Текст книги "Том 3. Чёрным по белому"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)
Скептик
I
Восемь лет тому назад мне пришлось прожить около двух недель в одном из небольших городков Харьковской губернии – именно, в Змиеве.
Жить пришлось у сиделицы казенной винной лавки, бойкой расторопной женщины, которая делала десяток дел сразу – успевая продавать меланхоличным змиевским пьяницам водку, готовить мне обед и, кроме того, в промежутках ругательски-ругать своего сына Стешу.
Стеша был молодец девятнадцати лет, всю свою недолгую жизнь пробродивший из угла в угол, самоуглубленный дурень, ленивый, как корова, и прожорливый, как удав.
С утра, восстав от сна, он умывался, аккуратно напивался чаю, и опять ложился на диван – неофициально, – как он говорил. Так, лежа на диване и перелистывая «Ниву» за 1880 год – ждал обеда.
– Ты хоть бы чем-нибудь занялся! – кричала сиделица винной лавки, выглядывая изредка из дверей.
– А чем я займусь там, – возражал Стеша хриплым голосом.
– О, Господи! Другие люди, как люди! Служат, дело делают, а этот, как колода!.. Нислимо ли это – здоровый молодой человек, и целыми днями диваны протирает!
– «Нислимо!» – сурово сипел Стеша. – Говорить бы, как следует, по-русски выучились!
– Убирайся отсюда, с дивана! Это что еще такое за моду выдумал – по диванам разлеживаться. Все соседы с тебя смеются!..
– «Соседы!» Не умеете говорить, так молчали бы.
– То-то вот нам, неумеющим, и приходится кормить вас, умеющих-то? Профессор какой? Пошел прочь с дивана
Подбоченившись она наступала на Стешу. Когда же слова не помогали, она схватывала его за руку и сбрасывала с дивана на пол.
Он тяжело шлепался, вставал, забирал свою «Ниву» и, мурлыча какой-то бессмысленный мотив, хладнокровно переходил на крылечко, выходившее на засоренный, залитый помоями двор.
– Хоть бы за что-нибудь ты взялся, чучело ты разнесчастное. И как это так человек жить может?
– Тюр-лю-лю, пам-пам-пам, – тянул лениво Стеша, перелистывая осточертевшую и ему самому и окружающим – «Ниву» за 1880 год.
Перелистав «Ниву», Стеша съедал кусок черного хлеба с салом, выпивал чудовищную жестяную кружку воды и заходил ко мне «поговорить».
– Что скажете, молодой человек? – спрашивал я его, откладывая начатое письмо или книгу.
Он садился верхом на стул, шлепая для развлечения ладонью по спинке его и изредка поглядывая на меня с той сосредоточенностью, которая была ему свойственна.
– А что, – спрашивал он меня после долгого молчания, – Правда, что в Петербурге пешком по улицам нельзя ходить?..
– Почему?
– Такое там движение на улицах, что сейчас же задавят.
– Это верно, – подтверждал я. – Там даже на каждой улице ящики такие устроены…
– Для чего?
– А чтоб задавленных складывать, пока родственники ни разберут.
– Да ну?
– Уверяю вас.
– Да ведь дорого…
– Что дорого?
– На извозчиках все время ездить.
– Что ж делать. Кому дорого, того и давят.
Похлопывая ладонью по спинке стула, он принимался тянуть свой непонятный мотив: «тюр-лю-лю, пам-пам-пам»…
– А правда, что в Петербурге в театрах совсем голых женщин показывают?
– Правда.
– Да как же так полиция позволяет?
– А ей-то что? Это здесь только и то стыдно, и это стыдно. А там в столице на это смотрят спустя рукава.
– Да ну?
– Вот вам и «ну».
– Тюр-лю-лю, пам-пам-пам! А скажите, правда вот, что говорят в ресторане там, если поужинать, – так рублей сорок за это берут.
– Сорок? Слишком вы дешевы, молодой человек… И триста заплатите, если не все пятьсот.
