Текст книги "Москва-матушка"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

–      Вторую неделю караулю тебя. Ты либо по уделам мотаешься, либо взаперти сидишь. К тебе в Кремель попасть труднее, чем в рай.

–      Ладно. Садись в возок, поедем ко мне пиво пить. Там и поговорим. Как зовут-то? – спросил князь, когда возок тронулся.

–      Ивашка Рун – сотник воеводы Беззубцева.

–      Воевода сей в Нижнем сейчас.

–      И я оттудова.

–      Стало быть, он тебя послал?

–      Не совсем. Видишь ли, государь, в минувшую весну мы ходили на Суру и...

–      Знаю, знаю.

*

–      Меня ранило. Конь занес меня в дебри лесные, и я совсем уж было душу богу отдавал, но спасла меня и выходила одна черемисская девка. И вот теперь я к тебе пришел, дело важное принес.

–      Ну, коли важное, то и большое. Дома поговорим.

В хоромы к князю они вошли с заднего крыльца, чтобы их никто не увидел. «Инако поговорить не дадут»,– объяснил князь.

В теремной палате остановились, князь закрыл дверь на засов, сел на скамью, протянул ногу:

–      Скинь тулуп, помоги раздеться. И дабы время не терять – рассказывай.

Рун подошел к князю задом, зажал промерзший сафьяновый сапог между ног, князь толкнул его ногой в ягодицы, другую ногу выдернул из сапога.

Помогая князю переодеваться, Ивашка начал говорить:

–      От реки Суры до Свияги, почитай, двести верст и всюду там по правому берегу Волги в лесах дремучих живут народы, черемисы, чуваши и мордва зовомые. И все они Казани подъясачные люди. Я, государь, трижды с ратью под сей город ходил, и всегда мы эту черемису считали, как татар, и, далеко не доходя до Казани, вступали с ними в брань. И оттого к городу приходили поистрепанными, поистомленными и силы для взятия крепости уже не имели.

–      Истинно! – воскликнул князь, одевая зипун из легкой шелковой ткани. – Дальше говори.

–      А меж тем, среди тех черемис есть племена, кои казанцев зело не любят и властью их тяготятся. Я в одном таком племени жил, дружбу с людьми черемисскими водил, языку ихнему обучался и многое узнал.

–      Говорят, они ратники злолютые? – спросил Иван Васильевич, застегивая поверх зипуна турский кафтан, кызылбашский, камковый.

–      И стрелки гораздые. Но владетель одного рода мне совет дал – воевать Казань не с весны, как мы постоянно делаем, а зимой. Весной и летом хан настороже, болота непроходимы, реки требуют перевозов и идти зело тяжко. А зимой хан рати наши не ждет, черемиса по кудам своим прячется, болота замерзшие, реки переходимы. И сказал тот владетель, что он наши рати проведет прямым путем через Сурский лес мимо Малой Цивили на Казань. Разумеешь?

–      Вот этому слову твоему цены нет! – Князь сорвал с головы парчовую мурмолку, потом снова надел ее. Видно было, что он волнуется и придает разговору с сотником великое значение. Броши переодевание, он сел на лавку, затянутую сукном, посадил рядом Руна. – Ты говоришь, что человек сей проведет. А как друг нет? И верен ли он в слове? А то заведет рать в леса непролазные, да там же ее и погубит.

–      Ручаюсь, государь.

–      Ну, смотри. Если поможешь мне с горными людьми дружбу завести – озолочу. – Глаза Ивана радостно блестели, он ходил по комнате из угла в угол, что-то обдумывая. Потом остановился около Руна, спросил:—Ты не забыл, что Никола ноне?

–      Помню.

–      Мачеха моя девишник устраивает. Пойдем?

–      Я, государь, не одет, одежда моя обветшала... Сам видишь. Какой тут девишник?

–      Беда невелика!—Иван Васильевич распахнул стенной шкаф и начал выбрасывать на лавку летники, кафтаны, ферези, шапки, колпаки.

–      А сапоги мои надевай – они уж, чай, оттаяли.

В Брусяной избе широченная палата. Толстый дубовый столб подпирает свод. По стенам стоят длинные поставцы с золотой и серебряной посудой. Князь остановился у дверей, приоткрыл створку, шепнул Руну:

–      Смотри – яко малинник.

