Текст книги "Том 3. Чёрным по белому"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)
Желтая журналистика
Розовый молодой человек
I
Сам он розовый, пиджак на нем серый, галстук красный, а пресса, в которой он работает – желтая.
О себе он говорит всегда искренно и веско:
– Я выколачиваю деньжишки на бульваре, чтобы его черти побрали!
– На каком бульваре?
– Газетка наша бульварная. Не понимаю, как Публика читает такую мерзость?..
– А что?
– Да ведь ее, газетку эту, составляют каторжники. Вы не верите? Ей Богу. Любой сотрудник способен на шантаж, воровство, а если вы гарантируете ему безопасность, то и на убийство. Редактор мошенник.
– Да, ну?
– Без сомнения.
– Зачем же вы там работаете?
– Работа легкая. Пиши о чем хочешь, измышляй, что угодно, и получай деньжишки. Ей Богу.
Я недоверчиво спросил:
– Неужели, можно измыслить, что угодно?
– Уверяю вас. Ну, что вы, например, хотите, чтобы завтра было о вас в газете?
Я рассмеялся.
– Напишите, что я очень люблю устриц.
– Хорошо. Устрицы, так устрицы.
На другой день я прочел, к своему удивлению, в газете, в которой работал розовый молодой человек, следующее:
АНКЕТА.
Являются ли устрицы полезным блюдом?
В виду свирепствующей теперь эпидемии холеры, мы занялись вопросом: не вредны ли в этом смысле устрицы? С этим вопросом мы и обратились к
ДОКТОРУ КОПЫТОВУ.
– Видите ли, – сказал симпатичный медик, – в сущности, устрицы являются полезным питательным блюдом, но, конечно, неумеренное их употребление может повести к нежелательным последствиям.
Спрошенная по этому же поводу популярная певица
И. О. СМЯТКИНА
сказала следующее:
– Не знаю. Я не ем устриц. Несколько раз меня хотели приучить к ним, но увы – бесплодно.
И. О. засмеялась.
После поездки в Мариенбад И. О. очень поправилась и выглядит прекрасно.
– Ну, как за-границей? – спросили мы. Она улыбнулась.
– Да, ничего.
Третьим, к кому мы обратились с интересовавшим нас вопросом, был
РЕДАКТОР САТИРИЧЕСКОГО ЖУРНАЛА Г. Аверченко.
– Устрицы? – воскликнул г. Аверченко – Я очень люблю их. Едва ли они могут быть вредными. Конечно, я говорю о свежих устрицах.
– Ну, как цензура… прижимает? – спросили мы редактора.
Он усмехнулся.
– Еще как!
II
При встрече со мной, розовый молодой человек засмеялся, пожал мне руку и спросил:
– Читали?
– Однако! Неужели, вы беседовали по этому вопросу и с доктором Копытовым и с певицей Смяткиной?
– Ребенок! Доктор живет на Васильевском острове, а дача Смяткиной в Новой Деревне. Одни извозчики стоили бы мне два рубля.
– А… как же вы?..
– Да ничего. Сам. Им же лучше. Всё таки, реклама. И я свое заработал. Спасибо вам за устрицы. Хотите еще что-нибудь сделаем?
– Нет, благодарю вас. А скажите, – спросил я, – вы с действительными происшествиями тоже так делаете?
– Нет… Там нужно быть лично. Вы свободны сейчас?
– Да. А что?
– Тут один человечек застрелился. Я поеду взглянуть – хотите со мной?
– Гм… Пожалуй.
Мы поехали.
Застрелившийся «человечек» лежал на столе, но я интересовался не им, а розовым молодым человеком…
К нам вышла женщина средних лет с ввалившимися глазами и смертельно бледным лицом.
– А, здравствуйте… Позвольте представиться: сотрудник петербургских газет. А это, так – мой знакомый. Очень приятно! Ну, как поживаете?
