Текст книги "Том 11. Неопубликованное. Публицистика"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 59 страниц)

Мэтры же упорно прокладывали новую трассу. И очень скоро привело это к тому, к чему приводит такое занятие всегда: рядом с ними никого из бывших попутчиков не осталось. Немногие ищущие разбрелись кто куда, а большинство так навсегда и осталось в большом обжитом уютном доме «Лучшей советской фантастики» – времен Мака Сима и Руматы Эсторского. Флигелей понастроили, повесили на них красочные вывески со своими именами – к лесу лицом, а к Лесу – задом…

Новых же попутчиков в эти честные, холодные, постучительские времена уже не было. Так же, как у Горбовского. Да оно и понятно: в выпускаемой Мастерами «продукции», не снабженной теперь сладкой оболочкой, стало многовато горечи – для новичков. «Ужасно, – сказал Леонид Андреевич. – Вы знаете, я чувствую, что с каждым днем становлюсь все скучнее и скучнее. Раньше около меня всегда толпились люди, все смеялись, потому что я был забавный. А теперь вот вы только… и то не смеетесь».

Если же появлялся некто, способный работать вот так – вовсе «без прикрытия», – то это был уже воин, достаточно закаленный для Пути, одиночка, знающий все радости и горести этой дороги. Он не ждал от судьбы ни тиражей, ни понимания «читательских масс», ни, тем более, успеха. Соответственно, не нуждался он и в любых видах тусовки, будь то фэнзины, съезды и коны, или ДАЖЕ семинар БНС. Впрочем – о чем это я тут?! Можно подумать, будто такие воины-одиночки часто рождаются… И сами-то Стругацкие прошли многолетнюю закалку, прежде чем достигли умения не к народу говорить, но к спутникам. Более того – к спутникам виртуальным, может быть, даже – еще и не родившимся. Проще говоря, умения писать не «для чего», а «почему».

Совсем не факт, что подобное умение должно быть вообще доступно людям, начинавшим свой путь едва ли не с просветительской деятельности. И то, что из-под пера авторов «Шести спичек» появились с годами такие вещи, как «Улитка на склоне», «Град обреченный» или «Отягощенные Злом», – поистине чудесно. Ибо путь этот вряд ли исповедим. Вот многие молодые сегодня – в том числе и «из фантастов» – искренне верят, что удалось им отряхнуть с ног прах сюжетности, стать русскими борхесами. Да только не видно что-то на горизонте книг масштаба «Улитки»… Есть и такие, кто с самого начала не только от фантастики любого рода, но и вообще от «экшн» стоял настолько далеко, что и за литературу все это не держал. Причисляющие себя к куда более высоким сферам. Но… но кто укажет в их творчестве нечто воистину новое… («Так, – сказал Кондратьев. – Значит, писатели не стали лучше?») Однако как все же быть с «третьим этапом» творчества Стругацких? Уж коли начали мы это неблагодарное занятие – с навешиванием ярлыков… Куда относить хотя бы тот же «Град обреченный»? А вот именно туда и относить – к не слишком строго определенной зоне литературного творчества, именуемой порой «магическим реализмом». При этом АБС, пожалуй, ближе всех стоят ко второй части определения: в книгах «третьего периода», как и ранее, сохранилась одна доминанта – гуманистическая. Или, говоря нормальным языком, во всех ситуациях – от падения в Юпитер в фотонном межпланетнике с поврежденным главным зеркалом и до разговора за столом при свечах нескольких испуганных интеллигентов города Питера – всегда по-настоящему интересно одно: реакция человека на внешние условия, будь эти условия «научно-фантастическими», «магическими» или предельно обыденными. Фантастика как таковая постепенно перешла в истончающуюся оболочку, потеряв остатки свойств самоцели. Так что, когда идея пилюли потеряла актуальность, сама собой отпала и надобность в сколько-нибудь заметном фантастическом приеме. Произошло это не в одночасье, симптомы жилинской мучительной раздвоенности заметны были уже и на первом этапе: фантастичность построений в книгах АБС упорно уходила на второй план, стоило героям космоса заговорить о чем-то чисто человеческом.