– Да ну? За то там и жалованье получают, небось, большое?
– Да уж… Конечно, маленький писец получает пустяки, рублей двести-триста в месяц… а кто повыше – восемьсот, и тысячу, и две. Нищему меньше рубля не дают. За то и нищие есть, которые на Невском по три дома имеют.
Получив на все свои вопросы точные обоснованные ответы, юноша Стеша, без всякого признака удивления на лице, уходил, волоча ноги и напевая «тюр-лю-лю, пам-пам-пам!». Заходил в винную лавку и торопил мать насчет обеда.
Однажды, он пришел ко мне и, вместо того, чтобы расспрашивать меня о Петербурге, разоткровенничался сам:
– А я вчера анекдот слышал: один жид пришел по делам к помещику, а тот схватил ружье и говорит: «плавай, жидовская морда, а то застрелю!» Ну, жид, конечно, испугался, упал на землю и сделал вид, будто плавает. А потом помещик засмеялся и сказал: «Благодари Бога, что я тебя нырять еще не заставил!». Здорово, а?
Я пожал плечами.
– Серо!
– Как вы говорите?
– Серо.
Стеша удивленно взглянул на меня и умолк. Я заговорил о чем-то другом, но он перебил меня:
– Так как вы сказали? «Серо»? Ха-ха!
– Да уж… неважный ваш анекдотец.
– «Серо», значить? Здорово… Ха-ха!
Он потрепал меня по плечу и ушел, волоча за собой громадные, в тяжелых сапогах ноги. На другой день я уехал.
II
И опять, совсем недавно, попал я в Змиев. Над Россией пронеслась революция, в Петербурге уже несколько лет работала Государственная Дума, а Змиев остался таким же… Пыльные безлюдные улицы, выводок цыплят у забора, и одинокий пьяный, лежащий в тени, около бакалейной лавки с вывеской:
«Бакалея с продажей всего».
Лавочник был тот же самый – и узнал он меня сразу же, как только я зашел к нему. Сколько перевидал за эти восемь лет новых людей этот бедняга? Вероятно, не более десятка.
– Опять к нам? – сказал он с такой небрежностью, будто бы я уезжал из Змиева недели на две. – Ну, Что ж… поживите, поживите… У нас тут не скучно.
– А что сиделица, у которой я жил?
– Будем говорить, она померла. А сынок ейный Степан Захарыч женились и казенной лавкой заведуют. Умнейшая голова!
Я изумленно поглядел на лавочника.
– Это он умнейшая голова? Да ведь он был глуп, как бревно.
– Молоды были, – серьезно возразил лавочник. – А теперь в больших умниках состоять. Вы то, господин, рассудите, что пост ихний небольшой – сиделец винной лавки, а компания у них самая отборная: председатель управы, господин доктор, учитель гимназии бывает и прочие сливки общества. С дураком бы возиться не стали…
– Да в чем же его ум?
– Надо быть, в разговоре. Ведь, господа, они, известно, как: сойдутся и разговаривают промеж себя. Да вот сюда в лавку идет учитель Выдыбаев – их хороший знакомый. Они вам лучше все и объяснят.
Действительно, в лавку зашел сухой, длинный господин с бледным лицом. Я извинился, назвал себя и прямо приступил к делу.
– Скажите, правду говорят, что Стеша Козелков, сиделец, считается тут у вас – personа grаtа?
Бледный учитель задумчиво покивал головой.
– Как вам сказать… Что-то в нем есть такое, что, действительно, отличает его среди других индивидов нашего богоспасаемого болота… Есть в нем настоящая желчь, скептицизм, чутье и вкус… Он тонок, беспощаден в своих характеристиках, и у дам пользуется даже некоторым успехом, как, вообще, все, что выдается над уровнем. Любопытный человек, советую познакомиться.
Я пожал плечами, расплатился и ушел.
Стешу встречать не приходилось, но зато, через день после разговора с учителем, попал я на вечеринку к ветеринарному врачу Кривулину.
