Текст книги "Москва-матушка"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

ОТ АВТОРА

У каждого памятника свой век. Проходит время, и памятники исчезают с лица земли. Ни мрамор, ни бронза не могут бесконечно сопротивляться времени.

Но есть памятники вечные – они в сердце народа. Пока жив хоть один человек – жива память. Такой памятник воздвиг в своих сердцах марийский народ Аказу Тугаеву, прозванному Акпарсом.

Будь я ваятель, я вылепил бы Акпарса, стоящим на берегу реки. Его волосы раздувает ветер Волги, его мужественное лицо обращено к бесконечным лесам марийского края. Правая рука на эфесе сабли, левая простерта в сторону Москвы. У ног его – гусли.

Вместе с именем Акпарса народные предания донесли до нас имена его предков – отца Туги и деда Изима. Это они научили Акпарса играть на гуслях, слагать свободолюбивые песни, ненавидеть поработителей.

Они, как и гусляры древней Руси, разносили по своей земле народные думы о воле, славили богатырей, которые вели людей на борьбу за свободу.

Но я не ваятель. Я просто человек, родившийся на марийской земле, и считаю святым долгом почтить его память.

Я долго ходил по земле, собирал слова-цветы. Одни нашел на берегу могучей Волги, другие – на берегах Суры и Юнги. Был у стен седого Кремля и у подножия башни Сю– юмбике. Много ходил по лесам и лугам родного края. И всюду я находил слова-цветы. Из них я свил венок. Он, вероятно, вышел не таким красивым, как хотелось бы. Пусть простят меня за это.

Венок этот с сыновней любовью я кладу к подножью народного памятника.

ПРОЛОГ

Яуза – речонка невеликая, да дерзкая. Весной и осенью воду гонит с напором. К обоим берегам, будто ласточьи гнезда, прилепились десятка полтора мельниц.

Ныне весна особливо полноводна – сгукоток идет до самого Кремля. Над худыми мельничными крышами вьется серая мучная пыль.

Но влажной земле протоптана зыбкая, будто ременная, тропа. По ней идет странник. Одежонка на нем ветхая, лантишки – рвань. Еле-еле на веревках держатся. За плечами– котомка.

Глаза у странника хитрющие, спрятанные ипт мохнатыми бровями. Бороденка всклокочена. копна русых волос на голове^стянута узким ре мешком.

раскрытой двери странник остановился, по I те л п I мешка мучицы, лизнул.

Мимо иди, голытьба, мимо!–орет мельник. Еще уворуешь что-нибудь!

Странник ухмыляется .в бородку, идет дальше.

У кремлевских ворот он легонько стучит клюкой в дубовую обшивку. В узкое окошко, словно скворец, высунул голову страж. Сонно спросил:

–        Што надоть?

–        Успенью помолиться пустил бы, а?

–        Иди, молись, токмо лапти не потеряй.– Страж открывает дверь и с любопытством смотрит на удаляющегося богомольца. А тот, к великому удивлению стража, минует Успенский собор и прет прямо к хоромам митрополита.

«Сейчас твое тряпье псы митрополита разорвут,– думает страж, и поднимается на носки, чтобы видеть, как от горемычного полетят лоскутки.– Эге, так оно и есть: здоровенные псы окружили беднягу, и если бы не клюка...»

Но что это?! Открывается окно хором, и сам митрополит машет страннику пухлой рукой. Во двор выбегают монахи, берут странника под руку и с великим почетом ведут в хоромы.

Вот тебе и лапти! Страж недоуменно качает головой и уходит

к воротам.

* * *

Шигоньке и отдохнуть не дали. Спешно поволокли в баньку, чтобы отмыл он дорожную пыль и грязь, одели в недорогую, но новую рясу, подпоясали широким ремнем. Сразу после полудня велели идти в митрополичьи покои и ждать святой беседы с владыкой.

В правом крыле митрополичьих хором под большой каменной лестницей приткнулась длинная камора. В стене ее во всю ширину—ниша. А в ней священные, в тяжелых кожаных переплетах, книги, древние летописи, свитки, перехваченные лентами. Посреди каморы аналой, покрытый потертым сиреневым бархатом. Перед аналоем мерцает огоньком, величиной в монету, лампадка фиолетового стекла.

