Текст книги "Том 3. Чёрным по белому"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)
Призраки любви
Когда горничная принесла почту – супруги дружески разделились: муж забрал себе все газеты и каталог семян, а жена – все журналы и письма.
Муж перелистал каталог, сказал два раза: «Ого!», два раза: «Гм!», и, отложив его, углубился в газету.
Жена схватила сначала письмо, потом отложила его, взяла журнал, – перевернула две странички, бросила журнал, снова схватила письмо, на колени положила другой журнал и, перелистывая его, попыталась вскрыть конверт; так как одна рука была занята перелистыванием журнала, то для письма была пущена в ход свободная другая рука и зубы: зубами был оторван край конверта, и зубами же было вынуто письмо. После этого, журнал соскользнул с колен и упал на пол, а жена ухватилась обеими руками за письмо и приступила к чтению.
Прочтя несколько строк, она подняла голову и, улыбаясь тихой улыбкой, которая озарила её лицо, подобно тихому умиротворяющему, розовому, вечернему лучу, – сказала:
– Ах, мужчины, мужчины… Вот, говорят, что женщина, влюбившись, теряет голову… а я думаю, что нет ничего смешнее, трогательнее и бестолковее влюбленного мужчины.
– А что? – беспокойно спросил муж. – Ты это не обо мне ведь говоришь?
– Успокойся – не о тебе. Просто я сейчас получила письмо от совершенно незнакомого мне господина. И, представь себе – он изливается мне в своих чувствах
– Просто дурак какой-нибудь, – сказал муж, выглядывая из-за газеты.
– Почему же дурак? Уж сейчас и дурак. Значит, и ты был дурак, когда в свое время изъяснялся в любви ко мне?!
В голосе мужа зазвенела нотка искренности, когда он сказал:
– И я.
– Очень мило! Благодарю вас!
– Не стоит. Курите на здоровье.
Жена немного обиделась; чтобы уязвить мужа, а также – поднять себе цену, она поднесла письмо к глазам и задушевным голосом прочла первую строчку:
– «Мое бесценное сокровище!» Обрати внимание: человек, который еще даже незнаком со мной – считает меня бесценным сокровищем.
– Не обвиняй его! Для человека, незнакомого с тобой – это простительно.
Жена, очевидно, не поняла этой сложной по построению фразы, потому что сказала благосклонно:
– Ага! Теперь уже и ты начинаешь отпускать мне комплименты, хитрец ты этакий! Да-а… «Другие, может быть, и назовут пошлой дерзостью то, что я пишу вам такое письмо, даже не будучи знаком, но, если вы так же умны, как и красивы, вы не сочтете это дерзостью»…
Жена вдумалась в последнюю фразу и торопливо заявила:
– Я и не считаю!
– Еще-бы!
– «Благословляю тот счастливый случай, который привел меня третьего дня в „Аквариум“»…
Жена подняла голову и сказала, задумчиво улыбаясь:
– Начиная с этих строк, бедняга совершенно теряет голову. Ха-ха-ха! Обрати внимание: он пишет – «Аквариум» в то время, как мы были в – «Аркадии»… Помнишь, тогда? До чего у человека все в голове перепуталось…
– Может быть, он тебя спутал с кем-нибудь?
– Чепуха! С кем он меня может спутать?! «Сердце мое сжималось сладко и мучительно, когда ваша милая головка показывалась у окна кабинета»…
– Постой, – перебил муж. – Как это так «у окна кабинета», когда мы сидели в общем зале? Тут что то непонятное!
– Для кого непонятное, а для кого и понятное! Очень просто: значит, он сидел в кабинете, а мы снаружи, и моя, как он говорит, «милая головка» показывалась у окна кабинета.
– Однако, я не думаю, чтобы твоя милая головка достигала окна второго этажа.
– Он об этом и не говорит.
– Но ведь кабинеты во втором этаже?!
– Я не виновата, милый мой, что кабинеты так глупо устроены. Ну-с, дальше. «Я не знаю, кто те двое мужчин, которые сидели с вами»… Постой-ка! Кто был тогда с ними?
– Нас было трое: ты, твоя тетка и я.
– Значит, он мою тетку за мужчину принял? О, Боже, Боже… Не даром говорят: любовь – слепа!