Никого почти не зная, слонялся я из угла в угол, поглядывая на рассыпавшихся по всем комнатам гостей, споривших, пивших водку и пытавшихся даже танцевать.
Наконец, подсел я к нескольким девицам, смущенно замолчавшим при моем приближении…
– Что же вы замолчали? – как можно добродушнее спросил я. – Может быть, поверяете друг другу какие-нибудь мрачные тайны, а?
– Что вы этим хотите сказать? – ядовито спросила полная барышня в сиреневом платье.
– Да вот у вас был такой заговорщицкий вид…
Полная барышня критически пожала плечами.
– Вы думаете, это особенно остроумно, да?
– О, помилуйте, – рассмеялся я. – У меня вовсе не было мысли сказать что-либо сногсшибательно остроумное… Я спросил просто так…
– Просто так? Вы думаете, это особенно глубоко? Да?
Она победоносно оглядела подруг, будто ожидая что они скажут: «Ну, и бойкая эта Любочка… Даже столичного гостя забьет и загонит в угол».
– Глубокая мысль, – возразил я, улыбнувшись, – опасная вещь; у края ее всегда голова кружится… Многие сваливались и ломали себе на дне голову.
– Что вы хотите этим сказать? – подхватила сиреневая барышня. – Вы думаете, это особенно тонко, да? Успокойтесь, не удивили… Садитесь, единица!
Большинство подруг сиреневой барышни засмеялись… Я пожал плечами, встал и побрел в другую комнату. Меня догнала голубенькая барышня и миролюбиво сказала:
– Вы на них не обижайтесь. Они дуры… Ломаются, ломаются, а зачем – и сами не знают. Это их Степан Захарыч испортил. Они все ему подражают…
– Однако, – подумал я, – этот человек успел уже создать свою школу,
– Вот он, представьте себе, – сказала голубая барышня, – интересный человек…
– Кто?
– Да Степан же Захарыч… В нем есть что-то такое… Вы знаете, его многие ненавидят, но все боятся… Да вот он сам. Видите – он всегда приходить позже… Хотите, я вас познакомлю?
Заинтересованный, я поспешил навстречу этому неразгаданному, удивительному человеку, который покорил весь Змиев.
Стеша Козелков узнал меня сразу, но встретил серьезно, с большим достоинством.
– Ну, здравствуйте, здравствуйте… – солидно пробасил он. – Как у вас там, в Петербурге?
– Да Что ж у нас… Переглядыванием занимаемся.
Он поднял брови:
– То-есть?..
– Да так: Петербург с надеждой поглядывает на провинцию, а провинция на Петербург. Так и переглядываемся.
– Серо! – веско сказал Козелков.
– Что-о?
– Серо!
– Что – серо?
– Сказано серо. Неостроумно.
– Браво, Степан Захарыч, – сказал фельдшер. – Он не даст змиевцев в обиду.
– Да, – подхватил кто-то. – Этот не ударит лицом в грязь!
Я смущенно глядел на Козелкова, а он расправил бороду и спросил:
– Женаты?
– Нет.
– Почему?
– Да знаете, как сказал один древний мудрец: не женишься – будешь жить, как человек, а умрешь, как собака; женишься – проживешь, как собака, зато умрешь, как человек… Вот я еще и не остановил выбора ни на одном из этих способов смерти.
Козелков выслушал меня с некоторым оттенком превосходства и, подумав, сказал критически:
– Серо!
– Да… Уж вы с ним не спорьте, – сказал хозяин дома, беря меня за талию. – На него угодить трудненько. Заклюет! Пойдемте лучше выпьем водки… Степан Захарыч! Рюмочку водки, а?
– Водка? – поморщился Стеша. – Серо!
– Ну, уж вы скептик известный… Раскритикуете все так, что живого места не останется.
– Эх, Стеша, – горько подумал я, плетясь за ними в столовую. – Хоть бы из благодарности ты меня пощадил… За словцо-то. Ведь я же обронил…
Но Стеша и за ужином был беспощаден.
