Текст книги "Том 3. Чёрным по белому"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)
Равновесие
У некоторых индейских племен существует следующая любопытная примета: в тех местах, где водятся особенно ядовитые змеи – растет и кустарник, листья которого, растертые в воде, служат прекрасным средством против змеиного яда. В некоторых местах Африки, рядом с одним ядовитым растением, растет и другое, которое служит противоядием первому.
В организме человека живут миллионы самых вредоносных микробов, но в том же организме живут и другие, не менее вредоносные, микробы, которые ведут непримиримую войну с первыми – взаимно нейтрализуя друг друга. Если бы это было не так – человечество немедленно же протянуло бы ноги.
У математиков это сказано в другой форме:
– Минус на минус дает плюс.
I
На Вознесенском проспекте жил молодой господин по имени Воскобоев.
Наружности был он красивой, с черными влажными глазами, холеными усами и бледным, томным лицом.
Его моральные качества легко исчерпывались одним словом: негодяй. Действительно, трудно было встретить человека беззастенчивее и подлее его. Кроме убийства, этот человек был способен на все. Да и убить-то он не мог только потому, что имел натуру мелкую, гаденькую и трусливую. а если бы гарантировать ему безопасность, то он бы, пожалуй, убил, попросив для этого только какой-нибудь электрический прибор, который бы убивал быстро, бесшумно, без борьбы и без лицезрения искаженных мукой глаз убиваемого субъекта.
Если сейчас заглянуть через его плечо и прочесть, что он пишет, сидя за письменным столом – сразу станет ясно, что это за человек.
Первое письмо он написал такое:
«Господин Чигиринский! Лицо, дружески к вам расположенное, сообщает Вам, что оно видело вчера Вашу супругу Ольгу Васильевну выходящей из парадных дверей гостиницы „Ницца“. После нее сейчас же вышел штабс-капитан Сукачев. Обратите ваше внимание! Пока появились маленькие рожки – это ничего, но скоро рога станут совершенно ветвистыми. Ого го-го, милый рогоносец! Позовите меня на крестины будущего Сукаченка. Ваш доброжелатель».
Сейчас же он принялся за второе письмо:
«Ваше Превосходительство! Лицо, которому дорога честь русской армии, доводить частным образом до Вашего сведения что офицер Вашего полка К. А. Сукачев, переодеваясь в штатское, ведет в клубе азартную игру в карты и совершенно запутался. Я имею верные сведения, что ростовщик Триполитаки отказал ему в переучете векселя, а так как в заведовании г. Сукачева находится ротная касса, то… Обращаю Ваше внимание на то, что ревизию кассовых сумм нужно произвести неожиданно, дабы он не мог перехватить у товарищей. Согласитесь, что, сообщая об этом, я охраняю закон. Доброжелатель».
Кончив оба письма, Воскобоев потер с довольным видом руки, запечатал письма в конверты, написал адреса, наклеил марки и кликнул слугу.
Слуга Прохор Желтухин был маленький подслеповатый человечек неопределенного возраста; губы имел тонкие, поджатые, и лицо нечистое, в угрях. Когда говорил, то смотрел в пол или в потолок. Серый цвет лица дисгармонировал с красным, как раскаленный уголь, носом. Казалось, что это, действительно, уголек, тлеющий под серой золой.
– Вот, Прохор, – внушительно сказал Воскобоев, – снеси эти письма и опусти в почтовый ящик. Да, смотри не потеряй – письма важные!
– А чего их терять-то, – возразил Прохор, рассматривая потолок. – Ребенок я, что ли, или дурак?
– Ну, то-то. Ступай.
Прохор взял письма и бережно понес их в кухню. Опустился на скамью и, поджав губы, нахмурив рыжия брови, приступил к несложной операции.