– Хорош гусь! – критически заметил муж. – Теперь ты согласна, что тут какая-то путаница?
– О, да, – язвительно вскричала жена. – Я вижу – ты бы очень хотел этого! Еще-бы!
– Да как же можно – женщину за мужчину принять?
– Мало ли что. У тети, действительно, очень мужественный вид. Человек смотрел только на меня! Все остальные для него только ненужная декорация!
– И я декорация?..
– И ты декорация.
– А ты знаешь: декорация иногда может на голову свалиться.
– Я знаю – ты другого ничего не можешь сделать. Да…«…Те двое мужчин, которые сидели с вами; но если седой, толстый господин в смокинге – ваш муж – не думаю, чтобы вы любили его»… Заметь: он маскирует эти слова хладнокровным тоном, но видно, что бедняга страдает.
– Интересно: кого он принял за седого господина в смокинге – тетушку, меня или тебя….
– Не будь пошляком.
– Милая: какой я толстый? Какой я седой? Какой я в смокинге, когда я в сюртуке был?
– Очень ему нужно разбирать – в смокинге ты или в сюртуке! Только ему и дела.
– А седой-то? Какой я седой?
– Ты почти блондин. а блондины вечером кажутся седыми. Преломление лучей.
– Именно. Оно самое. а толстым я кажусь тоже от преломления лучей?
– А Что ж ты худенький, что ли? Слава Богу, четыре с половиной пуда!
– Та-ак; а скажи, сколько ты весишь?
– Три пуда семьдесят. Ах, да дело не в этом!.. Ты все перебиваешь меня! «Но то, что вы изредка кокетничали с другим господином – пронизывало мое сердце отравленными стрелами»…
Муж захихикал:
– С другим – это, значит, с теткой. Действительно, обидно! Если женщина со своей собственной теткой кокетничает – дело швах.
– Конечно, конечно – тебе непонятно, что человек мог совсем потерять голову.
– Ну, кто найдет ее, тоже не обрадуется.
– Я так и знала: ты ревнуешь! А, ну, что дальше? «Я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь другой обвивал руками вашу тонкую талию и целовал ваши черные, как ночь, волосы».
– Ну, послушай, – сказал муж, откладывая газету. – Положа руку на сердце, можно назвать твою талию тонкой?
– Если тебе не нравится – ищи себе другую!
– Благодарю вас. Одно должен признать – он довольно мило перекрасил твои волосы в черный цвет.
– Он этого не говорить!
– Ну, как же! Там он сравнивает твои волосы с ночью, что ли.
– Ночи бывают и черные, и белые. Если захотеть критиковать человека, всегда можно придраться. Он писал так, как чувствовал!.. «Счастливый случай дал мне возможность узнать ваш адрес от Жоржа Кирюкова»… Это что еще за Жорж?
Муж пожал плечами.
– Тебе лучше знать.
– Откуда же мне знать какого-то Кирюкова?! Это, наверное, один из твоих ресторанных забулдыг знакомых. Знакомитесь, с кем попало! Гм!..«…От Жоржа Кирюкова, жениха вашей свояченицы Клавдии»… С ума сошел человек! Какая свояченица?
– Он же говорить – твоя?
– Почему моя? Может быть, твоя?
– Да, да. Я ее до сих пор в кармане на всякий случай прятал, а теперь выну… Получайте, дескать. Новая родственница!
– Нечего хихикать! Обрадовался…
– Милая моя! Ни свояченицы, ни твояченицы, ни мояченицы – у нас нет!
– Поразительно умно! Просто человеку не до того было, и он все перепутал…
– Как это можно, – все перепутать? С какой радости?
– Значит, по твоему, я не способна внушить человеку сильное чувство, да?
Губы жены обиженно задрожали.
– Удивительно, – сказал муж, поднимая с пола конверт, – как этот идиот еще адреса не перепутал! Постой-ка!.. Гм!.. Тебя зовут Александрой?
– Александрой.
– Есть. Степановной?
– Что за глупости! Какой Степановной?
– Тут, дорогая моя Александра Ивановна, стоит «Степановна».
– Что за нелепый человек! Ты фамилию посмотри! – сердито сказала жена.
– Да фамилия хорошая: Чебоксарова.