– Серо! – кричал он скептически…
Участок
Того согрей,
Тем свету дай.
И всех притом —
Благословляй
Имеете вы, хоть слабое, представление о функциях расторопной русской полиции?
Попробуйте хоть полчаса посидеть в душной, пропитанной промозглым запахом канцелярии участка. Это так интересно…
…Околоточный надзиратель отрывается от полуисписанной им бумажки, поднимает голову и методически спрашивает:
– Тебе чего?
– Самовар украли, батюшка.
– А твои глаза где-же были?
Околоточный прекрасно сознает, что этот вопрос – ни более, ни менее, как бесплодная ненужная попытка хоть на одну минуту оттянуть исполнение лежащих на нем обязанностей – опрос потерпевшей, составление протокола и розыски похитителя.
– Ты чего-ж смотрела?
– То-то, что не смотрела. У лавочку побежала, а он, пес, значить, – шасть! Кипяток вылил, угли вытряс – только его и видели.
– «Он», «его»… Почем ты знаешь, что «он»? Может, и «она»!
Кухарка запахивается в платок, утирает указательным пальцем нос и, подумав, соглашается:
– А, может, и она. Ани рази разбирают.
– Подозрение на кого-нибудь имеешь?
– Имею.
– Ну?
– Не иначе, жулик какой-нибудь украл.
– Ты скажешь тоже… Посиди тут, я сейчас все устрою. Вам чего, господин?
– Сырость у меня.
– Где сырость?
– В квартире.
– Ну так Что ж?
– Не могу же я, согласитесь сами, в сырой квартире жить?!
Околоточному даже не приходить в голову заявить, что это его не касается, или, в крайнем случае, удивиться, что к нему обращаются с такими пустяками.
Единственная роскошь, которую он себе позволяет, это – хоть на минутку оттянуть исполнение своих обязанностей.
– А вы зачем же сырую квартиру снимали?
– Я снимал не сырую. Я снимал сухую.
– Сухая, а сами говорите – сырая.
– Она потом оказалась сырой, когда уже переехали. Такие пятна по обоям пошли, что хуже географической карты.
Рассматривая недописанную бумажку, околоточный что-то мычит и машинально спрашивает:
– Подозрение на кого-нибудь имеете?
– То-есть, как это? Я вас не понимаю.
– Гм!.. Я хочу сказать, убытки заявляете?
– Да как-же их заявить – если от сырости ревматизм бывает. Иной ревматизм пустяковый, может быть, десять целковых стоить, а иной, как защемит – его и в тысячу рублей не уберешь.
Тоскливое молчание.
– А вы чего ж смотрели, когда нанимали?
– Говорю ж вам, – тогда сырости не было.
– Хорошо… Адрес? Зайду. Наведу справки и… Вам чего?..
– Господин околоточный! Вы не можете себе представить – я за последнее время все нервы себе истрепала. Буквально все нервы.
Вероятно, эта выше средних лет дама истрепала нервы не более, чем околоточный, потому что он хватается за недописанную бумажку, потом за голову и осведомляется:
– Подозрение на кого-нибудь имеете?
– Буквально все нервы. Как только наступает ночь – прямо хоть беги из квартиры…
– А что такое?
– Привидения. Все в один голос так говорят, что привидения. Кто-то стучит, ходит, роняет вещи, разговаривает, а ровно в полночь раздается вдруг в стене такой вой и плач, что мы все с ума сходим.
– Как же вы так допустили до этого?
– Да мы-то что же… Мы тут не при чем.
– Подозрение на кого-нибудь имеете?
– Никакого подозрения. Я убеждена, что это что нибудь загадочное. Ходит, роняет вещи и разговаривает…
– Сколько же их душ?
– Кого?
– Вот этих… призраков?! Привидений?
– А почем я знаю. Вероятно, одно.
– Но вы говорите – он разговаривает. Не может же он сам с собой разговаривать?