Женщина вынула платок из кармана и, отвернувшись, прошептала:
– Как видите. Единственный сын был. Вся надежда! Да не выдержало молодое сердце..
– Гм… Действительно… Бывает… Записочку оставил?
– Мне… письмо… «дорогой маме»…
– Так, так. Можно полюбопытствовать?
– На что?
– На письмецо. Я отдам потом.
– Что вы! Это моя самая святая теперь вещь…
– Самая святая? Ага!
Молодой человек вынул записную книжку и отметил:
«Самая святая, – сказала нам мать».
– Благодарю вас. Еще вопросик: когда вы вбежали в комнату – застали сынка в агонии, или как?
Мать закрыла лицо руками.
– Мертвый уже был.
– Значит, агонии уже не застали? Экая жалость? А какая система?
– Чего?
– Револьвера.
– Не заметила я. Не до того было…
– Да, скажите, гм… вам, конечно, очень жалко покойника?
– Сына-то?!!
– Да, да… сына… конечно. Я это понимаю. Ну, а скажите: у вас всё-таки осталось еще немного детей?
Я вскочил и схватил за руку розового молодого человека.
– Пойдем отсюда!
– Сейчас, сейчас. А позвольте полюбопытствовать, сударыня: а кухарка не видела агонии вашего сынка?
– Извините… мне тяжело говорить об этом…
– А-а… спасибо. Гм!.. Делает вам честь…
Он положил на колено записную книжку и отметил:
– «Мать убита горем. Тяжелые воспоминания. Система неизвестна».
– Еще вопросик: вы очень удивились, в первый момент, когда застали его лежащим на полу, вместо постели?
Я схватил его за руку и потащил.
III
В тот же вечер он повез меня в театр на премьеру пьесы, о которой ему предстояло дать рецензию… Когда мы приехали – только что кончился четвертый акт и оставался пятый.
– Посмотрим пятый? – спросил я.
– Не стоит. С кем это вы раскланялись?
– Знакомый. А что?
– Спросите его, как пьеса?
Я подошел к знакомому и вступил с ним в разговор.
Тут же, в фойе в одном шаге от нас стал розовый молодой человек и, с видом скучающего ротозея, принялся рассматривать витрину с портретами актеров.
– Пьеса? Как вам сказать… Пьеса из тех, которые принято называть «сценичными». Фабула бессодержательна, но автор опытен и это его спасает. И сюжет стар! Акробаты благотворительности – об этом еще писал Григорович. Декорации хорошие, а постановка неважная… Очень интересна была в роли Евгении – Баранская. Остальные так себе. Положим, по первому спектаклю нельзя судить…
Со стороны фотографической витрины до меня донесся шёпот:
– Спросите: вызывали ли автора?
– А автора вызывали? – спросил я.
– Он не был в театре. Нездоров, что ли. Простуда, кажется.
Розовый молодой человек неожиданно обернулся ко мне и сказал:
– Ну, я поеду. Еще в редакцию нужно успеть. Прощайте.
На другое утро в той же самой газете, где была анкета об устрицах, я прочел рецензию о новой пьесе:
«Еще популярный писатель Григорович касался наболевшего вопроса об „акробатах благотворительности“, этих фальшивых исковерканных ложью и ханжеством людях. Ту же тему положил в основание пьесы и автор „Сливок общества“. Правда, сюжет не нов, но сценическая опытность и знание театральных вкусов публики спасли на этот раз произведение автора. Разыграна была пьеса, за исключением г-жи Баранской, давшей цельный искренний образ, – очень, как говорится, „так себе“. Хотя все старались, не исключая и суфлера. Впрочем, по первому спектаклю нельзя судить… Постановка нам не понравилась. Что это сделалось с режиссером Агеевым? Спасли положение декорации, действительно, прекрасные и сделанные с большим вкусом. Публика пыталась вызывать автора, но – увы – его в театре не было. Тяжелая форма гастрита приковала талантливого автора „Сливок“ к постели. Ах, уж этот петербургский климат!»