Все эти годы «подготовительной» работы, переходные «от фантастики», дали авторам время на поиск и шлифовку собственного стиля. И когда красивая оболочка истончилась и опала, плод, который под ней вызревал, открылся нашему взору вполне готовым к употреблению. Да, как и было сказано, плод этот оказался горьким. А при поверхностном рассмотрении – совершенно несъедобным и даже червивым. Как, впрочем, и положено всякому яблоку Познания Добра. Зато был он, этот плод, и оригинальным, и питательным, и ни на какой другой непохожим.

И все же, возвращаясь к теме ярлыков, рискнем вспомнить старое определение: русский гуманистический реализм. Не использовать ли это готовое словосочетание для «ярлыка номер три»? Отсутствие здесь слова «фантастический» (или «магический»), по зрелом размышлении, смущать не должно. Смутить в подобном ярлыке может другое – подозрительная расплывчатость. Вспомним русскую литературу: под эдакое-то определение подходят едва ли не три четверти всей настоящей прозы последних двух столетий. Само по себе это ни о чем не говорит: прав Виктор Пелевин, утверждая, что в русской литературе куда ни плюнь – обязательно что-нибудь да продолжишь. Это – во-первых. А во-вторых, как говорится, разница все-таки есть. Не надо только бедное заболтанное слово «гуманизм» прочитывать в привычно-расширительном ключе, по-школьному подводя под него едва ли не обязательную ангажированность нашей литературы – от залитого кровью «Тараса Бульбы» и до вдохновенно-прозрачной, но не менее от этого кровавой «Молодой гвардии». Нет, давайте вернем слову его чистое исходное значение – буквальное, от слова «человек». Ибо в книгах Стругацких именно он, человек– как раз то самое, что в точности отвечает словам Ивана Жилина: «Во всякой жизни, как и во всяком деле, главное – это определить главное».

РАЙ ДЛЯ БЛАГОРОДНЫХ. «Полдень, XXII век»

Симпатий к Хемингуэю Стругацкие не скрывали никогда. Как и того факта, что в молодости многое взяли от его литературного метода. В «Возвращении» АБС неоднократно ссылаются на него едва ли не напрямую, в особенности же – названием последней части (и, одновременно, последней новеллы). Однако и в этой ссылке, и в самой новелле содержится очевидное противопоставление, и это – не случайность.

АБС в своем творчестве с самого начала выбрали путь наибольшего сопротивления – в отличие от Хемингуэя. Как бы парадоксально это ни звучало. Хэм совершенно сознательно шел дорогой спортсмена– и в жизни, и в творчестве. Именно в том понимании слова «спортсмен», которое принято в Высшей школе космогации. («Сережа чувствовал, что еще немного – и он наговорит грубостей и начнет доказывать, что он не спортсмен».) Писатель шел по этому пути сам и вел по нему своего героя, создавая для него сначала трудные, а позже, с годами – и попросту нечеловеческие условия – на выживание. Но – создавая их искусственно. Хемингуэй, как и каждый из братьев Стругацких, был сыном войны – войны, которая сделала его поколение потерянным. И он остался таким до конца, так и не сумев создать не то что счастливого, но и попросту самодостаточного героя. Тех жизнеутверждающих сил, какие кипели в двужильныхАБС, вернувшиеся с бойни «потерянные» в себе не нашли. Они, как и их герои, рвались назад, к войне, укрепляя миф о невозможности или, как минимум, неинтересности счастливого человека. В истории русской литературы «подтверждением» этого мифа служил провал Чернышевского, с его новыми людьми и светлым будущим – на фоне Достоевского и Гоголя. И даже на фоне куда более оптимистичных Толстого с Тургеневым…

Стругацкие очень хорошо знали литературу. Более того. Литературу они очень любили. Хорошую литературу. И русскую, и мировую. Тем большая смелость потребовалась от них, чтобы рискнуть встать на путь «описателей счастья» – как казалось тогда всем (и как кажется ныне многим), никуда не ведущий. Направление взгляда художника во времени и задает ключевое противопоставление. У Хэма – «не будете», у АБС – «будете».