Операция эта состояла в том, что деятельный слуга подержал с минуту письма над кипящим самоваром, потом отклеил почтовые марки; аккуратно спрятал свернувшиеся в трубочки марки – в спичечную коробочку, а письма с конвертами бросил в ведро, почти доверху наполненное помоями.
После этого слуга уселся за стол и с самым сонным выражением лица принялся пить чай.
Зазвенел из кабинета электрический звонок; Прохор поднял на него задумчивые глаза и налил себе еще стакан.
Звонок принимался звонить несколько раз… Допив чай, Прохор встал и неторопливо направился в кабинет.
– Звонили?
– Звонил!!! Конечно, звонил. Тысячу раз звонил. Куда тебя черти унесли?!
– Да к ящику-то почтовому нужно было пойти, али нет?
– Так это тут же, напротив! а ты пропал на целых полчаса.
– Дозвольте вам сказать, что я тоже отвечаю за свою службу. Я, действительно, побег к этому ящику, да он, гляди-ка, до верху письмом набит. Так мне что ж – тоже сунуть? Всякий человек придет и вытащить может – нешто это порядок? Так я и снес, их, письма-то, на другую улицу, где ящик послободнее.
– То-то и оно! Я и так уже замечал раза два, что письма не доходили.
– То-то и я говорю. Возле письмов много разного народу трется. И прохожий, и почтальон, и тоже тебе швейцар – долго ли до греха. а вы говорите – долго ходил!
II
После обеда к Воскобоеву приехала дама. Он встретил ее с кислым лицом, сказал сначала, что ждет нужного человека, потом подучил Прохора соврать, что его потребовали в клуб на важное заседание – но дама была непреклонна.
– Зачем ты меня гонишь, – сказала она, подозрительно поглядывая на него. – Может быть, у тебя любовное свидание?
– Ты с ума сошла! Я даже забыл, какие бывают другие женщины. Я люблю исключительно тебя.
– Вот, в таком случае, я у тебя и останусь часика на два.
Воскобоев сжал в кармане кулак, пробормотал какой-то комплимент и, оставив даму одну, пошел в кухню к Прохору.
– Проша, милый, – прошептал он. – Тут ко мне через час одна гимназистка должна придти – такая молоденькая барышня в синем платье – так ты скажи ей, чтоб она, обязательно, завтра пришла, что сегодня меня экстренно потребовали к больному.
– Эко сказали! Да что вы доктор, что ли, что к больному вызвали.
– Ну, соври сам. Скажи – к больному родственнику – к дяде, мол.
– Скажу, к дяде, мол, Ивану Алпатычу. Старик, мол, в горячке был, а нынче, мол, в память пришел.
– Во-во.
– Жена-то, скажу, в Рязань уехамши, а дяденька, значит, одни и очень им плохо.
– Ну, уж ты там размажь что-нибудь. Только скажи, чтобы завтра приходила непременно: буду ждать. А шляпу Марьи Дмитриевны или унеси из передней, или прикрой газеткой.
– Будьте покойны.
Верный слуга взял газету и уселся, как сторожевой пес, в передней.
Через час, действительно, пришла девушка лет шестнадцати в гимназическом платье, смущенная, дрожащая, с бледным лицом, на котором сразу можно было прочесть всю ее несложную повесть: что она полюбила Воскобоева «больше жизни», и что жизни этой она совсем не понимает, и что она простодушна, и что она доверчива, и что сердечко у нее восторженное, честное, способное на самоотвержение и порыв.
– Скажите… – спросила она, не зная, куда девать глаза:– барин ваш дома?
– Он-то? Нет дома. К дяде поехал. Дядя, вишь, болен. Очень наказывали вам завтра прийтить.
– Ах, Господи! – вспыхнула она. – Ну, до свиданья; простите за беспокойство… я тогда завтра… И, пожалуйста, разменяйте мне пять рублей. Себе возьмите рубль, а мне остальное… Пожалуйста, кланяйтесь барину.
Прохор, держа золотой пятирублевик на ладони, призадумался.