Чёрные дни
Посвящаю И. М. Хейфецу
I
Я с самого раннего детства слышал эту фразу:
– Надо откладывать на черный день!
Но, насколько я помню, в детстве у меня было о черном дне совсем иное представление, чем теперь. Черный день рисовался мне таким: случилось солнечное затмение, и среди белого дня наступила черная ночь. Тогда перепуганное человечество вынимает из комодов деньги, отложенные на этот случай, и начинает лихорадочно их тратить… Одного только не мог я в то время взять в толк: что за интерес человечеству тратить скопленные деньги именно в такое мрачное, суетливое, суматошливое время; и потом мне казалось, что черный день, когда ни зги не видно, мог являться непреодолимым препятствием для размена швыряемых денег… Разве что зажигали бы свечи.
В настоящее время я знаю, как и все другие взрослые читатели, – что черный день может наступить даже при солнечной, яркой погоде, и затмение здесь не причем; знаю, что черные дни почти никогда не налетают внезапно, а подкрадываются медленно, ехидно и осторожно, успевая еще перед своим появлением, высосать содержимое комодов, кошельков и старых чулков:
Один знакомый спросил меня:
– Сколько вы зарабатываете? Я сказал.
– Ого! Много откладываете на черный день?
– Да ничего не откладываю.
– Это безрассудно! – сказал строго знакомый – Сейчас вы молоды, здоровы, сильны и, работая много, зарабатываете еще больше. Но вдруг вы заболеете? Вдруг потеряете трудоспособность? Да что там болезнь?.. В один прекрасный день вы попадаете под автомобиль, калечитесь и – что с вами будет?
Я опечалился… Призадумавшись, тихо отвечал:
– Я… буду стараться… ходить по тротуарам.
– Да я насчет автомобиля к примеру сказал. А на тротуаре вам на голову сверху свалится кирпич и пробьет череп, как спелый орех.
Сердце мое похолодело… Положение было отчаянное, безвыходное: на мостовой меня подстерегали страшные, бешеные автомобили, а на тротуарах кирпичи валились именно с таким расчётом, чтобы изувечить мою бедную, никому не делавшую вреда, голову.
– Хорошо! – воскликнул я, с лицом, искаженным тяжелым предчувствием. – С этого момента буду откладывать на черный день!!
II
Через два дня, пересчитывая в бумажнике деньги, я нашел, что из них я могу без всякого для себя ущерба отложить на черный день пятьдесят рублей.
Сделал я это так: отложил в сторону две двадцатипятирублевки, потом помахал ими в воздухе и поспешно засунул в пустое, среднее отделение бумажника.
– Отложено! – сказал я громко. – На черный день.
Ровно через двое суток наступил черный день. О его цвете не могло быть у всего человечества двух мнений: он был, именно, черный. С утра, одна очень симпатичная, прекрасная лицом и душой дама сказала, что для неё будет большим удовольствием, если мы поедем на несколько часов за город на автомобиле… В кармане у меня была только пятирублевка и два серебряных рубля. День немедленно съежился, потом потускнел потом потемнел и, наконец, сделался таким черным, что я еле мог найти в бумажнике отложенные на этот случай деньги.
На другое утро после катания я встретился с экономным знакомым. Он первый вспомнил о нашем разговоре и спросил:
– Откладываете?
– Откладывал. Да подвернулся, знаете, черный день… Катались с Марьей Герасимовной за городом… Понадобились деньги…
Он всплеснул руками.
– Бог мой! Да какой же это черный день?!
Я сконфузился.
– Вы там что-то такое… предостерегали, кажется, насчет автомобилей и их вреда…
– Ну?
– И вы были совершенно правы!! Это животное съело почти все мои сбережения за два дня.
Он долго и вразумительно объяснял мне, – что такое черные дни – и почему отсутствие денег на наем автомобиля не может считаться автомобильной катастрофой.
Мне кажется, – я понял его.
Теперь для меня начнется новая жизнь: я буду трудиться, как вол, и накоплю уйму денег.