Ни в малейшей степени не была свойственна начинающим писателям Стругацким глупая юношеская наивность, порождаемая исключительно невежеством. Всё они отлично знали, и тем не менее верили – получится. Попытаемся представить себе это сегодня: повидавшие самые что ни на есть реальные ужасы войны, не такие уж и юные люди, филолог и астроном, еще только нащупывающие свое писательство, принимаются строить целый мир (точнее – даже миры) счастливых людей, людей реального земного коммунизма! На подобное, если можно так выразиться, поведение могло толкнуть одно из двух: или полное безрассудство, или, напротив, такая вселенская уверенность в своих силах, такая гордыня, что Мор и Кампанелла покажутся на подобном фоне застенчивыми новичками-неудачниками. Каковыми, впрочем, они и являются: творцы утопий и солнечных городов не слишком-то преуспели в создании живых картин общества будущего: с одной стороны, в их идеальные миры никак не получается поверить, а с другой – очень уж знакомые черты просматриваются в описаниях рая на земле. («Устройство было необычайно демократичным, ни о каком принуждении граждан не могло быть и речи (он несколько раз с особым ударением это подчеркнул), все были богаты и свободны от забот, и даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов».) Напротив, АБС с самого начала отказываются именно и прежде всего от «непохожих» построений, от утопических миров, населенных сконструированными от ума «новыми людьми», которые ничего, кроме вдохновенной прозрачности, своему апологету не сулят. Каким бы ни был описываемый Стругацкими мир, всегда работает ключевое правило: герои – живые люди. Да, отборные. Благородные. Но – живые! И каждый из них, пусть даже лучший из лучших – совершенно обыкновенный человек, должен вам сказать… Разве что глаза особенные – как у детского врача. Ну и улыбка еще – милая и какая-то детская… Что же до человека по-настоящемунового, то описывать его всерьез – дело опасное и неблагодарное. Ведь это будет уже совсем другой человек. Какой? А этого мы и сами еще как следует не понимаем. Ведь это мечта…

* * *

Не только по степени юношеской веры в Человека, но и по чисто литературным признакам «Возвращение» следует относить к раннему периоду в творчестве Стругацких. Слишком заметны в книге следы недавнего «научно-фантастического» прошлого. Лучший пример – пятистраничное описание Института Физики Пространства и его «научной» деятельности. Весь кусок столь явственно выпадает из ткани повествования, что сразу ощущаешь: это – НЕ ТЕ АБС. Все тут от ума, вымученно, неинтересно. Какие-то гигантские взрывы, золотой(!) памятник, шахта к центру Земли… Позже ничто подобное в книгах АБС уже не встречается. Атавизм. Литературной нагрузки подобные периоды не несут – потому и отмерли. А потом, в «Понедельнике» все это осмеяно; и, смеясь, Стругацкие с этим прошлым расстались легко и навсегда. Как Пушкин – с псевдоромантизмом, осмеяв его в самопародийных стихах Ленского. Ибо – темно и вяло. До полной прозрачности.

За исключением «НФ-атавизмов», прочее в «Возвращении» уже, что называется, в порядке. И прежде всего – великолепный язык: в лучших традициях русской литературы и в то же время – ни на какой другой не похожий. «– Нет, – сказал Лин. – Останься со мной. Разве твой Лин когда-нибудь обманывал тебя? И Поль подчинился. Он ласково потрепал Лина по необъятной спине, встал и подошел к балюстраде. Солнце зашло, на ферму опустились теплые прозрачные сумерки. Где-то близко играли на пианино и очень красиво пели на два голоса. Эхе-хе! – подумал Поль. Он перегнулся через балюстраду и тихонько испустил вопль гигантского ракопаука, потерявшего след».

Однако попытки языкового анализа «Возвращения» рождают и грустные размышления: о том, каких чисто литературных высот могли бы достичь ТАКИЕ мастера, живи они, выражаясь языком китайской мудрости, в менее странные времена. Ведь фантаст – это не просто человек с богатым воображением, не только нестандартный мыслитель. Но прежде всего – художник. Способный, в частности, и к нестандартному чувствованию. Порой – на грани сюрреализма. «Славин присел на камень и загляделся. Океан блестящей стеной поднимался за бухтой. Над горизонтом неподвижно висели синие вершины соседнего острова. Все было синее, блестящее и неподвижное, только над камнями в бухте без крика плавали большие черно-белые птицы». Сегодня мы можем только гадать, во что вылилось бы подобное «инопланетное» видение мира, окажись его носители в обстановке, не столь жестко навязывающей истинному художнику роль Учителя… Но история литературы, как и всякая история, не признает сослагательного наклонения.

