раскраснелись. На матраце барахтаются двое детей.

– Ваши? – спрашивает Абель.

– Маленький. А тот, что постарше, – сын моей сестры.

Она ищет платье, но не находит, затем, прикрыв рукой пышную грудь, направляется к лестнице и внезапно испускает крик. Абель хватается за карабин, но тут же успокаивается, услышав, как гаркнул Жак:

– Вон отсюда, свинья! Я тебя, сукин сын!

Жак набирает горсть мусору и швыряет. На глазах у ошеломленной женщины немецкая проныра в стальных очках все убыстряет извиняющиеся жесты и наконец исчезает. Нет, правда, что во всем этом может понять бедная женщина? Англичане, говорящие по-французски с чудовищным акцентом, выгоняют немцев, запуская в них штукатуркой!

Пленные, поясняет Абель. – Попались, как мухи в мухоловку!

Старший мальчик прижимается к тетке. Машинально гладя его по голове, она повторяет:

– Пленные!

Абель подходит к ней. У мальчонки горят глаза от восторга:

– Дядя! Покажи ружье!

– Жерар! – останавливает его женщина.

– Бошам крышка, – успокоительным тоном говорит Абель.

Грохот, от которого дрожит подвал, показывает, что это утверждение не совсем точно. Женщина не вполне верит Абелю. Он ведь тоже ребенок, только большой! Ей хочется что-нибудь ему сказать. Но она не знает, что. И отходит к печурке.

– Извините, пожалуйста, – говорит Жак, вдруг сделавшись воспитанным молодым человеком, – нам очень хочется пить…

Она идет к бочонку и наливает сидру в стаканчики из-под горчицы.

– За освобождение Нормандии и нормандок! – провозглашает Жак.

Он ей нравится – нравится то, что у него такая белая кожа, нравятся ямочки на щеках, темно-голубые глаза, вежливость и детский смех.

– Ну что ж, за освобождение так за освобождение!

Абель пригубливает этого сильно пахнущего яблоками напитка и чихает.

– А вы правда канадцы?

Жак еле слышно смеется. Она смеется сначала чуть громче, а потом уж вовсю. Уверенность наполняет ее, как сосуд. Она вдруг убедилась, а заставил ее поверить неожиданно прорвавшийся молодой смех, от которого поднимается грудь, от которого делается больно, так больно, что уж легче крикнуть от радости, и она бросается в объятия к Жаку, крепко целует его, потом отталкивает, впивается в него глазами, опять обнимает, вырывается, поворачивает за плечи Абеля, чмокает его, прижимаясь к его лицу мокрыми от слез щеками, и наконец, рыдая, опускает голову ему на плечо. Абель растерянно гладит голые ее плечи, затем осторожным движением отстраняет заплаканную женщину.

– Мой суп!

Да, это союзники! И ребятишки живы. Господи, благодарю тебя! Но сейчас ей надо доглядеть, не переварился ли суп, и это лучшее, чем она может отблагодарить бога.

На перевернутом ящике, на котором написано «низ», хотя теперь это уже не «низ», а «верх», расставлены пожелтевшие фотографии широкоскулых женщин с тяжелыми глазами и мужчин с напряженным выражением лица, в праздничных костюмах, сидящих на них как на вешалке. Все эти лица, на которых читается застывшая, подспудная страсть, сквозящая во взгляде, в углах губ и раздувающая ноздри, кажется, оживают при зажженных свечах. Над печуркой пылает Сердце Христово из алого бархата.

Абель садится на табуретку и сажает к себе на колени старшего мальчика.

– Меня зовут Люсетта, – говорит женщина.

Знакомятся. «Люсетта» – «Абель», «Жак». Абель – славное имя. А Жак – обыкновенное. Лучше, если бы Жака звали Абель. Пахнет гороховым супом на сале и гренками.

– «Люсетта» значит «светик», – говорит Абель.