– А я не знаю. Вам лучше знать – может он, или не может.
Околоточный обладает чрезвычайно скудным запасом сведений из жизни обитателей потустороннего мира; но, как представитель власти, не хочет ударить лицом в грязь, и, поэтому, говорить чрезвычайно уверенно:
– Не может. Не иначе, как с соучастником. Ну, хорошо. Успокойтесь, сударыня. Мы разберем это дело и виновные понесут заслуженное наказание. Ваш адрес? Имею честь кла… Ты чего тут топчешься?
– Мать старуха померла.
– Подозрение на ко… Гм!.. Ну, и царство ей небесное. От чего померла?
– Бог знает. Ей уж годов сто будет. Три года, как не вставала. Теперь померла.
– А ты чего же смотрел? – тоскливо в сотый раз мямлит околоточный. – Ну, ладно. Подожди, сейчас. Вам что угодно? Потрудитесь снять котелок. Осторожнее, вы рукой в чернильницу попали. Что вам угодно?
– Скучно мне, господин околоточный.
– А вы бы меньше пили, так и не было бы скучно.
– Чудак человек, а от чего же я пью? От скуки ж!
– Вы Что ж… заявление какое пришли сделать? Прошу на меня не дышать!
– Пришел. Заявление. Заявлю вам, как представителю власти, что мне скучно! Почему нет никаких увеселений?
– Идите домой спать. Вот вам и увеселение.
– Вы думаете? Не желаю. Я хочу жить полной жизнью. Конечно, вы можете меня прогнать, но – куда же мне пойти? Если я пришел сюда, значит, больше некуда. Ах, г. околоточный! Русский человек носит в себе особую тоску.
– Будьте добры не мешать мне.
– Куда же я пойду? Чрезвычайно хочется каких нибудь увеселений.
– Ну… пойдите в кинематограф. Часа через два откроется.
– Мерси! Вот видите – дельный совет. Я знал, куда иду! Начальство – оно распорядится! Разрешите посидеть тут на диванчике, подождать открытия.
– Сидите. Только не шумите. Вам что, господин?
– Жена от меня ушла. Нельзя ли…
– А вы чего же смотрели?
– Ах, да разве за ними усмотришь? Спрашивается, чего ей недоставало?
– Да… Женщины народ загадочный. Все ищут такого, чего и на свете нет. Престранная публика. Подозрение на кого-нибудь имеете?
– Тут даже и подозрения никакого нет; сбежала с штабс-капитаном Перцовым.
– А вы чего же смотрели?
– А вот вы спросите. Приятелем моим считался, на биллиарде вместе играли и – на тебе!.. Подсидел.
– Да-а… В семейной жизни всегда нужно быть на чеку, – говорит устало околоточный, закуривая папиросу. – Можно вам предложить? Семейная жизнь это, как говорится, осаждаемая крепость. Женщины любят все романтичное, а мужья ходят по утрам простоволосые, в расхристанной рубашке и туфлях на босу ногу. А женщина лакированный ботфорт любит. Нравственная глубина не так ее интересует, как приятный блеск внеш… Тебе чего?
– Ну, вы еще заняты, так я себе немножечко, ваше благородие, подожду. Таки каждый человек должен ожидать, когда их высокоблагородие заняты. Вы уж, пожалуйста, не кричите…
– Да ты по какому делу?
– Маленькое себе дело. К моей жене заехала из Варшавы на минуточку свояченица, ну, так она имеет варшавское правожительство. Я говорю господину паспортисту…
– Хорошо. Зайдешь к трем часам, когда посвободнее будет. Вам чего, барышня? Не плачьте.
– Можно так делать? Говорил: «люблю, люблю», а теперь вытянул все, обобрал и ушел… Оставил, в чем мать родила.
– Кто такой?
– Приказчик от «Обонгу». Прямо-таки оставил, в чем мать родила.
– А вы чего же смотрели?