Через неделю я уже мог отложить в среднее отделение бумажника сто рублей.
III
Какой-то порочный, без всяких нравственных устоев, человек украл мое пальто, и я был принужден отыскивать способы к приобретению нового.
В кармане у меня лежало сто рублей, но я, удобно усевшись в кресло, вступил сам с собой в резкий оживленный спор.
– Нет! – сказал я сам себе. – Раз ты скопил эти деньги на черный день – ты не имеешь права их тратить.
Мое благоразумное «я» возразило:
– А откуда же ты возьмешь денег на пальто?
– Откуда? – подхватило легкомысленное «я». – Да очень просто! Возьми авансом часть жалованья. Всё равно, скоро месяц кончается.
– Да? – язвительно прищурилось благоразумное «я». – А не всё ли тебе равно, если ты возьмешь эти деньги у посторонних людей или сам у себя? Первое еще хуже, хотя бы в том отношении, что ты просишь, клянчишь, унижаешься и вызываешь у кассира косые взгляды.
Легкомысленное «я» заерзало на месте и, припертое к стене, сердито стукнуло кулаком по столу.
– Тогда на кой же чёрт это откладывание денег «на черный день»?! Какая-то кукольная комедия…
– Да ведь мы первого числа, получив жалованье, пополним эту невольную растрату.
– Нет, – сказало легкомысленное «я». – Это уже не то.
– Да почему не то?
– Да так, что-то такое чувствуется – не то. Собирали, собирали, а тут какие-то займы… Среднее отделение бумажника пустеет на целых две недели…
– Да пойми ж ты, что здесь ли, там ли возьмем – всё равно из одного кармана!!
– Нет, – заладило легкомысленное «я». Так-то оно так, а всё как будто не то. Скопили и сейчас-же забрали… Стоит после этого собирать?..
– Вот и поговори ты с таким человеком! Русским языком мы тебе говорим, что деньги эти вернутся первого числа из жалованья! Могу тебе в этом поручиться.
– Ты можешь? – едко ухмыльнулось мое легкомысленное «я». А я так, представь, не могу…
Благоразумное «я» на этот раз победило, но, к моему удивлению, правым оказалось, в конце концов, легкомысленное «я». Первого числа я, действительно, получил три сотенных бумажки, но сейчас же сделал глупость: мне нужно было сейчас же вернуть сторублевку среднему отделению бумажника, а я не вернул, отложив это до завтра, «тем более», как сказал я сам себе – «ты человек взрослый и, надеюсь, понимаешь, что нет, по существу, никакой разницы между тем – лежит ли бумажка в среднем или крайнем отделении бумажника»…
Ах! Разница была.
Я платил вечером за квартиру и каким-то образом оторвал у оставшейся сторублевки солидный угол, так, рублей на тридцать пять… Небольшим уголком я поужинал, еще угол целиком ушел на поездку в «Аквариум», и утром я держал в руках оборванную, обгрызанную середину – так, рублей двенадцать.
Легкомысленное «я» ядовито хохотало и, кривляясь, подмигивало смущенному благоразумному «я».
– Что? Ручалось?! Хе-хе… Уж я знаю… Уж если тронешь заповедную деньгу – конец ей…
IV
– Ну, что? Откладываете?..
– Да… – смутился я, не глядя на неугомонного знакомого. – Откладывал… Но – что прикажете делать… Понадобилось, я и…
– Да вы где их держали?
– А? Тут же, в бумажнике… Только в среднем отделении.
– Ни-ни! Ни в каком случае! Деньги не должны быть около вас! Нужно делать так, чтобы вам было трудно их достать… Повертитесь, повертитесь, плюнете, махнете рукой, да и обойдетесь как-нибудь без них.
На этот раз я был уверен, что понял его… Пошел в магазин и сказал приказчику:
– Дайте мне копилку… Только прочную. Такую, чтобы нельзя было ее сломать.