Здесь Шигоньку встретил молодой летописец из греков и велел ждать.

Шигонька в Москве не был два года и что творится тут, не знает.

Когда-то он сидел на месте этого летописца, вел Царственную книгу, в делах государства разбирался не хуже самого владыки Феодосия. Старый митрополит был мужем святой жизни. Сам высох в постах да бдениях и паству свою тоже содержал в строгости. Человек он был горячий и неспокойный, с великим князем Иваном Васильевичем Третьим не ладил. Государь, как и дед его, был сторонником мирного собирания Руси, а Феодосий только то и делал, что подбивал князя поднимать меч, то на одно княжество, то на другое.

Иван Васильевич терпел-терпел, потом собрал великое архирейство и поставил духовным владыкой епископа Геронгия. В напутствие ему сказал:

–      Отче! Прими жезл пастырства и взыдь на седалище старейшинства святительского во имя господа Иисуса Христа и пречистой его матери. Моли бога о нас и наших детях, о всем православии, и даст тебе бог здоровья на многая лета!

Геронтий хорошо понял, что хочет государь:

–      Самодержавный владыка государь! Всемогущая и вседер жащая десница господняя да сохранит твое царство мирно, да будет твое государство многодетно и победительно со всеми повин яующими тебе воинствами и прочими народами. Здорова буди, добро творя на многая лета!

Вскорости позвал новый владыка Шигоньку и сказал:

–       Главная забота наша отныне – веру православную укреплять и ширить. От постов да поклонов наших богу корысть невелика, коли мы слово божие не сеем среди тех, кто идолам поклоняется. Сидим мы по монастырям да церквам, хлеб народный едим за зря, а что вокруг нас творится, незнаем. Порешил я выбрать наилучших, наипреданнейших слуг господен и послать их за рубежи земли нашей на север и на восток к язычникам. И первым пойдешь на сей подвиг ты...

С тех пор прошло два трудных года...

–       Подвижника Шигоню ко владыке! – Шигонька очнулся от дум, увидел перед собой молодого монаха и покорно зашагал за ним из каморы.

Митрополит стоит у окна. Лет ему не более сорока, телом тучен, лицом красен. Так и пышет молодостью и здоровьем. Знал Шигонька, что новый владыка любит почревоугодничать да и к женскому полу приверженность имеет. Раньше он перед выходом к пароду окуривал лицо серой, доводя его до бледности.

И ныне тож – пованивает в покоях серным дымком.

Шигонька подошел к владыке, поцеловал руку, принял благословение. И невиданное дело – митрополит указал на скамью и велел сесть.

Сидеть перед владыкой?! Шигонька недоуменно помедлил.

–       Садись, Шигоня, садись,– мягко произнес Геронтий,– ты заслужил большего. Это я перед тобой стоять должен. Знаю, великую пользу принес ты богу и государю нашему. Письма твои из мест дальних были зело умны и подробны. Государь каждую твою цепь читал самолично.

–       Прости, святой владыка, письмишек моих было мало. Да и не все в письме напишешь.

– Знаю. Потому и ждал тебя с нетерпением. Говори.

Митрополит уселся в низкое обшитое кожей кресло, закрыл іл.ма. Шигонька степенно, без запинки, будто выучил свою речь наизусть, начал говорить.

Помня твой наказ, святой владыка, и зная замыслы государя ч покорении Казани, я обошел все северные земли округ града се– ||| и особливо хорошо узнал край черемисский. Живет в том краю нм род многочисленный и на пути в Казань его обойти никак не можно. Коль придется нашим людям воевать Казань, то черемисы По'| мной помехой быть могут.

Какую веру чтут? Магометову?—владыка спрашивает голо– 11« і п.чнм, не открывая глаз.

Игры те черемисы держатся языческой, имеют много богов. '

 ........  нечто.. поклоняются богу неба Кугу юмо, сиречь Великому бо-

іу Пмромя того, чтут бога солнца—Ош кече юмо, бога ветра —

Мардеж юмо и много других богов. Веру магометову принимают редкие и неохотно.

–     О православной вере нашей знают?