– Так если он говорил, что любит. Божился, крестился, землю ел. А теперь что я?.. В чем мать родила!
Это не более, как поэтическая метафора, потому что огромная шляпа на голове девицы никогда не позволила бы ей появиться в таком виде на этот горестный свет.
– Хорошо, – говорит околоточный. – Вы где в него влюбились? В нашем участке? Будьте покойны, – мы примем меры!
Пишущий эти строки долго сидит на потертом деревянном диванчике и любуется этим калейдоскопом кухарок, квартирантов, привидений, пьяных и обманутых мужей.
И вот, выждав свободную минуту, я встаю с диванчика и подхожу к обессиленному, отупевшему околоточному.
– Вам что угодно?
– Темы нет, г. околоточный.
– Какой темы?
– Для рассказа.
– А вы чего-же смотр… Да я-то тут причем, скажите пожалуйста!?
– Как, причем? Вы – полиция. Если привидения, пьяные и обманутые мужья вам «причем», то и тема вам «причем».
Околоточный трет голову.
– Вам тему?
– Тему.
– Для рассказа?
– Для рассказа.
– Гм… Подозрения ни на к… Ах, ты, Господи! Ну, мало ли тем… Ну, опишите, например, участок, посетителей. Вот вам и тема.
– Ну, вот и спасибо. Опишу. Я, ведь, знал, что, если вы обязаны смотреть за всем, то обязаны смотреть и за темами. Прощайте!
Вот – написал.
Одно из моих чудес
Чудеса можно делать из-за чего-нибудь: из-за голода, честолюбия, или из-за любви к женщине.
Всякое чудо такая трудная вещь, что просто так себе, для развлечения этим заниматься не стоит.
Однако, я совершил однажды чудо, не будучи движим ни честолюбием, ни голодом, ни страстью к женщине.
Для конторщика, служащего в учреждении, где бухгалтер здоровый, не старый еще мужчина, да при том и крепко сидящий на месте – для такого конторщика честолюбие – крепко запертые ворота.
Для голодного человека, совершающего во имя требования организма настоящие чудеса – я был слишком хорошо обеспечен теми шестьюдесятью рублями, которые ежемесячно вытягивал по частям вперед у сонного нерасторопного кассира.
А что касается женщин… Мое искреннее мнение, что они любят нас и без чудес. Наоборот, на всякое чудо, подвиг – они смотрят совершенно иными глазами, чем мы. Попробуйте достать любимой женщине, по ее желанию, несколько звезд с неба – она еще на вас же и напустится за это: она не знала, скажет она, что звезды вблизи такие огромные, безобразные и занимают места так много, что из-за них в комнате негде повернуться: «Удружил тоже! Нечего сказать… Заставь Вас Богу молиться, вы и лоб разобьете!..»
Во имя чего-же, во имя какого великого стимула совершил я то чудо, о котором хочу рассказать?
Да во имя лени!
Иногда по ночам невыносимая жажда терзает меня, но я не утоляю ее, потому что для этого нужно сбросить одеяло и подойти к стоящему на подоконнике графину с водой. Самое ненасытное честолюбие можно было бы удовлетворить, начав работать, как следует – я не желаю этого. Я лишался любви самых красивых милых женщин только потому, что не отвечал на письма, или валялся по целым вечерам на диван, вместо того, чтобы плестись на свидание.
Вот что такое моя лень. Ненасытная, она поглощает все – голод, женщин, карьеру.
Директор правления, уполномоченный вести дела нашего общества – Мигасов – наводил на меня холодный, тупой, длительный ужас.
Дела, которые поручались мне, плелись сзади всех, как старые искалеченные лошади, и я оттягивал всякую пустяковую работу до самого последнего момента.
Нельзя сказать, чтобы я наслаждался покоем в первые, сравнительно безопасные, моменты украденного времени. Все время передо мной стоял грозным видением будущий директорский выговор, но я тянул час за часом, бродил тоскующим взглядом по потолку, читал столбцы старой газеты, в которую были обернуты корешки порученных мне громадных бухгалтерских книг, высчитывал, сколько букв в слове «двадцативосьмимиллиметровый» и, вообще, развлекался как мог, вместо самого простого – исполнения порученной мне работы.