– Гм, да… Сдачи, говорите? Сдачу-то вернуть можно. а только… У вас на извозчика-то, кроме этих, мелочь есть?
– Немножко есть, – недоуменно глядя на Прохора, ответила гимназистка. – Двадцать шесть копеек.
– Так, так. Очень вы хорошая барышня, и я вам пришлю сейчас предложение – подарите мне эти пять рублей – не пожалеете. После, по крайности, благодарить будете. А уж я вам все выложу.
– Что вы выложите? Зачем? – с некоторым испугом пролепетала гимназистка.
Прохор опустил монету в карман, подошел к предзеркальному столику и поднял разостланную на нем газету.
– Видали? Что это? Женская шляпа! А там в углу видали? Что это? Женские калоши. а ежели бы я вас в тую комнату пустил, так бы вы такие поцелуи услышали, что разлюли малина-калина моя!
– Честное слово? – прошептала свистящим голосом барышня, хватая Прохора за руку. – Вы можете поручиться, что это правда?
– Будьте покойны. Я со всем усердием. Только, дорогая моя госпожа, ежели потом к разговору, или что – так вы так и скажите барину, что, дескать, случайно все это приметили – и шляпу и, значит, голос дамский. И скажете вы ему, примерно сказать, так – и в этом не ошибаетесь – дескать, «Ох, ох, какой ты изменник! Говорил, что только одну любишь, обожаешь»… Говорил он это?
– Говорил, – прошептала, вся краснея от смущения и горя, гимназистка. – Боже, какой позор!
– То-то, что говорил. Он это мало ли кому говорил! Скажете, дескать: «У тебя, как я доподлинно узнала, чуть не каждый месяц новая гимназистка бывает, и сколько ты значит, несчастного женского полу перепортил! Поиграешь, дескать, да так-то вот и бросишь! Нехорошо, мол, это! Пошлые эти твои поступки!» а уж меня в это дело не путайте, милая госпожа. Уходите? Позвольте, отворю… Счастливо оставаться! Где изволите жить? На третьей Рождественской? Извозчик! На третью Рождественскую – 26 копеек!..
О пароходных гудках
I
В дни моей юности я зарабатывал себе пропитание тем, что служил младшим писцом в транспортной конторе по перевозке кладей.
Начальства надо мной было очень много: главный агент, просто агент, его помощник, бухгалтер, конторщик и старший писец. Рассматривая эту длинную иерархическую лестницу сверху вниз, я мог обнаружить ниже себя только две ступеньки: кошку и копировальный пресс… И с первой и со вторым я, как начальник, обращался сурово, чуть ли не по законам военного времени. Кошку драл за уши и учил перепрыгивать через поднятую ногу, а винт копировального пресса под моей ожесточенной рукой визжал так громко, что у кошки на морде появлялось выражение зависти и одобрения.
Нельзя сказать, что и со мной обращались милосердно – всякий старался унизить и прижать меня, как можно больнее – главный агент, просто агент, помощник, конторщик и старший писец.
Однако, я не оставался в долгу даже перед старшим агентом: в ответ на его попреки и укоры, я, выбрав удобное время, обрушивался на него целым градом ругательств:
– Идиот, болван, агентишка несчастный, чтоб тебя черти на сковороде жарили, кретин проклятый!.
Курьезнее всего, что в ответ на это агент только улыбался и кивал согласно головой. Был, он глух? Нет.
Удобный случай для сведения личных счетов с агентом представлялся только раз в день – когда мы отправлялись на пристань к одесскому пароходу, чтобы выправить коносаменты, заплатить деньги и получить товар.
Понятно, все это делал я, а агент только шатался по пристани, посвистывая и болтая с знакомыми, служащими Русского Общества П. и Т.
Окончив дела, я улучал удобную минуту и подходил к агенту с самым простодушным лицом,
– Ну, что, – ворчал он, – справились? Наверно, напутали, как всегда?