С ТИХОЙ РАДОСТЬЮ. «Стажеры»

«Здесь тоже все очень забавно перемешалось. Рядом с традиционными шишкинскими медведями красовалось большое полотно, покрытое флюоресцирующими красками и ничего особенного не изображавшее. Некоторое время Юра с тихой радостью сравнивал эти картины. Это было очень забавно».

Вот именно это умение «забавно перемешать» знакомое с фантастическим, настоящее с Будущим – уникально. Так не умел никто. А теперь уже и никогда не сумеет. Да и некому. Полдень в этом смысле неповторим – и в творчестве АБС, и в литературе вообще. А в литературе русской – стократ. Коммунизм – это, знаете ли, как угодно, но никак не «забавно».

В «Стажерах» можно найти начала многих излюбленных тем Стругацких-Учителей. Прежде всего, это тема Теории Воспитания. Здесь все пока что просто, с легкостью раскладывается по полочкам. Подробно расписанной мучительной раздвоенности будущего Учителя – Ивана Жилина – противопоставляются позиции нескольких «типичных представителей». Вот практик-трудоголик Дауге, символ уходящего поколения. Он не считает воспитание не только возможным, но даже и нужным: «А чему их учить?.. Смелости его учить? Или здоровью? А больше ведь, по сути дела, ничего и не нужно». Далее, еще две реплики – оптимиста и пессимиста. Оба, так сказать, из-за кордона. Пессимист: «Человек же по натуре – скотинка. Дайте ему полную кормушку, не хуже, чем у соседа, дайте ему набить брюшко и дайте ему раз в день посмеяться над каким-нибудь нехитрым представлением. Вы мне сейчас скажете: мы можем предложить ему большее. А зачем ему большее? Он вам ответит: не лезьте не в свое дело. Маленькая равнодушная скотинка». А вот оптимист (позиция его, правда, примитивна и позднее Стругацкими будет отвергнута – как в варианте «гипноизлучателей на полюсах», так и в варианте «использования башен для других целей», так что оптимист он, скорее, в кавычках): «А человек ведь не скотина, Сэм. Внушитеему с пеленок, что самое важное в жизни – это дружба и знание, что, кроме его колыбельки, есть огромный мир, который ему и его друзьям предстоит завоевать, – вот тогда вы получитенастоящего человека». И, наконец, мнение адресата– Юры Бородина. В теории, на словах Юра выступает исключительно за конкретное дело, и притом – дело в Космосе. Рассуждения Жилина о Воспитании Человека кажутся ему хотя и правильными, но чуждыми. «Безнадежным казалось это дело. Или скучным». Однако это – на словах. На деле же и он, в точности как его учитель, Жилин, как сами АБС в этот период, не чужд некоторой раздвоенности: «Жаль, не успел я его, подумал Юра. На минуту ему даже расхотелось лететь на Рею. Захотелось надеть красную повязку и присоединиться к этим крепким, уверенным молодым ребятам».

Как видим, Стругацкие уже с первых книг оставляли на своем пути немало нерешенных вопросов. Точнее – решенных весьма неоднозначно. Делали заначки – на Будущее. Искренне жалея при этом, что мир слишком велик и нельзя рассказать сейчас же обо всем, что известно и что неизвестно…

Впрочем, эпилог в «Стажерах» прочитывается сегодня вполне однозначно: как эпилог к творческому и жизненному этапу. Честное прощание с наивными идеями периода ученичества; с неумными чудаками – высокими, широкоплечими, с раскатистым беззаботным смехом и уверенными движениями; со всеми, для кого их красивые слова и картинные жесты («Осторожные сидят на Земле, Август Иоганн. Специфика работы, Август Иоганн! – и щелкнул крепкими пальцами») стали все-таки твердокаменными заблуждениями…

Всё.

Главное – на Земле.