Шигонька покачал головой:

–     Отколь им знать? Места там глухие – не каждый православный зайти рискнет. Да к этому ж князьки черемисские в своих вотчинах веру языческую оберегают с помощью жрецов, именуемых картами. Церковь божью там не построишь, а кто, кроме ее служителей, о нашей вере скажет?

–     Как это кто? – владыка открыл глаза.– А монахи! Монастырей по Волге стоит немало. Ведь было мое повеление – ходить в лесные пустыни.

–     Если молвить правду, монахи, вместо того чтобы долго и обильно сеять среди язычников слово божье, более предаются лени и тунеядству. Был я в монастыре в Разнежье, вел беседу с игуменом. Мыслит он, что идти к язычникам со словом божьим суть бесполезно и что надо по примеру иных государств веру господа бога нашего утверждать не словом, а мечом...

–     Как ты сам мыслишь?

–     Вера внедряется в душу человечью, и только словом туда проникнуть можно. Меч в сердцах народов будит страх и озлобление, а сие вере христовой противно. Горячим словом вкупе с добрыми делами тех язычников к вере нашей можно приклонить. Надо слать в лесные пустыни слуг божьих не в гости, а на постоянное житье. Пусть они живут вместе с людьми, пусть с ними зверя промышляют, рыбу ловят, только тогда можно дружбу их приобрести.

–     Ты в этом, я чаю, за два года преуспел?

–     Жил я долго у горных черемис в одном большом селении. Главой у них человек старый и мудрый по имени Изим. Есть при нем сын Тугейка, а остальные отделены. Властью казанцев сия семья тяготится, а о нашем русском народе они говорят с уважением. Семена добра я у тех людей посеял и верю: дадут они сильные ростки.

Геронтий кивнул головой и снова закрыл глаза.

Шигонька все говорил и говорил. Он рассказывал о том, как живут черемисские люди, какие у них обычаи, какая там земля, реки, леса. А потом приступил к рассказу о Казани.

А вечером молодому летописцу митрополит повелел записать:

–     В лето 1467-е в пору царствования Ивана Васильевича прибежал из лесов монах Шигонька. И поведал тот Шигонька про черемисский край. И сидит в нем народ об сю сторону Волги промеж больших гор по удолиям и называется черемиса горняя. Другие же, что сидят об ону сторону Волги, наречат себя черемиса луговая. И все они землепашцы, трудники, злолютые ратники и стрелки гораздые...

Глава первая

ДЕЛА КАЗАНСКИЕ

«И тогда Иоанн князь Васильевич дерзновение принял великое: христианскую веру от варвара, от Ахмата золотоордынского защитить и ответить презрением на ордынские все притязания».

сКазанский лесописец», гл. 9.

ОРДЫНКА

осква-боярыня нежится под ласковым весенним солнышком.

Сходит последний снег, талые воды уносят из кремлевского рва дрянь и нечистоты, скопившиеся здесь за зиму. В Кремле, около Брусяной избы, жилища великого князя Ивана Васильевича Третьего, стоит грачиный галдеж. Шумно и обстоятельно птицы творят дележ гнезд.

В Кремле пустынно. Дворня и челядь, няньки и мамки, боярыни и боярышни толкутся на берегу Москвы-реки, смотрят на половодье. Беспокоить их некому: воевод князь разогнал по поместьям, великая княгиня Мария Борисовна Тверская лежит хворая, а инокиня Марфа – мачеха великого князя – молится в храме денно и нощно за ее здоровье. Сам молодой князь, как только сел, после смерти Василия Васильевича Темного, на великокняжий престол, так с тех пор пребывает в делах и заботах государственных. Мотается по уделам, порядок в своей земле наводит.

А коль тихо в Кремле – тихо и в городе. Сонные стражи либо торчат на башнях, либо полза-

ют по скрипучим ступеням, спускаются вниз, чтобы выпить квасу. Разомлевший от первого весеннего тепла московский люд либо греет свои животы, развалившись на дворах и крылечках, либо бродит по берегам Яузы, Неглинной и Москвы-реки.

После полудня вдруг на весь Кремль – вопль. Из Брусяной избы выскочила дьякова жёнка Наташка Полуектова, простоволосая и испуганная, она пронеслась к храму, вопя и причитая. Распахнув тяжелые двери храма, дьячиха распласталась перед старой княгиней.