И все время тупая тоска сжимала мое сердце, тоска ожидания, что вот-вот грянет условный звонок из директорского кабинета, звонок, от которого сердце мое медленно переворачивалось и ползло вниз в холодное море предстоящего ужаса – и я должен буду с бьющимся взглядом предстать пред спокойные стальные глаза грозного директора.
– Готово?
– Что, Арсений Михайлович?
– То, что я просил.
– Н… не совсем. Я половину только сделал.
– Да? Очень жаль. Ну, Что ж делать. Дайте ту половину, которую вы сделали.
– Первую?
– Да.
– Я первой еще не сделал. Занялся было, второй…
– Э, черт! Ну, давайте вторую половину.
– Вторая… половина… не совсем… готова…
– Наполовину готова?
– Д… да… Кажется.
– Дайте четверть! Дайте восьмушку, но что-нибудь дайте-же, черт возьми!..
– Я вам… завтра… приготовлю…
В эту минуту я сам себе был жалок и противен. Директор с омерзением смотрел на мое растерянное, подобострастное лицо и говорил:
– Когда мы, наконец, от вас избавимся?
– Я не мог найти отчета за прошлый месяц… Я искал…
– Потеряли да? Вы бы через газеты публиковали…
Чтобы заслужить его расположение, я делаю вид, что меня одолевает припадок смеха, вызванного его остротой, но он брезгливо машет рукой и говорит, постукивая согнутым пальцем о толстый карандаш:
– Идите! И если не сделаете через час, – можете уходить на все четыре стороны.
Я вылетаю из кабинета… Ффу!
Мои толстые, громадные бухгалтерские книги я вел так, что весною в них записывался только ноябрь, а осенью, на страницах с надписью «дебет» и «кредит» – расцветали подснежники и журчали весенние ручейки, извиваясь между красными толстыми линейками.
И при этом, мне иногда приходилось работать ночами, потому что я никогда не работал днем, причем надо мной все время висело изгнание, скандал и насмешки.
И все я приносил ей – могущественной Богине Лени, на ее жертвенник.
…Я стоял, почтительно изогнувшись перед директором:
– К сожалению, я не успел вас выгнать, как вы этого заслуживаете, – завтра я уезжаю в Петербург в главное правление и на моем месте будет второй директор правления Андрей Андреич Грызлов. Думаю, что вы не удержитесь при нем и трех дней. Вылетите, как авиатор.
Я отдал ему последнюю дань. Захихикал, осчастливленный милостивой директорской шуткой; постоял, ожидая, что он хоть на прощанье протянет мне руку; но встретившись с ним взглядом, торопливо поклонился и выбежал из кабинета.
– Влетело? – осведомился кассир.
– Ему от меня? – пожал я плечами. – Бог с ним, не особенно.
Эту ночь я не спал совсем. Думал. А утром пришел на службу и, раскрыв для вида какую-то книгу, погрузился в ожидание нового директора.
Мой план, который родился в бессонную ночь, был безопасен; в случае, если бы он провалился, я «вылетел»-бы немедленно, а если им совсем не воспользоваться, я вылетел бы дня через три. Что такое три дня в нашей длинной монотонной жизни?
Но я совершил чудо.
Едва этот новый таинственный директор позвонил у подъезда и, раздевшись, вошел в кабинет, я встал с места, захватил кое-какие бумажонки и, сделав товарищам предостерегающий жест, бодро пошел в самую пасть льва.
– Тссс! – сказал я. – Прислушайтесь к нашему разговору.
Передо мной стоял высокий человек, с черной окладистой бородой, орлиным носом и сдвинутыми черными бровями.