БОГ БЕРЕТСЯ ЧИСТИТЬ НУЖНИК. «Бедные злые люди»

Этот рассказ – отдельноепроизведение. В нем – напротив, пролог к новому этапу, прорыв в зону Учительства. К сожалению, форма рассказа оказалась слишком краткой для этой зоны. Рассказчик «не успевает» объяснить, выписать историческую канву, декорации. Да и вообще – не место в ШКОЛЕ лаконизму.

Однако идея будущей повести «Трудно быть богом» (а именно таково первоначальное название рассказа) – уже налицо: «Когда я думаю, что, не будь его, Аллан и Дерек остались бы живы, мне хочется сделать что-то такое, чего я никогда не хотел делать».

Одна из новых дорог обозначена. А с короткой формой с этого момента покончено навсегда.

РАЗ ВЫ ХОТИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО… «Попытка к бегству»

В «Попытке» Стругацкие делают важный шаг в освоении новой изобразительной техники. Они решительно отказываются от ефремовского способа подробного описания всей структуры общества будущего, НА ФОНЕ которого даны портреты хороших людей. Здесь впервые – все как раз наоборот: декорации почти не прорисованы, зато есть люди. Их мало, но они точно в фокусе. И этого вполне достаточно: имея их пред глазами, мы можем достроить недостающее в картине окружающего мира. Именно в таком контрасте – не на фоне фантастических достижений техники или социологии, но НА ФОНЕ ЛЮДЕЙ – и дан Саул: как явственно чужой, внешний для этого мира. Хотя, возможно, именно он и есть наиболее живой и органичный герой повести. Не потому, что он из нашего мира. Но – по цельности характера.

Итак, «Попытка» – безоговорочно вещь второго этапа. Ни слова о технике будущего как таковой. Любая конкретика – только к слову, только как аксессуар. (А ведь именно в этой книге впервые появляется квазиживой космолет. И – вообще отсутствуетего описание, даже описание внешнего вида. Не говоря уже о таких «давно умерших» приемах, как изложение принципа действия. «Механизм огнеметания ифритов изучен слабо и вряд ли будет когда-либо изучен досконально, потому что никому не нужен».) В итоге решаются сразу две задачи: повышение реалистичности – ведь для них тамвсе это привычно, так что и внимание заострять особо не на чем: ну, космолет, ну, живой, делов-то! – и огромная экономия авторских сил и читательского времени. К тому же, попытка описать то, что описать невозможно в принципе, непременно выставила бы авторов в глупом свете: кому интересно оказаться в положении шимпанзе, пытающейся писать роман о людях… Куда лучше, если ирония исходит от самих авторов: «– Димка! – крикнул Антон. – Закрой-ка люк! Сквозняк».

«Экономия на декорациях» – не единственный знаковый признак повести нового этапа. Начиная с «Попытки к бегству» заметным становится освобождение той доли творческой энергии, которая ранее, в более ангажированных вещах, уходила на неуклонный подъем интеллектуально-идейной планки. И, соответственно, перенос этой энергии на долю чисто творческого начала. Возможно, в этом – одна из причин того, что «Попытка» воспринимается как «экшн» более отчетливо и цельно, чем предшествующие (и некоторые последующие, более нагруженные «учительством») книги. Простой проверочный тест выглядел бы так: экранизировать «без потерь» такую, казалось бы, приключенческую повесть, как «Трудно быть богом» – воистину нереально, не стоит и браться. Получится профанация, как бы ни был силен режиссер. При экранизации даже на высшем мировом уровне – будь то высший уровень экшн (Голливуд) или высший уровень интеллекта (Тарковский) – непременно получится нечто интересное и даже, возможно, талантливое. Но! Исчезнет «пилюля». Сохранить в кино одновременно и оболочку, и содержимое нельзя никак. А вот «Попытку к бегству» экранизировать можно – и именно без потерь. Ибо все ингредиенты пилюли здесь заключены в действии как таковом. Ну, иногда, в виде редких исключений – в репликах героев. Не в монологах, а именно в репликах, самая развернутая из которых не заняла бы и полминуты…