На лавках, за столами сидят княжны и княгини, боярыни и боярышни, все разодеты – истинно малинник. Многие в плотных шелковых накладных шубках с ожерельями, иные в летниках, телогреях, а то и в распашнях. На головах либо -венцы, либо убрусы. А самые молодые волосы перевязали широкими лентами – челками. У всех серьги, браслеты, перстни, дорогие булавки.

Великая княгиня Марфа сидит в высоком кресле. Голова убрана кикой с подбрусником, и это придает гордой старухе еще больше надменности. По бокам кресла в белых терликах стоят два рында'. Справа и слева от Марфы два кресла пониже. В одном сидит молодая царица Казани Нурсалтан, в другом – старая Суртайша. У них рындов нет, но зато стоят у каждой по правую руку по молодому воину с саблей на поясе.

И звучит в палате тихая, грустная, протяжная песня:

У колодезя холодного,

У студеного ключа дремучего Красна девица воду черпала,

Воду черпала, беды не чаяла...

Князь распахнул дверь, песенные нити порвались все сразу. В наступившей тишине князь прошел к Марфе, поцеловал ее в щеку, поклонился казанским царицам. Но в кресло, приготовленное ему, не сел, подошел к столу, попробовал из кубка пиво, сплюнул – не хмельное. Обернулся к двери, глянул на сотника, сказал:

–      А это мой гость. Воевода из Нижнего Новгорода. Прошу любить и жаловать.

–      А именем кто? – впридых спросила Марфа.

' Рынд – символический страж трона.

–      А зовут его, как и меня, Иваном. Садись, воевода, супротив меня, будем пиво пить.

Марфа помрачнела. Князь вел себя необычно.

Иван Васильевич взял чашу, отпил глоток и опять сплюнул.

–      Хмельное где, матушка? Брага, медовщинка?

–      Да ты с сума сошел, великий князь. Тут девы одне. Им ли пить хмельное?

–      Но мы же с воеводой не девы. Раз позваны... Эй, кто там? Принести браги, меда!

И тотчас же появилось на столе хмельное. Князь налил себе и Руну по кубку – выпили. Потом еще раз выпили. Марфа морщилась, мрачнела. А князь, как назло, все бесчинствовал.

–      Это, кто там? Позвать дудошников, гусельников. Сидите, как на поминках. Плясать хочу!

Вмиг появились музыканты, вдарили плясовую. Князь смутился, шепнул Ивашке: «Выручай, тезка. Плясать-то я не горазд». Ивашка вышел на середину палаты и выдал такого трепака, что выгибались половицы. Потом заиграли «сударыню», тут и князь не утерпел, выскочил рядом с Ивашкой и давай топать одной ногой. А уж коли вышел князь, и молодайки решились. Одна поднялась с лавки, взмахнула платочком и лебедем, лебедем поплыла вокруг Ивашки. Такое пошло веселье, хоть святых выноси. Взопревший князь козлом прыгал вокруг княгинь и боярышень, однако заметил, что Ивашка что-то погрустнел, плясать перестал, привалился к столбу, тяжко дышит. Князь подошел, спросил:

–      Ты што? Притомился?

–      Да нет, государь. Испугался я.

–      Чего?

–      Помнишь, я тебе говорил про человека, который рати провести обещал?

–      Я потому и веселюсь!

–      Так вот сын его младший стоит рядом с Казанской царицей.

–      Да ну?!

–      Тут дело нечисто, князь.

–      А сейчас мы изведаем,– Иван Васильевич подошел к Марфе и сказал смиренно: – Ты прости меня за невежество, матушка.

–      Уж и верно, пора бы остепениться. Девишник мой возмутили...

–      Позволь нам с воеводой удалиться.

–      Идите с богом.

Князь подошел к Нурсалтан и сказал по-татарски:

–      Мы с воеводой захмелели—домой пойдем. Твой слуга нас не проводит ли? Своих-то около меня нет.

Нурсалтан качнула головой в знак согласия, и слуга вслед за князем вышел.

От брусяной избы до хором князя сто шагов. Когда вошли в теплые сени, слуга бросился к Ивану:

–      Рунка! Жив!

–      Я-то жив. А как ты здесь очутился?