Я купил ее. Была она прочная, тяжелая и вместительная. Я принес ее домой, опустил в отверстие сорок рублей и потом, вынув ключ, вышел из дому.
– Извозчик! На пристань.
На пристани я нашел лодку, выехал на средину реки и, вынув из кармана какой-то предмет, нерешительно повертел его в руках.
– Гм… Может быть, не бросать? А вдруг – пригодится… Нет! Нет!!
Я размахнулся и без колебаний швырнул в воду предмет, находившийся у меня в руках. Он, как ключ, пошел ко дну.
Да, признаться, это и был ключ. От копилки.
Облегченный, радостный, вернулся я домой.
Две недели золотым и серебряным дождем сыпались деньги в копилку.
К исходу третьей недели я однажды вечером взял в руки копилку и стал ее трясти, держа щелью вниз. Но, проклятые мастера сделали внутри около щели какие-то закорючки таким образом, что монета никак не могла выскочить обратно.
Я поставил копилку на место и два дня бродил бледный, как тень, грустный.
Может быть, это было мое личное мнение, но дни казались мне черными… Я взял копилку, понес ее в кухню, повалил на пол и стал колотить по ней обухом топора… Копилка даже не поморщилась. Я стучал по ней лезвием, пинал ее ногами, топтал железным ломом – кроме нескольких царапин, она осталась неуязвимой.
Пришла даже мне в голову мысль: взорвать эту машину динамитом. Но я побоялся шума, грохота и скандала.
В тот же вечер я сделал шаг, который при некоторых осложнениях мог-бы грозить мне каторгой. Так как слесарные мастерские были уже закрыты – я обернул проклятую кассу в платок и потащил на конец города, где проходил железнодорожный путь. Подкрался к рельсам, положил на одну из них кассу и стал дожидаться в канаве прохода поезда…
Поздно вечером мы ужинали с Марьей Герасимовной в «Аквариуме» и при расплате, лакей попросил меня переменить одну из золотых монет, которая, по его словам, была «как будто жеванная»…
V
Я отправился в сберегательную кассу и обратился к чиновнику:
– Можно у вас вносить деньги на сбережение?
– Можно.
– Прекрасно. Я буду вносить, но если я приду когда-нибудь требовать их – вы мне не давайте…
– Этого мы не имеем права.
– Да, скажите просто: нет в кассе денег. Все, якобы, истрачены.
– Этого нельзя. В кассе деньги всегда должны быть.
– Почему? Ну, скажите просто вашим сторожам, чтобы они вывели меня. А если я буду упираться, настаивать и требовать вклад обратно – отдуйте меня просто палкой.
– Вы с ума сошли! Кто же нам позволит расправляться палкой с клиентами!?
– Так какая же это тогда сберегательная касса?! Эх, вы!
Я ушел, резко хлопнув дверью.
После этого, я отправился к своему экономному знакомому и спросил его совета. Положение казалось мне безвыходным.
Он пожевал конец уса, постучал пальцами о стол и неожиданно предложил мне:
– Знаете, что? Отдавайте деньги мне. А я человек крепкий… И если вы даже в ногах у меня будете валяться, прося деньги на какой-нибудь вздор – я вам не дам ни грошика.
– Правда? – обрадовался я. – О, как я буду вам благодарен.
С души моей свалился камень.
На другой день я встретился со своим благодетелем и вручил ему первые шестьдесят рублей.
Он одобрительно кивнул головой, сунул их в карман и сказал:
– Прекрасно! А теперь зайдем в ресторан – я угощу вас ужином и бутылочкой-другой винца.
Мы зашли. Во всё время ужина я сидел, восторженный, светлый и строил планы, как у меня накопится много денег и я буду чувствовать себя независимым человеком.
Когда ему подали счет, он вынул мои деньги и бросил на стол двадцатипятирублевку.
– Постойте! – изумился я. – Зачем же вы расплачиваетесь моими деньгами?!
Он усмехнулся.