–       Беда-то какая, княгинюшка-а-а! Марея Борисовна... преставилась.

Марфа поднялась с колен, стукнула посохом о каменный пол:

–       Не ври, подлая! Я вчерась ее видела—она на поправку

пошла. И сон мне ночью лучезарный виделся...

–       Сгубили княгинюшку, сгубили-и,– выла Полуектова, не

поднимаясь с пола.

–       Кто сгубил?

–       Ордынка... Более некому. Она коло нее была всю ночь.

–       Азейка?

–       Она.

–       Кто велел? Кто пустил? Куда ты смотрела, подлая? В кипятке сварю!

–       Не виновата я! Сама Марея Борисовна позвать ее велела, сама.

Марфа обошла Наташку и, крупно шагая, вышла из храма.

Около Брусяной избы – толпа. Голосят бабы, бранятся мужики, неистовствуют монашки. Одна худая, остроносая, сверкая черными, как уголья, глазами, кричит:

–       Мало им, мало! Губят православных в своей Орде! Теперь в сердце наше, в матушку Москву, забрались. На кого руку подняла, нехристь поганая!

Марфа подошла, подняла посох:

–       Где она?

– В хоромах лежит. Как живая.

–       Ордынка где?!

–       У себя запершись сидит.

–       Вот мы сейчас с нее спросим.– Марфа гневно махнула посохом в сторону сенных лесенок, толпа, крича и завывая, бросилась к пристрою.

...Еще в пору княжения Василия Васильевича перешли на службу Москве сторонники свергнутого хана Золотой Орды. Хана в борьбе за власть убили, а племянник его Касим прибежал в Москву. Вместе с ним появилась на Руси единственная дочь хана, шестнадцатилетняя Нурсалтан. Касиму великий князь отдал удел на Оке, в Городце Мещерском, а дочку хана оставил при дво-

І"' II 13 том и в другом деянии князь видел резоны: Городецкое (или как его стали звать позднее – Касимовское) хансгво должно ' гать надежной охраной подступов нижнего течения Оки, касимовские конники легко могли отрезать путь отхода ордынцам на Дон и Волгу. Оставляя около себя Ази, князь тоже смотрел вперед – мало ли для чего может понадобиться дочь хана Золотой Орды. Мурсалтан прижилась в княжеских хоромах быстро. Она была не только красива, но и умна, старательна и проста в обращении. Ее имя не привилось у москвичей. Князь стал звать ее просто Ази, что по-гатарски обозначает – девочка. Прочие стали звать ее еще проще – Ордынка.

Молодой князь Иван Васильевич был ей одногодком. Случилось так, что еще до великого княжения он подружился с ней и дружбу му вел до самого конца. Вскоре Василий сына женил. Жену ему взял не по сердцу, а по расчету. Нужно было княжество Тверское ыдобрить, с князем породниться. Мария Борисовна Тверская родичи Ивану сына, после родов что-то с ней случилось, стала она постоянно хворать.

Молодой князь Марию Борисовну недолюбливал, дружбу с умной и ласковой Ордынкой не оставил. Чувствуя нелюбовь мужа, Мария всю вину за это клала на Азейку. Этого мнения держалась н мачеха Ивана – Марфа.

Особенно Ненавидели красавицу Ордынку попы, монахи и монашки. Потом, когда Иван стал великим князем, дружба его с Ази еще более окрепла. Иван Васильевич, не в пример отцу, много учился. Василию Васильевичу в молодости было не до книг – по– гряз он тогда в делах межусобных. А когда Шемяка ослепил его,, инда и вовсе не до ученья. Так и умер отец Ивана неграмотным. Пи сыну в учении не препятствовал и даже поощрял. Кроме своих, ученых людей, приставлены были к нему иноземные учителя, и цс і нл Иван к престолу радетелем всяческих наук. И так получилось– все, что он узнавал нового и полезного, стал передавать А пі і ке. Учил ее и сам от нее учился. Грамоте арабской, языку (ф імнскому. Ее тоже читать и писать выучил по-русски. Случалось,, ми» в один вечер они читали сначала Ветхий завет, потом Коран,. Пик го, особенно женщины, не могли понять, что дружба Ивана и, Л пі держатся на любви к познанию. Многие думали, что между, ними стоит великий грех, что происходит от постели.