– О, Господи! Неужели, он и фамилию… ошибся?!
– Ну, какие пустяки, – подмигнул муж. – Что такое фамилия? Номер дома правилен – 7, а квартира гм!.. На три номера больше – это, впрочем, тоже деталь…
– В таком случае, – нервно крикнула жена. – Я ничего не понимаю. Ты умным себя считаешь – ты и объясни… В чем тут дело?
– В чем? Просто это письмо не к тебе адресовано.
– Вздор! Как бы оно иначе ко мне попало! Это он мне писал! Только что волосы спутал…
Вошла горничная и, остановившись у дверей, спросила:
– Вам не попали ли по ошибке журналы госпожи Чебоксаровой из одиннадцатого номера?
– Что такое? Какая Чебоксарова? – крикнула жена.
– Александры Степановны Чебоксаровой. Брюнетка такая тоненькая. Кажись, почтальон всю ее почту вам сунул. Умается, работамши, вот и сует зря…
– Скажи своему почтальону, что он дурак! а ты тоже хорош! Вместо того, чтобы разобрать, как следует, почту, – сейчас-же хватаешься за свои глупые газеты! Убегут они от тебя, правда? Новости тебе нужно знать! Да? Без тебя политики не сделают! Выше! головы, милый мой, не прыгнешь, – могу тебя успокоить.
Первая дуэль
I
В еженедельном журнале, в повести молодого беллетриста я вычитал следующее:
– «Как хороши бывают предрассветные часы, когда вся природа готовится отойти ко сну, когда поля одеваются белой пеленой тумана, и усталые, истомившиеся за день крестьяне, гонят свои стада лошадей и других животных на покрытые изумрудной зеленью пастбища под ласковые лучи утреннего солнца. В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном».
Нужно ли говорить, что меня чрезвычайно возмутили эти странные сумбурные строки. Я поспешил пригвоздить автора к позорному столбу, чтобы отбить у него всякую охоту совать нос в то, что его не касается.
Я написал в другом еженедельнике:
«Автор утверждает, во-первых, что „в предрассветные часы вся природа готовится отойти ко сну“. Если „вся природа“ в глазах автора отождествляется с кучкой пьяных гуляк, вышвырнутых за поздним временем из кабака и готовящихся отойти ко сну в придорожной канаве – мы не поздравляем автора с таким кругозором. Во-вторых, всему свету известно, – что крестьяне встают с рассветом, а не ложатся. Какой же дурак мог заставить истомившихся за день крестьян гнать стада „лошадей и других животных“ на пастбища. Когда крестьяне их гнали? В какой час? Если утром – почему они успели „истомиться за день“? Если вечером – что это за безумные, потерявшие образ человеческий крестьяне, которые выгоняют скот на ночь из хлевов в поле? И, как совместить „тихие закатные часы“ с „ласковыми лучами утреннего солнышка?“ Кто мог написать это? Человек или курица, забредшая через открытое окно на письменный стол отлучившегося за авансом автора? Да нет! И курица прекрасно отличает рассвет от заката… В конце этой белиберды автор меланхолически вздыхает: „В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном“…
„Что он называет недостижимым? Не то ли, что ему никогда не удастся поумнеть и написать произведете более благопристойное“…»
Статейка моя вышла достаточно хлесткой, умной и рассудительной.
Но на другой день ко мне явился длинный худощавый молодец и заявил, что он этого дела так не оставит.
– Да вы кто такой? – спросил я.
– Автор той повести, с которой вы так грубо обошлись…
– Ага! Вы автор? Чего же вы хотите?
– Напишите опровержение вашей статьи.
– Что же я буду опровергать? Что крестьяне встают утром? Моему опровержению даже ребенок не поверит. Что закат бывает на рассвете? С этим даже и вы не согласитесь. Что крестьяне выгоняют скотину пастись ночью? С этим не согласится и самая захудалая скотина. Что же я буду опровергать?
– Хорошо, хорошо, – сказал он. – В таком случае у вас завтра будут мои свидетели,
– Я за этим не гонюсь.
– Это безразлично. Но такую вещь можно смыть только кровью.
– Так, так. Значит, – рассудительно заметил я, – Оттого, что вы мне влепите пулю в лоб, солнышко начнет в тихие закатные часы лить на землю утренние лучи? Вы никогда этого не дождетесь.