И Тугейка начал рассказывать...

Через час он возвратился на место. Царица

–      Проводил князя? Он в дороге не упал?

–      Он и не хмельной вовсе.

–      Зачем же тебя взял?

–      Я ему раздеваться помогал.

–      Говорили о чем?

–      Не говорили.

Впервые за свою жизнь Тугейка соврал.

* * *

Убежавши от казанцев, Иван Рун добирался до Москвы три месяца с великими трудностями. Теперь же обратный путь был легок, скор и радостен. В возке под охраной сотни конников он доехал до Арзамаса с приказом великого князя. А в том приказе арзамасскому воеводе было велено идти на Казань под началом Ивана Руна сразу же.

Пока рати готовились к зимней дороге, ладили лыжи, сани и запасались теплой одеждой, Иван, вскочив в седло, по окружным дорогам ускакал в Нуженал, чтобы по прямому пути вернуться к рати с Изимом.

Изим свое слово сдержал, привел Руна в Арзамас через Сур– ский лес напрямик, а затем по этим же дорогам вывел рать к Свияге безо всяких помех.

Рун перешел Волгу по льду и, как снег на голову, навалился всей ратью на казанские посады. Вот как об этом начертал летописец: «...пришли под Казань, забрались в посады, велели трубить в трубы, и бросились сечь сонных татр, грабить, брать в плен. Освободили христианских пленников множество: московских, рязанских, литовских, вятских, устюжских, пермских и зажгли посады со всех сторон... когда посады погорели, русская рать отошла в Нижний Новгород».

Узнав о набеге русских, хан Ибрагим хотел собрать Совет, но не успел. Мурзы и эмиры сами пришли во дворец и на Совете снова пошла страшная грызня.

Теперь, когда Суртайши нет, противников Ибрагима возглавляет его сын Алихан. Он сидит на подушках против отца и бросает ему гневные слова:

–      Ты в пасть свиноядцу Ивану мать свою сунул, жену свою су

нул, думал он тебе покой даст? А он нам какое лихо принес теперь. Что на это скажешь?

–      Молчи, неразумный! Мать моя доброй волей в Москву поехала, там хворь ее прошла, а жена моя именем Ивана три раза у нас мир просила. А вы ему мир дали? Я бы на его месте так терпелив не был, я бы раньше налетел.

–      Ты на словах больно храбрый! Если бы я со своими джигитами на московские пределы не ходил, да не пугал бы русских, Иван совсем обнаглёл бы. Он бы уже давно тебя из гарема вытащил и послал бы свиней пасти.

Хан грыз кончики усов, скрежетал зубами, но наглость сыновью переносил терпеливо. Теперь после набега русских на посады сторонников у Алихана стало двое больше. Да и духовенство все за него. Тронь Алихана пальцем – запросто с трона скинут. По письмам Нурсалтан видно, что мать склоняется к миру с Москвой, но кто ее знает, что она скажет, когда вернется. Поэтому хан сдержанно отвечает:

–      И еще раз скажу – неразумный ты. На русского медведя здоровую рогатину надо иметь. Мое ханство пока такой рогатины не имеет. А ты по глупости своей и молодой горячности медведя того только дразнишь и, помяни мое слово, додразнишь до того, что он выскочит из берлоги и хребет нам поломает.

Совет этот ничего толкового не решил, однако хан как в воду глядел. Весной стало известно, что из Москвы под Казань вышла судовая рать, в которой были сурожане, суконники, купцы и прочие москвичи с воеводой Оболенским – Нагим. Коломенская и муромская рати шли Окою, владимирцы и суздальцы Клязьмою, дмитровцы, можайцы, угличане, ярославцы, ростовцы, костромичи и прочие другие вышли на просторы Волги и все сошлись к Нижнему в один срок.

Великий князь сильно надеялся, что в этом походе нагорная черемиса ему если и не поможет, то не будет мешать. Ведь пропустили же они через свои земли трехтысячную рать Руна. Но вскорости пришла весть, и надежды Ивана рухнули. Дети боярские из Галича без ведома великого князя, пошли на черемисские земли вслед за Руном и начали там грабить, жечь, убивать черемис – и все дело испортили.