Когда великая княгиня занедужила – всем казалось, что вино– ниш и этом Ордынка. Тут, мол, и ревность сушит княгиню, а может, и мирна. Ордынки-де на это большие мастерицы.

Голько иноземный лекарь Тибериус знал точно – хворь княгини мгн ілечима, и порча тут ни при чем.

Видит Мария Борисовна, что от снадобий лекаревых толку нет, Минины Марфы не помогают, решила послать приставленную к

ней Наташку к ворожее. Та прислала княгине пояс наговорный, велела им опоясываться, когда к ней в постель великий князь ложится. И еще прислала бутыль с коренным отваром, чтобы пить гот отвар на ночь.

Прошла неделя, а может быть, чуть больше – полегчало княгине. И всем показалось, что болезнь покидает ее. Поверила в это и сама княгиня. Велела позвать к себе Ордынку – пусть не радуется.

–      Ты видишь – мне уже легче,– сказала она, когда Ази вошла.– Я уже сижу.

–      Я, как и все, рада этому, великая княгиня.

–      Ой ли? Все говорят – ты смерти моей ждешь.

–      Ты напрасно слушаешь злых и глупых людей. Какая мне корысть от смерти твоей?

–      Говорят, грех меж вами.

–      Как ты, умная женщина, можешь верить этому? Муж твой истинно предан вере своей, я же превыше всего аллаха чту.

–      Тогда скажи мне – зачем ты ему нужна. О чем вы долгими •часами разговариваете, уединяетесь зачем?

–      Об этом у него спроси. Я сказать не могу.

–      Стало быть, речи тайные?

–      Тебе он о них скажет, не я.

–      Говорят, ты православие принять готова?

–      Никогда. Да и зачем мне Это?

–      Чтобы место мое занять, чтобы...

–      Дура ты, хоть и великая княгиня! – всегда спокойная Ази тут не выдержала, не сдержалась.– Оттого муж с тобой о делах не говорит, не любит тебя. У тебя одни думы —как бы мужа получше накормить, как бы ему в постели угодить, как бы разлучница не завелась да твое место не заняла бы. А муж твой государь великий, ему ты в делах опорой должна быть, советчицей первой, другом. А ты только о пуховой перине и говорить-то умеешь. У мужа твоего заботы многие, он ушел в них весь, без остатка, а я ему в этих делах помощница. На твое место я никогда не встану, люди мы с великим князем разные, но я одно знаю —до конца дней своих я буду верным другом его. И если ты, не приведи бог, умрешь, И он возьмет другую жену, я все одно дружбе этой буду верна. Если я замуж уйду – все равно замыслам его радеть буду.

–      Кто тебя замуж возьмет, кому ты здесь надобна,– тяжко дыша прохрипела княгиня, упала на подушки.

–      Здесь, может, и не надобна, а казанский хан Ибрагим сватов ко мне засылал.

–      Так что же ты...

–      Иван Васильевич сказал – рано еще. И я его послушалась.

–      Любит он тебя... грех меж вами. Змея ты, змея! —На губах княгини выступила пена.– Тяжко мне, Наташку позови.

Всю ночь промучилась княгиня, часто впадала в беспамятство, и-ло ее начало пухнуть. На другой день, ей вроде бы стало легче, она снова велела позвать Ордынку и при ней умерла. Что они говорили между собой – неизвестно, но когда прибежала Наташка По– луектова, княгиня успела прохрипеть:

– Змея эта... разлучница... Ордынка...

Наташка заголосила и побежала к Марфе.

Великий князь перед этим уехал в Волоколамск. Были у него там неотложные дела, да и заодно думал он охотой себя потешить.

11о в лесу было еще сыро, охота не удалась, да и вселилась в душу князя какая-то тревога, предчувствие беды. Прервал он охоту и поскакал в Москву.

Когда подъехал к Брусяной избе, понял, что предчувствия были не напрасны. По сенным высоким лесенкам бегали какие-то люди, н раскрытых окнах шум и крики.

Иван соскочил с коня, вбежал в сени. По длинному и узкому проходу к крыльцу разъяренные монашки волокли Азейку.