Я схватил его руку, крепко пожал ее и, не давая новому директору опомниться, заговорил со снисходительной улыбкой:
– Новый коллега? Очень приятно. Кажется, Андрей Андреич? Старина Мигасов много говорил мне о вас. Частенько толковали мы с ним… Садитесь!.. Ну, Что ж, послужим, послужим! Народ мы мирный, хороший, и я, уверен, вы нам понравитесь. Ну, расскажите же что-нибудь о себе? Холосты? Женаты?
– Холост! – сказал он, ошеломленный потоком слов.
– Как холост? Неужели? А дети есть?
Он засмеялся.
– Дети? Откуда-же дети?
– А-а, плутишка, – лукаво погрозил я ему пальцем. – Покраснел… Мы вас тут женим, хотите?
– Куда мне! Я старый холостяк, а вы… женаты?
– Гм? Как вам сказать… Курите?
– Курю.
– Ну, попробуем ваших. Знаете, странно: я с вами только сейчас познакомился, а как будто десять лет знаком. Да… бывают такие люди.
– А вы здесь в качестве кого служите? – спросил директор, протягивая мне портсигар.
Я махнул рукой,
– Так себе! Чепуха на постном масле. Мигасов все тащил меня к себе в Петербург, в главное правление, да, нет, не хочется. Кстати, он вам что-нибудь обо мне говорил?
– О вас? А кстати, как ваша фамилия? Я не расслышал.
Я назвал себя и затаил дыхание. Он сделал вежливую паузу,
– Нет, не говорил ничего.
– Странно. Мы были с ним большими приятелями. Он, вообще, ужасно рассеянный. Я всегда подтрунивал над ним. «Арсений Михайлович, говорю, – ты ботинок один забыл надеть!» Одно только мне не нравилось в нем…
Я откинулся на спинку кресла, затянулся папиросой и стал рассеянно разглядывать синеватую струйку дыма.
– А что такое? – заинтересовался директор.
– Уж очень он фамильярен с низшими служащими… Курьеров по плечу трепал, с артельщиками длиннейшие разговоры вел. Я, конечно, по убеждениям демократ, но то, что допустимо с нами, старшими служащими, звучит каким-то фальшивым народничеством по отношению к курьеру.
– Да, – призадумавшись, сказал он, – пожалуй, вы и правы.
– Да, конечно! Мы с вами, конечно, как люди одного уровня, одного положения в обществе… Кстати, который час?
Он вынул прелестные тонкие золотые часы с эмалью и взглянул на них.
– Половина первого. А вы разве… куда-нибудь спешите?
– Да, – озабоченно сказал я. – Нужно будет в два-три местечка заехать. Вам тоже, я думаю, сегодня уж начинать работать не стоить. Не правда ли? Вы когда завтракаете?
– В два.
– Экая жалость! Мы бы могли позавтракать вместе, да сегодня, простите, не могу. Когда-нибудь, в другой раз. Аddios, маэстро!
Я пожал ему руку, сказал несколько ободряющих слов по поводу того, чтобы он пока не смущался, что привыкнуть не так трудно и, послав ему в заключение рукой приветственный жест, выпорхнул из кабинета.
У дверей, как стадо баранов, толпились перепуганные служащие.
– Вы чего же не зайдете к Андрею Андреичу познакомиться? Андрей Андреич! Вы уж тут без меня познакомьтесь с этими ребятками, а я спешу, у меня еще два свиданьица!
Недавно из Петербурга приехал по каким-то делам бывший директор Мигасов. Так как у него было несколько правленских дел к Андрюше Грызлову, он приехал в правление, вошел в кабинет и увидел следующее: я сидел на кончике письменного стола, постукивая о ножку каблуком, а Грызлов говорил мне:
– Милый мой! Но так же нельзя! Ты обещал мне майский отчет сдать в июле, а теперь уже начало сентября… Конечно, ты парень симпатичный, но…
– Ах, отчет, отчет! – сказал я, подмигивая. – Надоело! Ты мне скажи лучше, где мы сегодня завтракаем?