– Что вы хотите этим сказать?
– Хочу сказать то, что у нас не хватить крови, чтобы смыть с нескольких десятков тысяч страниц напечатанную на них вами бессмыслицу.
– Ладно! Когда я прострелю ваше брюхо, вы узнаете, какая это бессмыслица!
– Да, действительно. Можно сказать, что этот довод будет сокрушающим. а пока – прощайте. По коридору прямо, дверь направо.
– Прощайте! Вы обо мне завтра услышите.
– Постараюсь; напрягу слух до последней степени.
II
Двое юношей – хранителей священных традиций чести – явились ко мне на другой день.
– Мы к вам по очень серьезному делу.
– Садитесь. Много работаете?
– Как… работаем?.. Да, вообще, конечно… работаем.
– Я вижу, мы с вами народ занятой, – заметил я.
Юноши, польщенные, улыбнулись.
– Да-с.
– А этот безграмотный осел, – интимно подмигнул я, – Отрывает нас от дел.
Юноши вскочили.
– Позвольте! Мы здесь в качестве представителей господина Лелякина и не позволим оскорблять его!! Потрудитесь взять ваши слова обратно.
– Откуда же вы знаете, что я говорю о нем?
– А вы вот сказали: безграмотный осел.
– Я могу взять свои слова только на половину: он грамотный осел. Грамотный настолько, чтобы нацарапать окостеневшей рукой бессмыслицу и пристроить ее в журнале.
– Но мы защитники его интересов и не позволим…
Я проницательно взглянул на юношей.
– Значить, вы согласны с ним, что закат бывает на рассвете?
– Нет, не согласны.
– …ласны, – подтвердил другой юноша.
– Мог ли умный человек написать такую чепуху?
– Не мог.
– Значит, писал дурак?
– Значит, дур… Да нет! Вы не можете так говорить о нем. Он доверил нам свои интересы!
– Ну, да, я понимаю. Однако, оставим это в стороне. Оттого, что он доверил вам свои интересы, он ведь умным не сделался? Согласны?
– Да, конечно, это верно.
– Вот и выходит, что, даже и защищая его интересы, вы все время должны помнить, что он дурак. Верно?
Юноши придвинулись ко мне ближе и кивнули головами… После некоторого колебания, согласились:
– Конечно, дурак. Сказать правду, нам ужасно противно это поручение. Мы сразу видим, что вы симпатичный умный человек…
– А тот – какое-то дерево, – подхватил другой юноша.
– Гнилое дерево. Дупло вместо головы, – заметил другой юноша.
– И пишет он так, что его отодрать бы следовало.
Пока оба защитника интересов моего противника обменивались этими замечаниями, я потребовал вина, и мы подняли свои бокалы за то, чтобы литература была избавлена от тупиц и бездарностей.
Потом пришли мои секунданты. Было шумно и весело.
Противниковы юноши дали клятву, что в зависимости от исхода дуэли, они поколотят своего доверителя.
III
С рассветом меня разбудили «защитники моих интересов».
– Дайте мне поспать хоть полчасика.
– Нельзя. Уже восход. Противник, вероятно, уже на месте.
– А, может, его еще нет. Ведь он путает закат с восходом.
– Может быть, когда он один. Но мы уверены, что секунданты растолкуют ему.
Натягивая брюки, я сострил:
– Его секунданты лучше. Они ему растолковывают, а вы меня расталкиваете.
Тут же я подумал:
– Бодришься? Хочешь показать хладнокровие?
Лошади повезли нас на место назначения, а я сидел и думал:
– Как трудно быть самим собой, едучи стреляться. Столько я читал, видел пьес и картин на сюжет дуэли, что трудно мне удержаться в рамках естественности. Хорошо было нашим предкам: они стрелялись, как Бог на душу положит. а я знаю, как держал себя Ленский, Онегин, Грушницкий, Печорин, и должен или подражать им, или выдумывать что либо совершенно оригинальное, что не так-то легко. Постараюсь держать себя естественно…
Я закинул голову назад, потом посвистал, потом сложил руки на груди и злобно улыбнулся.
– Чего тебя корчит? – осведомился секундант.