– Эх, вы! Дитя! Не всё ли равно… Ну, я не захватил с собой денег, а потом приду домой и пополню.
– Ах, так!..
VI
До сих пор я собрал уже около двух тысяч и все они лежат у моего экономного, благоразумного знакомого.
Он не солгал. Его сердце оказалось тверже скалы.
Несколько раз я пробовал вымаливать у него небольшие суммы, но, увы – всё было безуспешно.
– На что вам? – говорил он. – На букеты, театры, костюмы, да финтифлюшки разные? Это, батенька, на черный день!
Недавно я захворал тифом. Денег при себе у меня не было… Я с радостью вспомнил о своих сбережениях, и, в одну из минут сознания, попросил у навестившего меня знакомого небольшую сумму.
– Ну, вот, – слабо улыбаясь, пролепетал я, когда он приехал ко мне, – и наступили черные дни… Лежу я, одинокий, горю в огне, в бреду, а денег нет. Теперь-то уж вы дадите, я думаю?
– Ни-ни, – благосклонно ответил он. – Ни в коем случае. Это еще, батенька, не черный день. Вы лежите в больнице и, так или иначе, но за вами ухаживают. Ничего! Отлежитесь. Вот если бы вам отрезало поездом обе ноги или хватил паралич… Тогда, другое дело.
Я, действительно, отлежался.
После тифа у меня было два черных, по моему мнению, дня: я остался без работы и без денег, а потом у меня случилось что-то с почками, и доктора настоятельно требовали, чтобы я ехал на Кавказ.
В эти черные дни я два раза приступал с просьбами к моему казначею, но он не находил моих черных дней черными…
– Э, нет, батенька… И не думайте! Не дам! Вот если бы вас изранило упавшим на голову аэропланом, или выскочивший в зверинце из клетки лев помял бы вас, как следует – вот это я понимаю! Да-а!.. Это черные дни!
Теперь я сижу и с ужасом думаю:
– Странно! А что если так-таки у меня никогда и не будет черных дней?!
Одесское дело
I
– Я тебе говорю: Франция меня еще вспомнит.
– Она тебя вспомнит. Дожидайся!
– А я тебе говорю: она меня очень скоро вспомнит.
– Что ты ей такое, что она тебя будет вспоминать?
– А то, что я сотый раз спрашивал: Франции нужно Марокко? Франции нужно бросать на него деньги? Это самое Марокко так же нужно Франции, как мне нужен лошадиный хвост. Но… она меня еще вспомнит. Человек, который надеялся, что Франция его еще вспомнит – назывался Абрамом Гидалевичем; человек, сомневающийся в этом, приходился родным братом Гидалевичу и назывался Яков Гидалевич.
В настоящее время братья сидели за столиком одесского кафе и обсуждали положение Марокко.
Возражения рассудительного брата возмутили порывистого Абрама. Он раздражительно стукнул чашкой о блюдце и крикнул:
– Молчи! Ты, брат, я вижу, не мог бы стать самым паршивым министром. Мы еще по чашечке выпьем.
– Ну, выпьем. Кстати, как у тебя дело с Лейбензоновским маслом?
– Это – дело? Это дрянь! Я на нем всего рублей двести как заработал.
– Ну, а что ты теперь делаешь?
– Я покупаю дом для одной там особы.
В этом месте Абрам Гидалевич солгал самым беззастенчивым образом – никакого дома он не покупал, и никто ему этого не поручал. Просто излишек энергии и непоседливости заставил его сказать это.
– Ой, дом? Для кого?
– Ну, вот… Так я тебе сейчас и сказал.
– Я потому спрашиваю, – возразил, нисколько не обидевшись, Яков, – что у меня есть хороший продажный домик. Поручили продать.
– Ну, кто?
Яков хладнокровно пожал плечами.
– Предположим, что сам себе поручил. Какой он умный, мой брат. Ему сейчас скажи фамилию, и что, и как.