–      Стойте! – крикнул Иван, но его голос потонул в шуме толпы и остался незамеченным. Азейку протащили – будто князя тут и не было. Иван крикнул еще раз и огрел нагайкой одну монашку, фугую. Те взвизгнули, все увидели князя, расступились.

Князь подошел к девушке, поднял ее, вытер ладонью окровавленную щеку. Сказал тихо:

–      Иди к себе. А вы все отсюда —вон!

Когда толпа разошлась, перед Иваном появилась Марфа. Она выпрямилась, закинула голову и, тяжело дыша, крикнула:

На кого, православный князь, руку поднял! На дев святых, на невест христовых. И ради кого? Ордынки ради. В день кончины ««жены твоей...

Иван и так сутулый, еще больше ссутулился и медленно прошел мимо мачехи. Он еще раньше понял, что княгини нет в живых.

11 ос то ял молча перед телом жены. Когда вошла Марфа, поднял « її и« лвшую с кровати руку Марии Борисовны, положил на грудь, і к п ні л почти шепотом:

Вели лекаря позвать.

I ибериус – лекарь из Рима, приехал в Москву недавно, но уже V 11¹ л прославиться как искусный исцелитель болезней. Он осмотрел великую княгиню, сказал:

Так и толшно пыть, я коворил...

Она благодаря молитвам моим почти оздоровела,– возрази– « Марфа, и если бы не Ордынка...

Истечение полезни перед кончиной всекда дает оплегчение. 1-І! і" нішо пыть– И Ортынка тут не финоват.– Тибериус вытянул м> пиТ кровати бутыль.– Фот кто финоват. Это селье ускорил ее «ИН'Ц.

–     Кто допустил? – князь устремил глаза на Полуектову. Наташка бухнулась в ноги:

–     Не виновата я! Княгиня сама к ворожее ходить велела. Видит бог...

–     Иди, скажи своему мужу – из Москвы вон! Ежели на глаза попадете...

Марию Борисовну похоронили со всеми почестями, но тихо. Иван с месяц не показывался на людях, к себе никого не допускал. Даже Марфу.

В день летнего Николы позвал к себе Ази. Марфа будто сторожила у дверей – ворвалась к князю возмущенная:

–     Ты что задумал, князюшко? Ни мне, ни воеводам к тебе доступу нет, а...

–     Богом прошу тебя, мать, не мешай. Царевна в Казань едет, мне с ней поговорить надо.

–     Пошто... в Казань?

–     К хану Ибрагиму в жены. А завтра воевод соберем. Дел прикопилось множество, в печалях пребывать некогда.

Марфа широко перекрестилась, проговорила:

–     Слава богу, за ум взялся,– и вышла.

Иван грустно улыбнулся, сел на лавку, покрытую камчатым полотном, указал сесть Ази против него.

–     О том, что посол казанский сватать тебя приехал, я уже говорил.

Ази качнула головой.

–     Я согласия ему не дал, но и не отослал. Второй месяц он у меня на подворье ответа ждет. За это время я о семье хана все разузнал. Имеет Ибрагим две жены. От первой у него сын Алихан на шестнадцатом году. От второй детей нет по причине бесплодия. Обеими женами хан недоволен, сына не любит. О тебе он наслышан много – я о том позаботился. Задумал я тебя к трону казанскому приблизить. Как ты на это смотришь?

–     Как ты велишь, так и сделаю.

–     Хочу волю твою знать?

–     Я бы всю жизнь рядом с тобой жила, но теперь нам это во вред будет. Ибрагима я не знаю, но в Казань поеду с охотой. Я рождена на троне, к трону и пойду. Только веры мне от Ибрагима большой не будет. Он знает, поди, что я тебе предана.

–     Я думал об этом. Вскорости после твоего отъезда пошлю я поход на Казань. А ты об этом хана упреди. И будет тебе вера.

–     А войску твоему погибель?

–     Упредишь ты или нет – все одно хан о походе узнает. Рати наши ходят шумно, неспешно – не успеют до рубежа дойти, а недругу об этом ведомо.

–     Ты Казань покорить хочешь?

–    Нет,– Иван покачал головой.– Это не по моим зубам орех покудова... Сейчас мне с Казанью мир надобен. Хоть лет бы на

пять...

–    Смогу ли я?