– Нет, все в порядке, Владимир Ильич, – смиренно отвечал я, подстерегая сладкий момент. – Я внес за Новороссийск…
И вот – момент наступал: невероятный, ужасающий пароходный гудок потрясал все окружающее, рвал гремящий металлом воздух на клочки и оглушал, пригибал к земле своим яростным ревом все мелкое человечество, суетившееся около.
…– Я внес за Новороссийск по трем дубликатам… Ах, ты, свинья этакая, идиотский агентишка!!. Я, по твоему, путаю? а ты сам, лысый павиан, сделал ли ты хоть одно дело по агентству, не напутав так, что все за спиной смеются. Я, ведь, знаю, что ты вор, берешь взятки, и, вообще, скотина такая, что смотреть омерзительно. Жулик, шельма кривоногая, кретиновидная…
Приблизившись ко мне, агент смотрел на мои шевелящиеся губы, кивал одобрительно головой в такт моим словам, будто соглашаясь со всеми высказанными мною подозрениями и эпитетами.
– И единственно, – орал я ему на ухо, – что тебе можно сделать – это по мордасам, как следует, отвозить!!.
Но тут, оскорбительное слово «мордасы» причудливо делилось на две части: «мор» я произносил под оглушающей рев гудка, а «дасы» под мертвую тишину, потому что гудок прекращался так же резко и неожиданно, как и начинался.
Уловив ухом фразу: «…дасам, как следует отвозить», агент подозрительно косился на меня и спрашивал:
– Что – как следует отвозить?
– Я говорю – мануфактуру. Как ее следует отвозить на склад: сегодня или завтра?
– Конечно! – язвительно пожимал плечами агент. – Вы первый день служите, да? Не можете сообразить, что за ней на склад каждую минуту могут явиться с накладной? Никакого из вас толку нет, сколько с вами не бьешься.
– Ладно, ругайся, – самодовольно думал я. – Все равно, не переругаешь.
И возвращался я домой довольный, до отвала насытив свое самолюбие и гордость.
II
Марью Николаевну я любил уже год, а она этого совершенно не замечала. С женщинами я робел и заикнуться какой-нибудь из них о чувствах я не решился бы при самых благоприятных обстоятельствах.
Я любил Марью Николаевну целый год и боялся даже словом, даже намеком выдать свою тайну.
Ночами я метался в постели, вздыхал, терзался мучениями невысказанной и неразделенной страсти, а днем угрюмый, холодный встречался с Марьей Николаевной.
И дождался я того, что она однажды заявила мне:
– Ну, мой верный рыцарь – уезжаю.
Я почувствовал, что кровь бросилась мне в лицо. Помолчал, сделал усилие и холодно спросил:
– Куда?
– В Одессу. К сестре, а оттуда, погостив, в Москву.
– Та-ак. Ну, счастливого вам пути. Желаю, чтобы вы веселились у сестры, а также и в Москве.
Она странно поглядела на меня, вздохнула и спросила:
– Придете к пароходу проводить?
Я вежливо поклонился.
– Если разрешите, с удовольствием.
На пароходной пристани собралось много провожающих – веселые, оживленные.
И я старался быть оживленным, шутил, улыбался. Выходило неважно.
– Что вы такой?.. – спросила Марья Николаевна.
– Зуб что-то болит, – кисло отвечал я. – У нас дома такие сквозняки…
И в то время, как я говорил ей эти слова – чудовищный рев гудка разбил воздух, как стекло, и все внутри каждого человека заныло и задрожало мелкой дрожью.