Солгал и Яков. Ему тоже никто не поручал продать дом. Но сказанные им слова уже имели некоторую почву. Он не бросил их на ветер, так, здорово живешь. Он рассуждал таким образом: если у Абрама есть покупатель на дом, то это, прежде всего, такой хлеб, которым нужно и следует заручиться. Можно сначала задержать около себя Абрама с его покупателем, а потом уже подыскать продажный домик.
Услышав, что у солидного, не любящего бросать на ветер слова Якова оказался продажный дом, Абрам раздул ноздри, прищелкнул под столом пальцами и тут же решил, что такого дела упускать не следует.
«Если у Якова есть продажный дом, – рассуждал он, поглядывая на брата, – то я сделаю самое главное: заманю его своим покупателем, чтобы он совершил продажу через меня, а потом можно уже и покупателя найти. Что значит, можно найти? Нужно найти! Нужно перерваться пополам, но найти. Что я за дурак, чтобы не заработать полторы-две тысячи на этом!»
«Кое-какие знакомые у меня есть, – углубился в свои мысли Яков. – Если у Абрашки в руках покупатель, почему я через знакомых не могу найти домовладельца, который бы хотел развязаться с домом? Отчего бы мне не сделать себе тысячи полторы?»
– Так что же ты… продаешь дом? – спросил с наружным равнодушием Абрам.
– А ты покупаешь?
– Если хороший дом, могу его и купить.
– Дом хороший.
– Ну, это все-таки нужно обсмотреть. Приходи сюда через три дня. Мне еще нужно поговорить с моим доверителем.
– Молодец, Абрам! Мне тоже нужно сделать кое-какие хлопоты. Я уже иду. Кто платит за кофе?
– Ты.
– Почему?
– Ты же старше.
II
В течение последующих трех дней праздные одесситы с изумлением наблюдали братьев Гидалевичей, которые, как бешеные, носились по городу: с извозчика перескакивали на трамвай, с трамвая прыгали в кафе, из кафе опять на извозчика, а Абрама раз видели даже несущимся на автомобиле.
Дело с домом, очевидно, завязалось нешуточное.
Похудевшие, усталые, но довольные сошлись оба брата в кафе, чтобы поговорить по-настоящему.
– Ну?
– Все хорошо. Скажи, Абрам, кто твой покупатель, и в какую приблизительно сумму ему нужен дом?
– Ему? В семьдесят тысяч.
– Ой, у меня как раз есть дом на семьдесят пять тысяч. Я думаю, еще можно и поторговаться. А кто?
– Что кто?
– Кто твой покупатель? Ну, Абрам! Ты не доверяешь собственному брату?
– Яша, ты знаешь знаменитую латинскую поговорку: «Платон, ты мне брат, но истина мне гораздо дороже». Так пока я тебе не могу сказать. Ведь ты же мне не скажешь.
Яков вздохнул.
– Ох, эти коммерческие дела… Ты уж получил куртажную расписку?
– Нет еще. А ты?
– Нет. Когда мы их получим, тогда можно не только фамилию его сказать, а более того – сколько у него детей, и с кем живет его жена даже. О…
– Скажи мне, Яша… Ты знаешь, положа руку на сердце, почему твой доверитель продает свой дом? Может, это такая гадость, что и на слом покупать не стоит?
– Абрам! Гадость? Стоит тебе только взглянуть на него, как ты вскрикнешь от удивления и удовольствия: новенький, сухой домик, свеженький, как ребенок, и, по-моему, хозяин сущий идиот, что продает его. Он, правда, потому и продает, что я уговорил. Я ему говорю: «Тут место опасное, тут могут быть оползни, тут, вероятно, может быть, под низом каменоломни были – ваш дом сейчас же и провалится». Ты думаешь, он не поверил? Я ему такое насказал, что он две ночи не спал и говорил мне, бледный, как потолок: «Продавайте скорей эту дрянь, а найду себе другой дом, чтобы без всякой каменоломни».