–    Если будешь всегда мне радеть – сможешь. Ибрагиму ноне гоже жить несладко. Колотят со всех сторон и свои, и чужие – еле успевает бока подставлять. Да я тоже... истинно воевать Казань не буду, а щипать стану постоянно. Ты тогда и склоняй хана на мир. А я твое доброхотство не забуду.

–    На Москву приезжать позволишь ли?

–    Коль будет меж нами мир... Мне твои советы всегда будут надобны,– Иван помолчал, глядя в глаза девушке, потом добавил:– Мне без тебя плохо будет. Поговорить по душам не с кем. Мать и по крови мне чужая, и по замыслам. Мнит себя государыней премудрой, а вся ее премудрость состоит в том, чтобы княжество в битвы ввергать. Жадность ее неумерна, готова весь люд московский на поле брани положить, лишь бы еще один кусок от кого– нибудь оттяпать. А разве в том истинное призвание государя состоит? Свои владения ширить, богатство множить потребно своим трудом, умом, рассчетливостью, а не войнами. Ты посмотри на детой, прадедов моих. От войны токмо несли они убытки в людях, и добре, а княжество великое составили не мечом, а умом. Мария Борисовна, царство ей небесное, опорой мне не была, на домашнее веденье ума не хватало. Князь Иоанн, меньшой, еще молод, здоровьем хил. Один я остался. Ах Ази, Ази. Была бы ты единой веры

со мной. Мне бы иной жены не искать.

–    Веру сменить можно. А тебе наследник нужен. Будь у нас є тобой сын – его еще в зыбке задушат, потому как двести лет ненависть ко всему ордынскому в народе зреет.

– Вот о том я и говорю. Пора эту ненависть гасить. Мыслимо л в дело —два великих народа силы свои необозримые на войну ірагят, изничтожают людей своих, добро, трудами нажитое. Жить Гн.і в мире—сколько пользы сделать было можно. Места всем хва– ПІ і Отец мой, дай бог ему царство небесное, царевича Касима приметил, Городец Мещерский в удел ему дал. И стоит теперь на реме Оке посреди Руси царство татарское, и никому оттого ничего кроме пользы не происходит. А разве плохо бы с Казанью по-со– Г*' 1« к и жить? Да если бы ханы на рубежи наши не ходили, разве И,,, Ах, да что говорить! Торговали бы мы тихо, мирно, богатели бы, риродп красивые строили.

Понимаю тебя, друг мой, верное дело ты замыслил. Оно поженю и для твоего народа, и для моего. Потому я рядом с тобой (Мню и стоять буду. С этой мыслью и в Казань еду. Удачи мне помп і пі, Ази встала, подошла к Ивану. Князь тоже поднялся, обпил ее, прижался к горячей девичьей щеке...

...Сборы были недолги. Увез ханский оват царевну Нурсалтан в Казань, а через неделю созвал Иван Васильевич свой военный Совет.

–      Собрались мы нонче, князья, бояре и воеводы,– начал говорить великий князь,– по большому и важному делу. Прислали некие казанские татаре к царевичу Касиму гонца и просят они его на Казанское царство. Ныне во дворе хана Ибрагима произошло великое неустройство: сын Алихан пошел супротив отца, одни хотят ханом его’ другие Ибрагима, а третьи ни того, ни другого. Они хотят Касима. И просят для того послать на Казань рать, и я на это вашего совета хочу просить. Делать ли нам сей поход, а если делать, то какою силою?

–      Как это, делать ли? Конечно делать!—воскликнула Марфа,– В кои веки дал нам бог такую удачу, казанцы сами нашего доброхота на трон просят, а мы будем судить да рядить – делать ли? Надобно навалиться на Казань всею силою пешею и судовою, Ибрагим-хана вытурить, Алегамке – соску в рот и поставить ханом Касимку. Только я тебе, Касимка, не верю. Как поставим мы тебя над Казанью – ты нашему делу радеть будешь ли?

–      Мине такой слува слушать обитно,– скороговоркой выпалил Касим, вытирая ладонью потную бритую голову.– Я твоему мужу служил вирно, сыну твоему служу вирно...

–      Ты, Касим, не обижайся. Я все это знаю, но спросить все одно должна.