Марья Николаевна скучающе глядела на мои шевелящиеся губы, а я говорил ей:
– …Такие сквозняки… Моя милая, бесценная, мое единственное солнышко!.. Я тебя люблю, слышишь ли ты это слово? И я бы хотел с тобой рука об руку дойти гордо и счастливо до самой могилы. Слышишь ли ты меня? Я люблю твою душу и люблю твое тело, такое прекрасное, гибкое, нежное и упругое. Я бы томил тебя ласками, целовал бы нежно, и бурно, и трепетно, и всю засыпал бы свежим дождем поцелуев – твои руки, грудь, живот, твои плечи, о, твои плечи. Слышишь ли ты меня, единственное мое солнышко?..
И опять гудок нелепо оборвался на средине слова «меня»…
– «Ня, единственное мое ясное солнышко»… – услышала Марья Николаевна.
– Что? Какое «ясное солнышко» – недоумевающе переспросила она.
– Я говорю, единственное, о чем я мечтаю, – понежиться на солнышке. Вот, видите, сейчас облака, а когда вы уедете, я, если выглянет солнышко, пойду на бульвар и посижу на скамейке.
– Подумаешь, идиллия… Только и всего?
И я холодно ответил:
– Только и всего.
Эти две истории я рассказал к тому, что, вообще, хорошо было бы в каждом городе на каждой улице поставить по такому гудку – хоть раз в день на пять минут можно было бы быть искренними друг с другом.
Как меня оштрафовали
I
Проснулся я потому, что почувствовал около кровати присутствие постороннего лица. Но, открыв глаза, увидел свою ошибку: это был не посторонний человек, а околоточный. Полиция никогда не бывает посторонней.
Я послал ему рукой приветствие и терпеливо спросил:
– Сколько?
– Двести пятьдесят.
– Что вы, милый! Хотите десять?
– Помилуйте! Я не имею права торговаться.
– Ну, да, – кивнул я головой. – Вы сейчас скажете: дети, всеобщая дороговизна… Знаем!
– Помилуйте, я вам сейчас могу предъявить и постановление…
Обеспокоенный, я поднялся на локте.
– Позвольте… Да вы о чем?
– А вы? – улыбнулся околоточный.
– Я о…
– Ничего подобного! Я бы не стал так настойчиво… Вы, просто, как редактор журнала оштрафованы…
– Просто оштрафован? Ну, тогда, конечно, ничего.
– … И мне нужно взыскать с вас деньги.
– Вот это уже сложнее… Это не просто. Дело в том, видите ли, что мне бы ужасно не хотелось платить вам денег.
– Можно не платить, – успокоительно сказал околоточный.
– Вот видите! Ну, спасибо. Садитесь, пожалуйста!
– Можно не платить, – повторил околоточный, усаживаясь. – Так как штраф с заменой арестом на полтора месяца, то, если отсидеть – ничего платить и не придется.
– Встаньте! – сердито сказал я. – Вы, кажется, уселись на мой сюртук. Вы уверены, что это я оштрафован? Может быть, кто-нибудь другой?
– Именно, вы. Да это ничего! Теперь ведь всех штрафуют.
– Милый мой, – сентенциозно возразил я. – Все люди, в конце-концов, умирают… Но если вы на этом основании захотите отрезать мне вашей шашкой голову, – я буду энергично сопротивляться. Хотите пятьдесят? Что? Пятьдесят рублей. Хорошие деньги! На пятьдесят рублей можно обмундировать целого городового… Или седло с уздечкой для лошади купить.
– Не могу-с. Приказано взыскать полностью.
– Однако, вы тяжелый человек! Ну, ладно. Как нибудь, когда будут свободные деньги, отдам. Зимой, когда начнется сезон… Заходите, милости просим…
– Нет-с, зимой нельзя. Нужно сейчас.
– Почему же? Я заплачу проценты за отсрочку. Я готов даже рассматривать это, как ломбардную ссуду под известную ценность. Я думаю, что известную ценность я представляю?
– Нет, мы ожидать не можем.
– Боже ты мой! Можно подумать, что вы весь свой бюджет строите на этих несчастных двухстах пятидесяти рублях! Хотите так: я вам внесу сразу пятьдесят рублей и потом еженедельно…
– Извините, не можем.