В канун праздника святых Елены и Константина рать вышла из Нижнего Новгорода тремя потоками. Два сушею, по обоим берегам Волги, один по реке на судах.

Когда лазутчики донесли хану о неисчислимости русского войска, то не только он, но ретивый Алихан трухнул. Оба поняли, что не устоять Казани и немедля был послан гонец в Москву, чтобы просить мира.

Тугейку разбудили середь ночи. Велели бегом бежать к царице Нурсалтан.

–                                                                                                  Поднимай сотню, запрягай возки, домой едем! – крикнула царица, спешно собравшись.                                                                    /

И часу не прошло – стоят возки около хорбм, сели в них обе царицы и айда!

В пути узнал Тугейка новость: примчался от Ибрагима к Сур– тайше гонец, хан велел сказать, что русские обложили Казань, а со стороны Вятки идет к ним на подмогу большая рать князя Василия Ухтомского, а от Нижнего Новгорода плывут дети боярские с воеводой Беззубцевым. И что Казани не устоять, послов мирных снаряжать некогда, велел хан Суртайше и Нурсалтан делать с князем Иваном замирение. Великий князь, недолго думавши, снарядил поезд и послал с ним своих братьев Юрия и Андрея в Нижний. Казанских цариц пристегнули к этому поезду, и на четвертый день посланные прискакали в Нижний. Но воеводу Кость– ку Беззубцеїва уже не застали —он отплыл в Казань.

Без отдыха, только сменив лошадей, князья и царицы поскакали вдогонку.

Детей боярских застали в устье реки Суры. Суртайша подозвала к себе Костьку Беззубцева, сказала:

–      Князь великий отпустил меня к сыну со всем добром и с честию. Именем хана говорю тебе: больше не будет лиха меж Москвой и Казанью, но все только добро будет. На хана теперь не ходи.

–      Но у меня повеление великого князя на руках,– ответил воевода и посмотрел на князей. – Как мне быть?

–      На Казань не ходи,—сказал князь Юрий. – Встань на Зве– нич-острове. Будем ханских послов ждать.

–      Хан сам сюда приехать должен,– сказала Суртайша.– Нше зимой договорились.

–      Я прошу тебя,– сказала Нурсалтан.– Гонцов все же пошли. Кто знает, что сейчас на нашем дворе творится. Может, хана опять плохо слушают.

Как в воду глядела мудрая Нурсалтан. Только встали ратники на Звенич-острове, отслужили на радостях молебен, не успели отобедать, как появились около острова татары на судах по реке и конные по берегу.

Впереди Алихан.

Целый день шли схватки на одном и на другом берегу. Только к ночи изрядно потрепанный Алихан ускакал в леса.

Еще через день приехал на Звенич-остров хан Ибрагим, вбежал в шатер, где царицы спали, схватил сына, обнял:

– РасТи скорей, наследник! Видит аллах, как ты мне нужен.

Потом собрались князья и воеводы шертную грамоту писать. Согласились на том, чтобы ни казанские рати на русские уделы не ходили, ни московские на татарские земли не нападали в течение десяти лет. Согласились также, чтобы русским купцам Казань ворота не задворяла, чтобы торговле не мешала. Чтобы казанские купцы ходили до Нижнего Новгорода безпошлинно, а далее во все города до Москвы с пошлинами, но безопасно.

Чтобы послов держать, как казанских в Москве, гак и русских в Казани. А при послах чтобы иметь рать потребную для их безопасности. И чтобы Казань и Москва отпустили пленных, кои захвачены обоими городами за сорок прошлых лет.

За великого князя шерть подписали братья Юрий Васильевич и Андрей Большой. За Казань подписи и печать поставил хан Ибрагим.

Вскорости хан уехал, увез с собой мать, жену и сына в Казань. Медлить было нельзя. Если сейчас в Казани Алихан появится, то и гляди натворит что-нибудь. Тугейку Нурсалтан отпустила домой погостить на две недели.

Но хан Ибрагим, согласившись на замиренье, обещания своего сдержать сразу не мог. Алихан спустя месяц мир этот нарушил, налетел на воеводу Ухтомского, который возвращался с Камы в Нижний Новгород. Битва была ожесточенной. Наших погибло около полутысячи, столько же потеряли и татары.