Жак смеется. Абель сердится.

– Ну что ж, – говорит Абель, – подождем, пока рассветет… Мадам!.. Простите: мадам Люсетта, нет ли у вас воды? Хоть я и из страны сидра, но сидр я не люблю… Или молока?

– Ребятишки все выпили. А вода – как выйдете, направо. Возьмите ведро.

Как быстро все меняется на войне! Только что кромешный ад, а сейчас этот подвал, веселая женщина, которая варит суп, разбивает яйца, протягивает освободителю ведро. Абель берет фонарь, поднимается по лестнице, вылезает во двор. Над «палестинами» бледное зарево. Прочесываемое зенитной артиллерией, громыхает небо. Горящий дом по-оперному ярко освещает колонку. Только тут Абель замечает, какие мокрые у него брюки и башмаки. Он быстро-быстро качает. Сперва слышится бульканье, потом бьет струя. Абель припадает к воде. Проходит еще несколько секунд, и вот он уже гол до пояса, холодная пода течет по его лицу, которое он трет обеими руками, по могучим плечам, по широкой груди. Пляшет золотой образок. Когда-то этот образок ему надела мать – ее звали Мария, а на образке изображена божья матерь. Абель фыркает, потягивается, потирает больной затылок, ощупывает мускулы и убеждается, что они по-прежнему гибки, внезапно застывает на месте, потом пятится за колонку и шмыгает за ворота. Кажется, что у этого типа распухли бедра – до того оттопырились у него карманы, к правой ноге привязана граната. Блестит прорезиненный плащ, блестит черное его лицо.

– Damm it![18]18
  Будь ты проклят! (англ.).


[Закрыть] – ругается он, оступившись.

Не то англичанин, не то американец! Лицо черно от грязи, а на черном особенно ярко сверкают белки. Абель выходит из-за ворот. Незнакомец с быстротой кошки отпрыгивает.

– Don’t shoot![19]19
  Не стреляй! (англ.).


[Закрыть] – кричит Абель.

Это английский парашютист, pathfinder. Вот уже двадцать часов разыскивает он свой отряд. «Стало быть, не я один!» Это самое страшное. Потеряться. Заблудиться. Не знать, что надо делать, когда все вокруг знают. Англичанин тоже не знает. От этого Абелю легче на душе. Абель предлагает разведчику, англичанину из Уайтчепела, говорящему на cockney[20]20
  Cockney – просторечие (англ.).


[Закрыть], пойти в убежище. Парень валится с ног от усталости, а все же не решается. Он – кадровый военный. Абель подходит к колонке, вытирается платком, наполняет ведро – так приятно слушать шум воды! – сует под мышку рубашку, фуфайку, куртку и, еще раз позвав ничего не разведавшего разведчика, направляется в подвал к Люсетте.

И вдруг на мелкие осколки разбивается ночь.

Долго-долго еще будут сыпаться обломки. Абель напрягает зрение. Ничего, ничего больше не видать! Разрушенное здание плюется известкой, Абель оглядывается – не видно уже ни колонки, ни парашютиста с черным, как уголь, лицом. Абель пробирается между рухнувшими балками, зовет. В ответ ни звука. Ищет лестницу. И лестница исчезла. Абель в отчаянии, но в эту минуту из соседнего неповрежденного дома выходит с невозмутимым видом Жак.

– Ты бы вывел ребят погулять! Фермерша – славная бабенка.

Тон у него фатовской – таким тоном он говорит о Дженнифер. В эту секунду Абель ненавидит его. Они опять спускаются в подвал – и как раз вовремя: взрывы, следующие один за другим, сбрасывают их на нижнюю ступеньку, колеблют пламя свечей и швыряют обоих парней на лежащую ничком Люсетту – Люсетта боязливо приподнимается на локтях, дышит шумно, тяжело и дрожит всем телом между двумя прижавшимися к ней парнями, прибывшими из-за океана…