* * *

Савел Репнин. Чужак в мире Полудня, который оказался хитрее его обитателей. Не потому, что так уж специально хитрил, а просто они ушли в своем развитии куда-то далеко и теперь не готовы к его жесткости. (А КОМКОНа-2 пока нет.) Именно поэтому Савелу легко удалось заполучить страшное оружие, которого на всей планете – не больше сотни экземпляров: никому и в голову не приходит прятать скорчеры. Зачем и, главное, от кого? Вот тут психологическая достоверность картины Полудня заметно снижена, вплоть до прозрачности. В дальнейшем, в «Жуке в муравейнике», Стругацкие изрядно подправят полотно – не только и не столько введением структуры внутренней контрразведки, но – более реалистичным изображением самих землян. В соответствии с правилом «Я же все-таки человек, и все животное мне не чуждо».

А пока земляне выглядят – особенно в сравнении с Саулом – слегка ненастоящими. Глядя на них, не знаешь – плакать или радоваться. И дело вовсе не в избытке Вадимова жеребячьего оптимизма. Глубже. «Как странно, всего день прошел, а я уже привык. Точно всю жизнь ходил среди голых мертвецов в снегу. Легко привыкает человек. Психическая аккомодация. Странно. Может быть, дело в том, что они все-таки чужие. Может быть, на Земле я сошел бы от всего этого с ума. Нет, просто я отупел…»

Антон не отупел. В нем просто проснулся нормальный человек. Спрятанный до поры в глубине бессознательного: не было толчка, чтобы пробудить архетипы. В подобной ситуации окажется чуть позже Максим Каммерер – на Саракше. Только у него не будет возможности быстренько вернуться к мальчишескому состоянию, спрятавшись в Полдень, и придется стать взрослымвсерьез и навсегда. Это, впрочем, другая история и совсем отдельный разговор… А пока: «У Вадима круги пошли перед глазами от боли – так крепко он закусил губу. Я бы им устроил праздничек, подумал он с ненавистью. Это было странное чувство – ненависть. От него холодело внутри и напрягались все мускулы. Он никогда раньше не испытывал ненависти к людям». И все же, все же – стать взрослым он так и не решился. Даже лучших из структуральных лингвистов косность тянет назад, к обжитым планетам Полудня. Не говоря о том, что взрослеть – попросту страшно. Да и Антон – кое-что повидавший в жизни – отталкивается от правды: «…впереди нет абсолютно ничего, кроме смерти один на один с безучастной толпой. Не может быть, подумал он. Просто очень большая беда». Вадим – тем более к правде не готов: «– А может быть, не надо? – робко предложил Вадим. Он еще не понимал, чего хочет Саул. Ну, что с них взять, думал он. Тупые, невежественные люди. Разве на них можно сердиться по-серьезному?»

Впрочем, анализируя психологию героев, не следует забывать о влиянии личности и характера самих АБС, их уникального умения понять и простить человека. ТАКАЯ способность в людях, повидавших войну во всех ее человеческих проявлениях, – мягко говоря, редкость. Кроме всего прочего, эта способность свидетельствует о громадных запасах терпимости и силы духа. Тех, что формируются не почвой, но кровью.

В связи с этой темой и слегка забегая вперед – несколько слов об идеологии в книгах АБС. Умение терпеть и прощать привело к отчетливой динамике взглядов: от штурма унд дранга «Страны багровых туч», через терпимость в масштабах личности («Трудно быть богом»), через мрачную антиутопию тупой нетерпимости ксенофобов («Улитка на склоне») – к проповеди истиннойтерпимости. Общечеловеческой. Масштаб времени в «пятьсот пятьдесят пять лет», обозначенный не терпящим ничего вечного Саулом, будет всерьез реализован лишь в идее Эксперимента (а привычных «внешних» Прогрессоров заменят Наставники). Аналогично обстоит дело и с многовековыми поисками терапии, которые ведет Демиург в «Отягощенных злом». Однако там, в поздних вещах, Стругацким будет в каком-то смысле гораздо проще: к тому времени они окончательновернутся домой, на Землю. В том числе – и во времени. Это будет как бы второе возращение, в новом качестве. Те, с кем «работают» Наставники и Демиург, – безоговорочно и только «наши». Никаких детей Полудня. А «наших» легко исследовать – был бы только полигон для Эксперимента. То есть – для Чуда. Достоверность же – априори налицо. Отсюда, от умения терпеть и прощать – и решение, давшееся так непросто и небыстро, – решение «вести воспитательную работу» со ВЗРОСЛЫМИ. Ведь даже мокрецы не были на такое способны… Впрочем, до «Града обреченного» Стругацким еще предстоит преодолеть немало ступеней.