Великий князь снаряжал еще один поход, и помог Ибрагиму изгнать из города Алихана. Мир установился. И больно кстати – на северных рубежах восстал мятежный Новгород.

• О Арк. Крупняков

/

Глава одиннадцатая

В деревне Скути они (братья ди Гуаско) самолично творят суд... Зло умножая злом, они установили виселицы в деревне Скути и позорные столбы в Тасили...

Из письма консула в Геную.

РОДНЫЕ БРАТЬЯ

шумом несет свои воды горная речка Суук– Су. Узкая и извилистая в горах, на подходе к морю она расширяется и становится похожей на настоящую реку. В пору сильных ливней Суук– Су разливается по долине и грозит жителям Сурожа наводнением.

Редкий год проходит без могучего разлива горных вод. Стекая с гор и каменных гряд во время сильных дождей, вода врывается в устье, сокрушая все на своем пути. Разливаясь, Суук– Су уносит не только смытые виноградные кусты, но и вырванные с корнем ореховые и грушевые деревья, стада овец. Ничего не щадит стихия.

Там, где река пересекает дорогу в город, через ее русло перекинут узкий мост. Когда-то этот мост был подъемным. Надо полагать, что в те времена река не пересыхала и, когда мост был поднят, служила преградой для входа в город.

Сейчас мост не поднимают. Ржавые цепи выпали из блоков и висят, отражаясь в воде. Дорога перебегает мост и сразу идет в гору. На горе возвышаются северные, главные ворота города.

Ворота зовут железными, но все знают, что

143

сооружены они из камня да дерева и только подъемная решетка обита железом.

В дни мира и тишины створ этот на день поднимают, и в Су– рож свободно входят все, кто может уплатить за вход. Ночью ворота закрыты.

Наутро после стычки под Арталаном Теодоро в сопровождении двух слуг подъехал к железным воротам. Лишившись купленных невольников, он побоялся сразу ехать в Тасили, опасаясь первого гнева отца, и потому решил переждать день-два в Суроже, в доме Андреоло, недавно построенном. А когда старик перебесится и гнев его остынет – тогда будет видно.

Миновав ворота и бросив стражникам по два аспра каждому, Теодоро въехал на Главную улицу. Но, не доехав до дома Андреоло, он остановил коня. Подумалось, что встреча с братом может быть не менее неприятной, чем с отцом.

Резко повернув коня, Теодоро направился к морю. На берегу он постелил плащ и, приказав слугам не будить его, сейчас лее заснул, утомленный волнением и бессонной ночью.

Целый день проспал Теодоро. Проснулся под вечер. Солнце ушло за горы, над Сурожем густели сумерки. Кони паслись на траве недалеко от моря, слуги сидели под кустом и чинили изрядно порванную в стычке одежду.

–       Ты, Батисто, и ты, Любиано, поедете в Тасили,– сказал Теодоро подошедшим слугам. – Отцу скажите, что мы попали в плен к татарам и убежали дорогой. Иначе нам несдобровать. Поезжайте с богом, я обойдусь без вас.

Слуги уехали, а Теодоро все еще не мог решить, что ему делать.

«Было бы куда лучше, если бы всех слуг, кроме этих двух, уничтожили татары. Тогда можно было бы наплести сто тысяч небылиц и оправдаться,– думал Теодоро. – А теперь в Тасили прибрели уцелевшие слуги и рассказали все как было. Лишиться такой суммы денег – не шутка для старика. Интересно, дошла ли весть о потере пленников до Андреоло?» – Он поднялся, подошел к коню, вскочил в седло-

Подъехал к дому Андреоло. Сошел с лошади, постоял немного; набравшись решимости, тронул бронзовое кольцо. Ворота долго не открывали, затем в узеньком окошке показалось лицо слуги.

–       Кто беспокоит добрых людей?

–       Это я – Теодоро!

–       Ах, это вы, синьор,– скрипучим голосом сказал старый слуга. – Славу богу, что вернулись целым и невредимым.

–       Синьор Андреоло дома?

–       Да, дома.

–       Он ничего не говорил обо мне?

–       Молчит с тех пор, как приехал из Тасили.

«Значит, Андреоло знает все и нечего терять»,– подумал Тео– доро и шагнул к двери.