– Послушай, ты говоришь дом, дом. А где же он, этот твой дом? Ты его хочешь продать, так ведь должны же мы его с покупателем видеть. Может, это и не дом, а старая коробка из-под шляпы. Как же?
– Сам ты старая коробка. Хорошо, мы покажем твоему покупателю дом, а он посмотрит на него и скажет: «Домик хороший, я его покупаю. Здравствуйте, господин хозяин! Как вы поживаете?
А вы, Гидалевичи, идите ко всем чертям. Вы нам больше не нужны». А когда мы получим куртажные расписки, мы скажем:
«Что! А где наши два процента?»
– Ну, хорошо… скажи мне только, на какую букву начинается твой домовладелец?
– Мой домовладелец?.. На букву «це». А твой покупатель?
– На «бе».
И соврали оба.
Тут же оба дельца условились взять у своих доверителей расписки и собраться через два дня в кафе для окончательных переговоров.
– Кто сегодня платит за кофе? – полюбопытствовал Абрам.
– Ты.
– Почему?
– Потому что я с тобой угощаюсь, – ответил мудрый Яша.
– Почему ты угощаешься со мной?
– Потому что я старше.
III
Это был торжественный момент. Две куртажные расписки, покоившиеся в карманах братьев Гидалевичей, были большими, важными бумагами: эти бумаги приносили с собой всеобщее уважение, почет месяца на четыре, сотни чашек кофе в громадном уютном кафе, несколько лож в театр, к которому каждый одессит питает настоящую страсть, ежедневную ленивую партию в шахматы «по-франку» и ежедневный горячий спор о Марокко, о Китае и мексиканских делах.
Братья сели за дальний столик, потребовали кофе и, весело подмигнув друг другу, вынули свои куртажные расписки.
– Ха! – сказал Яков. – Теперь посмотрим, как мой субъект продаст свой дом помимо меня!
– Я хотел бы видеть, как мой покупатель купит себе домик без Абрама Гидалевича.
Братья придвинулись ближе друг к другу и заговорили шепотом.
* * *
Из того угла, где сидели братья Гидалевичи, донеслись яростные крики и удары по столу кулаками.
– Яшка! Шарлатан! Почему твоего продавца фамилия Огурцов?
– Потому что он Огурцов. А разве что?
– Потому что мой тоже Огурцов! Павел Иваныч.
– Ну, да. С Продольной улицы. Так что?
– Ой, чтоб ты пропал!
– Номер тридцать девятый?
– Да.
– Так это же он! Которому я хочу продать свой дом!
– Кому, Огурцову? Как же ты хочешь продать Огурцову дом Огурцова?
– Потому что он мне сказал, что покупает новый дом, а этот продает.
– Ну, а мне он сказал, что свой дом продает, а новый покупает.
– Идиот! Значит, мы ему хотели его собственный дом продать. Хорошее предприятие.
Братья сидели молча, свесив усталые, обремененные от дум и расчетов головы.
– Яша, – тихо сказал убитым голосом Абрам, – как же ты сказал, что его фамилия начинается на «це», когда он Огурцов?
– Ну, кончается на «це», а что ты сказал? На «бе». Где тут «бе»?
– Яша… Так что… Дело, значит, лопнуло?..
– А ты как думаешь? Если ему хочется еще раз купить свой собственный дом, то дело не лопнуло, а если один раз ему достаточно, – плюнем на это дело.
– Яша! – вскричал вдруг Абрам Гидалевич, хлопнув рукой по столику. – Так дело еще не лопнуло… Что мы имеем? Одного Огурцова, который хочет продать и купить дом. Ты знаешь, что мы сделаем? Ты ищи для дома Огурцова другого покупателя, не Огурцова, а я поищу для Огурцова другого дома, не огурцовского. Ну?!
Глаза печального Яши вспыхнули радостью, гордостью и нежностью к младшему брату:
– Абрам! К тебе пришла такая гениальная идея, что я… сегодня плачу за твое кофе.