– Гм… а в тюрьме у вас хорошо кормят?
– Обыкновенно.
– Вот это и плохо, что обыкновенно. Я должен обязательно отсидеть полтора месяца?
– Конечно.
– Извините меня, но я считаю это неправильным. Нужно, штрафуя, считаться с положением человека, Пятьдесят дней моей жизни считаются вами ценностью, равной двумстам пятидесяти рублям. То есть, один мой день оценивается в пять рублей. Но, знаете ли вы, милый мой, что ежедневный заработок, в среднем, у меня равняется пятидесяти рублям?!. Хотите – пять дней отсижу, а больше – не получите ни одного часочка…
– Этого мы не можем.
Тогда я попытался обратиться к его здравому смыслу.
– Что вам за польза, если я буду сидеть? Если заключение должно способствовать исправлению данного субъекта – вы меня не исправите. Я останусь таким же, каким был. Хотите меня обезвредить? Стоит ли обезвреживать на полтора месяца. Тем более, что в тюрьме я, все равно, буду придумывать темы для своих рассказов. Зачем же еще вам нужно так добиваться лишения меня свободы? Не заставляйте же меня думать, – патетически заключил я, – что это должно быть актом вашей личной мести! Личная месть в политике – фи!
– Да если не хотите сидеть, можно просто уплатить деньги.
– Удивительно, господа, у вас все это просто. Весь мир представляется вам математической формулой: дважды два – четыре. а скажите… Пошли ли бы вы на такую комбинацию: я дам вам сто рублей, а на остальные полтораста досижу.
– Нет, это невозможно.
– Вот люди, с которыми каши не сваришь! Почему невозможно? Какая разница вам, если вы, все равно, получаете все целиком, но в двух сортах. Обед из двух блюд гораздо приятнее обеда из одного блюда. Нечего там думать, соглашайтесь.
– Не знаю, что вам и сказать. Таких вещей еще никто нам не предлагал.
– Не предлагали, потому что привыкли к шаблону. а у меня все комбинации совершенно свежие и, никем не заезженные. Если бы вы хорошенько уяснили мою мысль, вы пошли бы мне навстречу. Можно даже сделать так: сегодня у меня, скажем, есть свободные десять рублей, я посылаю их вам и считаю себя на два дня свободным. Завтра, наоборот, у меня есть свободный денек. Что же я делаю? Я захожу куда следует, отсиживаю, а вы отмечаете у меня в книжке (можно завести такую расчетную книжку), что пять рублей уплачено натурой. И мне незаметно, и вам не убыточно. К осени, глядишь, – рассчитаемся.
Но логика на полицию не действует. Околоточный вздохнул и сказал со свойственной ему простотой:
– Если до двенадцати часов завтра не внесете денег, придется вас арестовать.
– У вас нет сердца, – с горечью прошептал я. – Хорошо… Завтра я дам вам ответ.
Околоточный посидел еще четверть часа, побранил свое начальство (надо заметить, что околоточные всегда ругают начальство; любопытно, что пристава этого не делают…), и ушел, цепляясь шашкой за все углы столов и ножки стульев.
II
Когда я вышел в столовую, все уже знали о постигшей меня каре. Тетка осмотрела меня с тайным страхом и сказала:
– Допрыгался? Мало вашего брата в Швейцарии, так еще и тебе надо.
– В какой Швейцарии?
– В такой. Сегодня бежишь?
– Что вы там такое говорите… Здравствуй, Сергей.
Мой кузен, юный студент, пожал мне руку и сказал сочувственно:
– Вот он, режим-то! Но ты не смущайся, брат. Вся мыслящая часть общества на твоей стороне. Пойди-ка сюда, я тебе что-то скажу!