Андреоло сидел за столиком боком к вошедшему и глядел в окно. Его длинное с редкой бородкой лицо было непроницаемым. Он как будто и не заметил брата, не пошевелился и после того, как Теодоро бросил в угол саблю и повесил плащ.

Теодоро молча сел 'в кресло, стоящее против камина. Он решил не говорить первым ни слова. «Пусть начнет мой братец, а я по его вопросам узнаю, что ему известно».

Молчали долго. Наконец Андреоло, не меняя позы, спросил:

–      Где же товар, братец? Почему Теодоро ди Гуаско является домой так скромно и тихо – без слуг, без охраны? Отчего так молчалив наш славный негоциант?.. Где наши общие деньги? Что молчишь? Говори! Говори!

–      Так ли уж я виноват? На нас набросилась многочисленная орда разбойников, и почти все слуги погибли. Меня и двух человек взяли в плен, только сегодня днем нам удалось бежать.

–      Пять или шесть разбойников – это, по-твоему, многочисленная орда? Он врет о гибели слуг, тогда как они все, как бараны, толпятся сейчас в Тасили во дворе отца.

–      Так почему же они убежали от пяти разбойников? Ведь их было двадцать человек, да я, да Памфило.

–      Себя ты можешь не считать– Ты спал в шатре и видел радостные сны! Почему погиб монах?! Потому, что он отстаивал наше добро, а ты сидел под кустом...

–      Неправда! – крикнул Теодоро. – Я бился рядом с монахом и, если бы не пришла к татарам подмога, я прогнал бы их.

–      А какого черта ты разлегся на этой поляне? Ты что, не мог пробыть без сна одни сутки и выспаться дома, благо тебе все равно где бездельничать?

–      Я не бездельничаю! – гневно воскликнул Теодоро и вскочил на ноги. – Это ты высыпаешься в курии и хоронишься в замке нашего отца, тогда как я в самом татарском пекле добываю для себя богатство!

–      Что же, по-твоему, выходит – не ты, а я трус?

– Да! Ты трус! Трус!

–      Вы посмотрите на этого сопливого мальчишку. Он с двадцатью вооруженными стражниками убежал от горстки вонючих татар. В твоих жилах нет капли крови от смелого ди Гуаско. Ты, как и твоя мать, был и останешься все тем же чомпи¹.

Этого Теодоро перенести не мог, и братья сцепившись, покатились по полу.

В это время широко распахнулась дверь, в комнату вошел ста-

рый ди Гуаско. Несколько мгновений он стоял на пороге, потом подбежал к братьям, хлестнул плеткой одного, другого.

–         Какие же вы, к дьяволу, братья после этого,– мрачно сказал отец. – Чувствовала моя душа, что сыны мои сцепятся, когда от слуг узнал, что вы оба тут.

Антонио долго глядел то на одного, то на другого сына и молчал. Затем неожиданно расхохотался.

–         Вот так распотешили меня мои сынки, сто чертей вам в печенку!—сквозь смех произнес отец. – Вы посмотрите-ка на себя! Дьяволы вы и дармоеды!

–         Это ты напрасно, отец,– угрюмо произнес Андреоло, вытирая кровь с лица. – Об этом надо сказать братцу, а не мне. Это он проспал полторы тысячи сонмов.

–         И ты тоже хорош! Может, не по твоей милости я сегодня возместил убытки господам из Лусты за овчарню, которую ты спалил? Если так пойдет дело, мои сынки пустят меня по миру, не будь я Антонио ди Гуаско. Сегодня мне следовало бы с вас обоих спустить шкуры, я с тем желанием сюда и ехал, но вижу, вы и так наказали друг друга. Так и быть, признаюсь вам, олухи, я любовался на вашу драку в окошко. Что-что, а драться вы умеете, накажи меня бог! Клянусь петлей, на которой меня хотели повесить, я получил большое удовольствие от тумаков, которыми вы оделяли друг друга. И знаете – я вспомнил молодость, когда свободным и сильным гулял по морским просторам. Среди «хозяев моря» такие презабавные сценки не были редкостью.

Антонио, все более и более воодушевляясь, начал рассказывать о прошлом.

«Раз старик предался воспоминаниям, значит, он не сердится»,– с облегчением подумал Теодоро.