Тогда я сделал сосредоточенное лицо, нахмурился и стал похлопывать пятка-о-пятку.
– Нервничаешь? – спросил секундант. Я рассмеялся, ткнул его кулаком в бок и показал язык.
– Бодришься? Подвинчиваешь себя?
Я убежден – как ни держи себя перед дуэлью – все будет плохо.
До места назначения я сделал три бесплодных попытки: пытался 1) быть рассеянным, 2) грозным, полным зловещего спокойствия и 3) – хладнокровным, видавшим виды, привыкшим к дуэлям, бретером.
Последняя попытка вызвала у одного из секундантов замечание:
– У тебя такой вид, что не лучше ли нам вернуться и уложить тебя в постель. У тебя очень не хороший вид.
Мой безграмотный противник был уже на месте. Он ходил крупными шагами по полянке (не помню по Лермонтову ли или по кому другому).
Я опустился на камень и под впечатлением обстановки тихонько запел:
– Куда, куда, куда вы удалились… Господи! Я не боюсь, но помоги мне, Господи, быть естественным.
Я встал и подошел к шептавшимся секундантам.
– Ну, чего же мы ждем, господа?
Защитники интересов моего противника развели руками.
– Ужасная неприятность! Всего один только пистолет!.. Другого никак не могли разыскать. Нельзя же стреляться одним пистолетом?
Необычайно долговязый студент, цель появления которого была мне не совсем ясна, примирительно сказал:
– Отчего же – нельзя? Пусть по жребию – они выстрелят в них, или они в них, а затем передадут пистолет противной стороне.
– Я ничего не имею против, – согласился я. – Очень приятно познакомиться. Вы тоже секундант?
– Нет, – сказал этот долговязый гигант, наклоняясь ко мне. – Я приглашен для отмеривания шагов.
Я взглянул на его ноги. Идея пригласить этого человека была не глупа. Ноги его могли обезвредить самого лучшего стрелка. Вероятно, подумал я, когда этот человек наклоняется к ботинку, чтобы развязать зубами затянувшийся узлом шнурок – его голова обрушивается вниз с головокружительной высоты.
– На нет и суда нет, – заметил мой противник, когда ему сказали, что пистолет только один. – Обойдемся. Я предпочел бы, впрочем, как оскорбленный, стрелять первым.
– По жребию, по жребию! – донесся с высоты голос отмеривателя шагов. – Тяните жребий, а я отмерю шаги. Тридцать шагов.
Он провел носком ноги черту на земле и, затем, сделав колоссальный прыжок, понесся на своих страшных ходулях в туманную даль.
– …Одиннадцать, двенадцать… Двадцать четыре, двадцать семь…
И затем издалека донесся его заглушенный расстоянием голос:
– …адцать…евять…идцать!..
– Ау-у-у! – крикнули секунданты.
– Ау-у-у!
Тянули жребий. Вышло, что первым стрелять будет мой противник. Он засверкал глазами, лязгнул зубами, и сказал:
– Ага-а… Вот теперь мы посмотрим, чья возьмет,
Нас поставили на места.
– Начинаем! Раз… два…
Далеко, далеко от меня (хвала Господу, создавшему такие ноги) виднелась фигура человечка. Человечек поднял пистолет, прицелился и после команды «три», выстрелил.
Не будучи уверен – ранен я или нет – я заблагоразсудил не падать до выяснения истины.
Это было очень осторожное решение, потому что по освидетельствовании, я оказался целехоньким.
– Ваша очередь стрелять, – сказал запыхавшийся секундант (он только что сбегал к моему противнику за револьвером).
– Куда вы! – закричал он, оглядываясь. – Стойте на месте! В вас же сейчас будут стрелять.
Противник мой, очевидно, был не такой дурак, как я о нем думал.
Вместо того, чтобы стоять на месте в ожидании пули, он приблизился к нашей группе и сказал:
– Господа! Разве вы не знаете, что дуэль запрещена законом?
– Об этом нужно было думать раньше, – закричали секунданты. – Вы первый его вызвали, вы первый в него стреляли… теперь его очередь!
Дуэлянт кротко улыбнулся.
– Я, господа, вероятно, забыл предупредить вас, что я принципиальный противник дуэлей. Да и в самом деле: разве не бессмыслица разрешать принципиальные споры шальной пулей. Прямо-таки стыдно! Я думаю всякий благомыслящей человек согласится со мною. До свиданья!