* * *

Есть одно качество у АБС времен учительства, которое впервые отчетливо проявилось в «Попытке к бегству». Речь идет о драматургической завершенности. Или, если угодно, сквозной психологической достоверности повествования. Действие повести разворачивается не ДЛЯ читателя – как часто случается с «чисто учебными» произведениями, – нет, это то, что происходит с героями. В данном случае – с главным героем, Саулом. Линия повести проста и однозначна, и суть ее вполне отчетливо заявлена в названии. Ничего лишнего, притянутого за уши. Никаких вдохновенных монологов, произносимых героями в краткие минуты отдыха, на фоне напряженной борьбы, или, тем более, монологов внутренних – с просветительскими, так сказать, целями. Если же и присутствует некая дидактика, то лишь в самой ткани повествования. Ну, иногда – в многозначных афоризмах… Хочешь – поймешь. Нет и другого литературного мусора. Вне главной линии повести лежит (а значит, и не нуждается в объяснении) то, как именноСаул попал в это время, как вернулся обратно… Короче говоря, в книге нет ничего такого, что не работало бы непосредственно на замысел.

Что помогло Саулу найти в себе силы и отказаться от попытки бежать от реальности в фантастику? Не разговоры. И уж тем более – не монологи. И даже не действия землян. Не Земля вообще. Все земное «не работает». А потому земное в книге почти отсутствует. Зато вполне отчетливо присутствует другая планета. Ибо не только Савел Репнин реальнее детей Полудня, но и планета Саула получилась живее, осязаемее, чем Земля Будущего. Иначе и быть не могло: ведь и сам Саул, и Стругацкие, и мы, читатели – все мы родом скорее с Саулы, чем из Полудня. Грустно, но факт. Так что именно планета Саула дала своему тезке силы для верного решения. И в этом тоже – новые АБС. Научившиеся работать действием, без ремарок.

* * *

Молодые Стругацкие этапы своей литературной судьбы ассоциировали с проблемами, которые поднимались в каждой книге. Проблема освоения Системы, проблема контакта с «отсталыми» или с негуманоидами, проблема прогрессорства… Отсюда и тогдашнее отношение к «Попытке» как к вещи неглавной, в чем-то даже вторичной. Такой взгляд – наследие воспитания в рамках НФ, где важны не столько творческие достижения, сколько некие конкретные технические (или, в лучшем случае, интеллектуально-философские) идеи. Думается, некто Шекспир, с его любовью к вариациям, вряд ли назвал бы такой подход творческим.

Сама по себе идеологизированная оценка писателем своих книг не плоха и не хороша, ибо – как показало, в частности, творчество АБС – не способна сколько-нибудь серьезно повлиять на литературный процесс. Руку истинного мастера ведет сила куда более серьезная, чем любые привходящие соображения. Каковые соображения мастер волен, как называют это физики, «приговорить» к уже созданному тексту. Впрочем, зрелые АБС были уже в курсе и – устами Зурзмансора – объясняли это Виктору Баневу весьма и весьма доходчиво.

* * *

И все же в «Попытке» есть и отчетливая метафоричность. «– Только не так. Настоящий человек уехать не захочет. А ненастоящий… – Он снова поднял глаза и посмотрел прямо в лицо Антону. – А ненастоящему на Земле делать нечего». Итак, любая попытка бегства – будь то бегство в рай Полудня или, скажем, бегство художника от неразрешимых земных проблем к звездам – отбрасывается Стругацкими, ибо это путь трусости и дезертирства. Для них – и как для писателей, и как для людей – эта дорога закрыта. И во временнóм, и в пространственно-географическом смысле. Настоящий человек уехать не захочет. А ненастоящему – ему ни на какой Земле делать нечего…