Наговорившись, Антонио поднялся, приказал:

–         Ну, петухи, умывайте рожи и марш спать. Завтра в Скути

поедем.

ДИ ГУАСКО ЕДУТ В СКУТИ

Еще едва светало, а старый ди Гуаско уже поднялся, оделся и разбудил своих сыновей.

–         Я забыл тебя спросить, Андреоло, где твоя жена? Я что-то не вижу ее в доме,– сказал Антонио, натягивая куртку.

–         Фракиту я отослал в Тасили. В моем погребе не осталось ни капли вина. Пусть она привезет.

–         Так-таки уж и ни капли? – недоверчиво спросил отец.

–         Ну, для завтрака, я думаю, нацежу кое-что.

–         Так какого дьявола ты торчишь на моих глазах! Марш в погреба!

Андреоло хлопнул в ладоши, вошел слуга.

–      Вина, и побольше! – последовал приказ.

Через несколько минут на столе появились большие куски вареной и жареной баранины, фаршированный перец, тыквенная каша и мед. Посреди стола слуга поставил полуведерный кувшин с вином, принес серебряные бокалы. Посуда также вся была серебряная-

–      Видишь, мой мальчик,– обращаясь к Теодоро, сказал отец,– как роскошно и уютно живет твой братец. А почему? Да все потому, что он женат. Я сам женился трижды и, будь я проклят, если не надумаю осчастливить еще одну красотку. Наливай, Андреоло, выпьем за женатых!

Антонио поднял бокал, подмигнул сынам и опрокинул содержимое в свой широкий рот. Братья молча выпили тоже.

–      Это я к чему сказал? – разламывая баранью кость и отправляя в рот большой кусок мяса, проговорил отец. – А к тому, что тебе, Тео, надо тоже жениться. Двадцать пять, а все еще один, как перст. Держу пари, что этот молокосос Деметрио тебя обскачет в свои двадцать лет. Ты посмотри, он каждую неделю гоняет в Кафу и наверняка там подцепил достойную себя девочку.

–      Жениться просто,– ответил Теодоро. – Только вот куда я приведу жену? Уж не в замок ли Тасили?

–      А почему бы и нет? Правда, он угрюм и мрачен, но это удобный для нашего тревожного времени дом. Хочешь, я отдам тебе Скути? Построй там для своей невесты дворец и женись. Если надо, соорудим дом в Суроже. Мне ничего для вас не жалко! – старый ди Гуаско начал пьянеть и потому был необычайно щедр.– Вот ты потерял гору денег, а я молчу, ибо знаю, что в торговле живым товаром риск всегда велик. Слава богу, что жив вернулся... А деньги – дело наживное. Мы их достанем еще. Расскажи, Андреоло, нашему жениху, где мы достанем деньги.

Андреоло поглядел на отца, прищурил глаза и, словно излагая план, начал:

–      Я недавно узнал в курии, что на днях из нашей гавани отходит каторга^[21] в 30 весел. На ней везут около ста невольников. Стало быть, живого товара 130 человек. Охрану кафинский консул выделил не от нас, а из Чембало^[22], ибо здесь нападения не боятся. Стало быть, купец выедет из Сурожа без охраны. Отец предлагает утопить судно около Капсихоры, благо, что оно выйдет из Сурожа в сумерки, стремясь к утру достичь Чембало. Мы трое – отец, я и ты, когда судно пойдет мимо наших берегов, тихо заберемся на палубу и прикончим купца и его слуг, а невольников и гребцов раскуем, и пусть они прыгают в воду и плывут к берегу. Там их встретит Деметрио с вооруженными людьми, и все каторжники будут наши. Судно отведем в сторону Лусты и затопим в каменистом месте.

–      Я согласен,– сказал Теодоро.

–      Ну что ж, будем женить Теодоро,– усмехаясь, сказал старший брат. – Невеста уже, по-моему, есть.

–      Кто она? Почему не знаю? – спросил отец, ставя бокал на стол.

–      Сурожского купца дочь. Русичка. Ольгой ее зовут – если не ошибаюсь...

Теодоро вздрогнул, но промолчал.

–      Правда, есть малая помеха,– не унимался Андреоло,– ее надо сначала обратить в нашу веру. Она православная. Ну, что же молчишь? Может, ты сам примешь православие?