Он сделал нам рукой приветственный жест, повернулся и ушел торопливой походкой человека, вспомнившего, что он, уходя из дому, забыл погасить разорительное для экономного хозяина электричество.
Рассказ о колоколе
На случай, который я расскажу ниже, могут существовать только две точки зрения: автору можно поверить или не верить.
Автору очень хочется, чтобы ему поверили. Автор думает, что читателя тронет это желание, потому что, обыкновенно, всякому автору в глубокой степени безразлично – верит ему читатель или нет. Писатель палец-о-палец не ударит, чтобы заслужить безусловное доверие читателя.
Автор же нижеписаннаго – в отдельном абзаце постарается привести некоторые доказательства тому, что весь рассказ не выдумка, а действительный случай.
Именно, – автор дает честное слово.
Глава I
Однажды, в конце Великого поста, в наш город привезли новый медный колокол и повесили его на самом почетном месте в соборной колокольне.
О колоколе говорили, что он невелик, но звучит так прекрасно, что всякий слышавший умиляется душой и плачет от раскаяния, если совершил что-нибудь скверное.
Впрочем, и не удивительно, что про колокол ходили такие слухи: он был отлит на заводе по предсмертному завещанию и на средства одного маститого верующего беллетриста, весь век писавшего пасхальные и рождественские рассказы, герои которых раскаивались в своих преступлениях при первом звуке праздничных колоколов.
Таким образом, писатель как бы воздвиг памятник своему кормильцу и поильцу – и отблагодарил его.
Глава II
Едва запели певчие в Великую ночь: «Христос Воскресе из мертвых»…, как колокол, управляемый опытной рукой пономаря, вздрогнул и залился негромким радостным звоном.
Семейство инспектора страхового общества Холмушина сидело в столовой в ожидании свяченого кулича, потому что погода была дождливая и никто, кроме прислуги, не рискнул пойти в церковь.
Услышав звук колокола, инспектор поднял голову и сказал, обращаясь к жене:
– Да! Забыл совсем тебе сказать: ведь я нахожусь в незаконной связи с гувернанткой наших детей, девицей Верой Кознаковой. Ты уж извини меня, пожалуйста!
Сидевшая тут же гувернантка прислушалась к звону колокола, вспыхнула до корней волос и возразила:
– Хотя это, конечно, и правда, но я должна сознаться, что, в сущности, не люблю вас, потому что вы старый и ваши уши поросли противным мохом. А вступила с вами в близкие отношения, благодаря деньгам. Должна сознаться, что мне больше нравится ваш делопроизводитель Облаков, Василий Петрович. О, пощадите меня!
– Могу ли я вас обвинять, – пожала плечами жена Холмушина, – когда мой средний сын Петичка не мужний, а от доктора Верхоносова, с которым я встречалась во время оно в Москве.
– Очевидно, доктор Верхоносов был большой мошенник? – прислушиваясь к звуку колокола и покачивая головой, прошептал Петенька, гимназист четвертого класса.
– Почему?
– Вероятно, я в него удался: можете представить в третьей четверти у меня поставлены 2 единицы, а я переправил их на 4, да и показал отцу.
– Дите! – снисходительно улыбнулась старая нянька. – Сколько я у вас, господа вы мои, сахару перетаскала за все время, так это и пудами не сосчитать. Анадысь банку с вареньем выела, а потом разбила, да на Анюточку и свалила; будто она разбила.
– Ничего! – махнула рукой маленькая Аня. – За банку мне только два подзатыльника и попало, а того, что я вчера в папином кабинете фарфорового медведя разбила – никто и не знает.
Инспектор встал, потянулся и сказал:
– Пойти разве в кабинет написать в правление нашего общества заявление, что я третьего дня застраховал безнадежно чахоточного, подсунув вместо него доктору для осмотра здоровяка, кондуктора конки.
– Как же вы пошлете это заявление, – возразила горничная Нюша, – если я вчера из коробки на вашем письменном столе все почтовые марки покрала.
– Жаль, – сказал инспектор. – Ну, все равно – поеду к полицеймейстеру, заявляю ему, потому что это дело – уголовное.