Он отвел меня к окну и шепнул:
– Будь спокоен! Мы тебе устроим побег. Дай только нам два-три месяца сроку… У меня есть пара товарищей головорезов, которые с помощью подкопа…
– Будет поздно! – печально сказал я.
– О, Боже! Я догадываюсь! Ты не выдержишь тяжести заключения и с помощью веревки, скрученной из простыни…
– Да, нет, просто меня уже выпустят. Всего ведь полтора месяца!
– Жаль… А то бы…
Я отошел к столу, взял сдобную булку, откусил кусочек… и вскрикнул:
– Ох, черт! Что это такое… Тут можно все зубы поломать…
Я оглядел булку: кто-то искусно засунул в нее тоненькую пилу, обрывок веревочки и записку.
В записке стояло:
«С помощью этого, перепили окно и спустись вниз. На расстоянии нескольких ядров тебя будет ждать лошадь, на которой скачи на юг. Живым не сдавайся».
Странное слово «ядров», напыщенность слога и пара орфографических ошибок сразу обнаружили автора – десятилетнего Борьку, моего племянника.
Я выплюнул изо рта пилочку, выбросил веревку, съел булку и, допив чай, ушел гулять.
Когда шел по двору, прачка Анисья выбежала из подвала, застенчиво сунула мне в руку две копейки и, пролепетав: «помолись за меня, несчастненький», убежала.
Дело стало казаться не таким мрачным.
Теперь для полного расчета с правительством не хватало только 249 рублей 98 копеек.
В кафе встретили меня друзья. Они были очень озабочены моим положением и предложили целый ряд выходов.
Оказывается, положение мое было не безвыходным.
Можно было:
1) Бежать в Аргентину,
2) Захватить околоточного, вместо заложника, и отпустить его только тогда, когда мне гарантируют свободу.
3) Бежать на Капри.
4) Забаррикадироваться в квартире и отстреливаться.
Лучший мой друг расспрашивал, не было ли у меня в роду алкоголиков, убийц, развратников и, вообще, преступников? Он же снял мою шляпу и, ощупав голову, нашел признаки несомненной дегенерации и деформирования черепа.
На другой день утром пришел мой старый друг – околоточный.
– Ну, как? – спросил он.
– Решил сесть.
– Ну… пожалуйте! Пойдем.
– Кандалов не наденете?
– Нет, не стоит.
– Может, обыск сделаете?
– Зачем же! Раз нет предписания.
– Тюремная карета подана?
– Какая там карета… На извозчике поедем.
– Ну, милый мой, – раздраженно сказал я. – Раз во всем этом нет тюремной кареты, ни кандалов, ни мрачной поэзии, ни тюремщиков, вталкивающих в подземелье, ни крыс на каменном полу – я отказываюсь! Я решил заплатить штраф.
– Платите, – равнодушно согласился околоточный.
– Вот вам. Это шестимесячный вексель. Вы учтете его и…
– Нет, извините. Нужно наличные.
– Да почему? Неужели, вы думаете, что вам не учтут векселя? Любой банк сделает это. В особенности, если вы еще найдете там, в банке, какие-нибудь санитарные погрешности…
– Нет, вексель мы не принимаем.
– Боже, какой вы нудный человек! Ну, получайте ваши «наличные» и, надеюсь, что наши дороги надолго разойдутся в разные стороны. Прощайте!
И, платя деньги, я постарался всучить ему самые потертые, запятнанные и измятые кредитки… Я твердо помнил, что принадлежу к оппозиции.
P.S. Может быть, мой рассказ и возмутит кого-нибудь из оппозиционно настроенных граждан, возмутит легкостью тона и той шутливостью, которая не подходит, которая неуместна при столкновении с такими серьезными, мрачными вещами, как штраф и арест.
Но, Боже мой! Ведь в этом шутливом тоне и смехе, может быть, и кроется единственный выход из еще более некрасивого положения, когда человек беспомощно плачет, стонет и, вообще, разливается в три ручья.