–      Это смотря по тому, какая женщина,– неожиданно заявил де Гуаско—Надо посмотреть, стоит ли игра свеч. Ой, сынки, я-то уж наверняка знаю, что есть такие бабы, ради которых не только православную, но даже и магометову веру принять можно. И нет выше веры, чем вера в женскую красоту. Д-да, я это хорошо знаю.

В голове Теодоро слова пьяного отца взметнули целый вихрь мыслей. «Значит, отец не осуждает иноверие ради любви, а это – главное. Надо поговорить с Ольгой, а до этого ни слова никому. Если девушка и ее отец будут согласны, нужно показать ее отцу, и он поймет меня. Завтра праздник, и наверное Ольга будет на гулянии, я обязательно должен увидеть ее».

–      Пора по домам,– поднимаясь, промолвил старый ди Гуаско. – А насчет невесты поговорим потом. Сейчас мы пьяны. Собирайтесь, сынки, поедем в Скути.

Чтобы выехать из города на дорогу, идущую в Скути, надо проехать всю улицу св. Константина, свернуть в греческую слободку и, миновав монастырь у Вонючего источника, спуститься вниз, в долину.

Улица святого Константина узкая, едва-едва проедут по ней рядом три всадника. Спокойно помахивая густыми гривами, идут кони. Старый ди Гуаско в середине и чуть-чуть (на голову коня) впереди. Справа в седле Андреоло, слева —Теодоро.

Встречные пешие плотно прижимаются к заборам. А те, кого несчастье послало навстречу знатным латинянам с повозкой или конем, в страхе поворачивают назад, чтобы вовремя убраться з ближайший переулок.

Люди смотрят на кавалькаду и, сжимая кулаки, с ненавистью произносят про себя: «Будьте вы прокляты, хищники! Опять собрались все вместе, опять, видно, затеяли какое-нибудь страшное дело!»

Подобно тому, как Рим в древности называли городом семи холмов^[23], так Сурож называли городом семи несчастий. Вполне вероятно, что так прозвали его бедные генуэзцы, каких довольно много было в Суроже. Тысячами приезжали они из далекой республики Генуи, но только единицы, такие, как ди Гуаско, стали богачами. Так же, как и населявшие Сурож греки, армяне и русские, бедные генуэзцы терпели все невзгоды суровой жизни. Несчастий, обрушивавшихся постоянно на город, было, конечно, больше семи, но особенно много бед приходилось переносить жителям от наводнений, от алчности и жестокости богачей, от татарских набегов, от междоусобной вражды греческих князей, от борьбы между католической и православной церковью, от работорговли и от давления, которое постоянно оказывала Кафа на подвассальный город.

Вот это все, вероятно, и имели в виду жители Сурожа, называя его городом семи несчастий.

* * *

Подъем к Кутлаку не заметен для глаз, но кони дышат тяжело. Старый Гуаско по-прежнему молчит. Андреоло и Теодоро вполголоса напевают старую лигурийскую песню.

В гору идет дорога.

–      Как вы думаете, сынки,– прервал вдруг молчание Антонио,– так и оставим это дело без внимания?

–      Какое?

–      То, что слуги удрали, кинув синьора Теодоро в беде?

–      А-а,– протянул Теодоро. – Мне кажется, что всех их наказывать не стоит. Повесить одного в назидание другим, и этого вполне достаточно.

–      Без суда? – спросил отец. – Чтобы мне потом опять тратить кучу денег на замазывание ртов в Кафинской курии?

–      Но если слугу предать суду синдиков, нам придется сказать правду,– вмешался Андреоло. – И суд вряд ли обвинит одного слугу, если бежали все с синьором Теодоро во главе.

–      Ты сам наверняка удрал бы раньше! – зло крикнул Теодоро. – Ты вообще боишься ездить за живым товаром!

–      Ну, я не проспал бы!

–      А ну, цыц, вы! – заорал отец.– Опять рады сцепиться. Суд синдиков! К дьяволу этот суд. Мы соорудим свой трибунал, и, клянусь громом, он будет не хуже всякого другого. Я уже имею на этот счет кое-какие мыслишки. Мы нагоним этим судом такой страх на наших бездельников, что они будут шелковыми.