–      Позволь мне сказать, великий князь,– Данило Холмский поднялся, поправил пояс на кафтане, погладил бороду.– Все мы хотим идти на окаянных. Поднимай войско и веди нас всех. Пора указать своенравной Казани свое место.

–     Не много ли—всех?—спросил великий князь.

–      Не много! – выкрикнул князь Иван Оболенский.– Помни, Иван Васильевич, ты княжить еще только начал, это твой первый поход. И он должен быть великим и победным. Тут не токмо слава Москвы обретется, но и твоя княжеская слава.

–      Моя слава и слава Москвы неотделимы. Но подумайте, князя и воеводы, а что если этот великий поход великой неудачей обернется. Тогда не токмо славой придется поступиться, но и землями своими. Потерей великой, а может, и гибелью княжества всего. Не забывайте – у нас за спиной еще три орды стоят...

–      Не празднуй труса, сын мой!—строго заметила Марфа.– Мы про ордынцев не забываем. Но и ты помни – за нашей спиной стоят Тверь, Рязань, Калуга, Серпухов, Оболенск. Неужели некому защитить нас?

–      Не дай бог, пойдет на Москву орда, они еще от нас силы ратной просить будут. А потом перебранившись меж собой, тем же ордынцам помогут.

Раньше, при Василии Темном, военные Советы были шумными, спорными. Князья и воеводы думали, что все и сейчас накричатся всласть, свою ратную опытность молодому князью покажут, поучат его воевать. Иван Васильевич будто понял их и после малых переговоров сказал:

–               Учить меня ратному ремеслу, воеводы, не надо. Сколь я умею —мне хватит. Ибо сила государя не в мече, а в разуме. Посему кричать друг на друга не будем, а сделаем, я думаю, так: в поход сей я вас не поведу, а поручу это дело князю Ивану Оболенскому с царевичем Касимом. Иван Петрович человек рассудительный, хладнокровный и отважный. Он со своей ратью пойдет, Касим свою орду поднимет, а князь Данило Холмский соберет рать во– Муроме, да если в том надобность появится, им обоим поможет..

–               Зачем силы наши дробить, Иван Васильевич? – спросил Оболенский.

–               А затем, чтобы не бежать вам с Касимом сломя головы да самой Москвы в случае неудачи, чтобы у вас за спиной запас был—Данило Холмский.

–               Стало быть, ты в нашу удачу не веришь?

–             А ты веришь? Казань мы не воевали давно. Какова ее сила, ... мы знаем плохо. Посему поход этот будет разведочный. Коль во– *'[1] дворе Ибрагимовом верно разброд идет – будет вам удача. И тогда князь Данило успеет к вам подскочить, чтобы посаженье Каси– мово укрепить прочнее. А как нет – бросится за вами Ибрагим, вот

Т* гут у Мурома ему свежая застава.

–               Ежели так – сие разумно,– подтвердил Оболенский.

^п< – А как же мы?–молодой воевода Костя Беззубцев, любимец князя, давно р-вался в битву.– Дети боярские только и ждут...

–               А вы на Казань не пойдете совсем. Вы пойдете в земли черемисские и чувашские и повоюете их. Дабы в спину Оболенскому и Холмскому те черемисы не ударили. При покойном батюшке– ілкое случалось не раз. Про них воеводы большей частию забы– ипли, а они ратники злолютые, хану казанскому подданные.

–               Ты должон сам рати .вести,– склонившись к Ивану промолвила Марфа,– инако, какой же ты князь...

–               Много сказано и аминь! – перебил ее князь. – Быть по се– [ му Собирайтесь, князья и воеводы, в поход. Совет закончен.

Спустя час, когда в зале Брусяной избы остались только Мар– фл н Иван, старая княгиня сказала:

–               Не так княжение свое начинаешь, Иванушка. Власть княжеская в доблести воинской крепится. А ты... Да если так пойдет и далее – князья тебя совсем почитать перестанут и рас– фисут великое княжество Московское, как алтыны по худым кар– минам. Мало того – трусом тебя сочтут. И тогда чести твоей ко– Нин. И нам с тобой ничего, окромя лиха, не будет.

–      Не понимаешь ты меня, не понимаешь,– Иван сидел до этого сгорбившись, а тут выпрямился. – Казань покорять нам еще рано. И любой рати не под силу.