Глава III
Инспектор оделся и вышел на улицу. Колокол звонил… Нищий подошел к нему и укоризненно сказал:
– Вы мне уже третий год даете то две, то три копейки при каждой встрече. Где у вас глаза-то были?
– А что?
– Да я в сто раз, может быть, богаче вас; у меня есть два дома на Московской улице.
Какой-то запыхавшийся человек с размаху налетел на них и торопливо спросил:
– Где тут принимают заявления о побеге с каторги?
– Пойдем вместе, – сказал инспектор. – Мне нужно заявить тоже об уголовном дельце.
– И я с вами, – привязался нищий. – Ведь, я один-то дом нажил неправильным путем – обошел сиротку одну. Лет двадцать, как это было – да уж теперь заодно заявить, что ли?
Все трое зашагали по оживленной многолюдной улице, по которой сновала одинаково настроенная публика. Кто шел в участок, кто к прокурору, а один спешил даже к любовнице, чтобы признаться ей, что любит жену больше, чем ее.
Все старательно обходили купца, стоявшего на коленях без шапки посреди улицы. Купец вопил:
– Покупатели! Ничего нет настоящего у меня в магазине – все фальшивое! Мыло, масло, табак, икра – даже хлеб! Как это вы терпели до сих пор, – удивляюсь.
– Каяться вы все мастера, – возразил шедший мимо покупатель, – а того, что я тебе вчера фальшивую сторублевку подсунул, – этого, ты небось не знаешь. Эй, господин, не знаете, какой адрес прокурора?
Глава IV
В участке было шумно и людно.
Пристав и несколько околоточных сортировали посетителей по группам – мошенников отдельно, грабителей отдельно, а мелких жуликов просто отпускали.
– Вы что? Ограбление? Что? Вексель подделали! Так чего же вы лезете? Ступайте домой, и без вас есть много поважнее. Это кто? Убийца? Ты, может, врешь! Свидетели есть? Господа! Ради Бога, не все сразу – всем будет место. Сударыня, куда вы лезете с вашим тайным притоном разврата?! Не держите его больше и конец. Ты кто? Конокрад, говоришь? Паспорт! Вы что? Я сказал вам уже – уходите!
– Господин приставь! Как-же так уходите? А что у меня два года фабрика фальшивых полтинников работает – это, по вашему, пустяки?
– Ах, ты Господи! Сейчас только гравера со сторублевками выгнал, а тут с вашими полтинниками буду возиться.
– Да, ведь то бумага, дрянь – вы сами рассудите. а тут металл! Работа по металлу! Уважьте!
– Ступайте, ступайте. Это что? Что это такое в конвертике? Больше не беру. Ни-ни!
Полициймейстер вышел из своего кабинета и крикнул:
– Это еще что за шум! Вы мешаете работать. Я как раз подсчитывал полученные от евре… Эй, гм! Кто там есть! Ковальченко, Седых! Это, наконец, невозможно! Бегите скорее к собору, возьмите товарищей, остановите звонаря и снимите этот несносный колокол. Да остерегайтесь, чтобы он не звякнул как нибудь нечаянно.
Глава V
Колокол сняли…
Он долго лежал у задней стены соборной ограды; дожди его мочили и от собственной тяжести он уже наполовину ушел в землю. Изредка мальчишки, ученики приходского училища, собирались около него поиграть, тщетно совали внутрь колокола ручонки с целью найти язык – язык давно уже, по распоряжению полициймейстера, был снят и употреблен на гнет для одной из бочек с кислой капустой, которую полициймейстер ежегодно изготовлял хозяйственным способом для надобностей нижних чинов пожарной команды.
Долго бы пришлось колоколу лежать в бездействии, уходя постепенно в мягкую землю – но приехали однажды какие-то люди, взвалили его на ломовика, увезли и продали на завод, выделывавший медные пуговицы для форменных мундиров.
Теперь, если вы увидите чиновничий или полицейский мундир, плотно застегнутый на пуговицы – блестящие серебряные пуговицы – знайте, что под тонким слоем серебра скрывается медь.
Пуговицы хорошие, никогда сами собою не расстегиваются, а если об одну из них нечаянно звякнет орденок на груди, то звук получается такой тихий, что его даже владелец ордена не расслышит.
