355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Аркадий и Борис Стругацкие » Том 11. Неопубликованное. Публицистика » Текст книги (страница 33)
Том 11. Неопубликованное. Публицистика
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 14:06

Текст книги "Том 11. Неопубликованное. Публицистика"


Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 59 страниц)

И любовь, конечно, с годами меняет свою окраску, все больше превращаясь во что-то подобное дружбе. И ценятся в ней с годами не столько радости соития плоти, сколько – соития духа. Когда для тебя женщина становится прежде всего другом, а уже потом существом противоположного пола… Это просто другое отношение к жизни. Но это тоже естественноеотношение к жизни, и нам интересно писать о нем. Если же говорить об оппозиции нынешних героев Стругацких к ранним героям, то степень та же, что и во взаимоотношениях старости и молодости. Это ведь тоже своеобразная оппозиция, хотя и здесь все далеко не так просто, как черное и белое.

КОРР. Давайте теперь вспомним еще раз вашу молодость. Все-таки между вами с братом была значительная временная дистанция. Насколько равноправны были ваши соавторские отношения?

А. С. Дело в том, что мы непрерывно занимались писательством. С детства. Сначала мы делали комиксы. Рисовал главным образом я, но и Борис Натанович тоже… как мог. А потом, когда я вернулся из армии, мы стали оба жить в Ленинграде и просто ради удовольствия писать. К честолюбию это никакого отношения не имело. Мы никогда не верили всерьез, что будем писателями. Чтобы вы могли представить себе тогдашнюю дистанцию от нас до писателей, скажу, что она была примерно такой же, как от нас теперешних, ну, скажем… я не знаю… до членов правительства. Мечты были совсем другие, господи! Борис Натанович, я совершенно уверен, рассчитывал стать крупным ученым в своей области. Я рассчитывал тоже стать заметной фигурой в исследовании средневековой японской литературы. Вот куда было направлено наше честолюбие!..

Б. С. В пятьдесят седьмом, когда мы начинали, для меня Аркадий был огромным авторитетом. Самым авторитетным человеком на Земле. Я уже, может быть, к тому времени перестал обожествлять его, как это было, скажем, до войны и сразу после войны, но он для меня оставался великим человеком! Поэтому во всех наших начинаниях главенствующую роль играл, безусловно, он. Я прекрасно запомнил на всю жизнь, как писалась «Страна багровых туч». Аркадий был в то время гораздо более собранный… Опыта работы вдвоем у нас не было, и мы договорились так: каждый пишет свою часть, потом сводим все вместе и выбираем лучшее. Так вот, Аркадий написал уже первую часть, состоящую, скажем, из… пяти глав, – у меня еще ничего нет. Аркадий написал вторую часть, а у меня еще только первая глава первой части. И тогда Аркадий – я прекрасно помню – приехал и сказал, что он будет лежать на диване и читать «Войну и мир». А я буду сидеть рядом за машинкой и писать третью часть нашей повести… Так что, когда мы начинали, главенство было целиком на его стороне, но со временем все, конечно, выровнялось. В такой работе ведь никакого главенства быть не может.

Некоторые литературоведы, критики пытаются нас разделить, выделить прозу А. Стругацкого и прозу Б. Стругацкого из того, что они пишут. Но это невозможно. Наши произведения – все без исключения – представляют собою такой сплав, который мы сами разделить не в состоянии. Максимум, что можно сделать, это вспомнить, что какую-то конкретную хохму Аркашка придумал, а какой-то период я предложил – это максимум! Причем закономерности в том, что придумал Аркадий и что придумал я, вы не найдете. Когда мы садимся за стол, при всей нашей огромной разнице в повседневной жизни, мы становимся очень похожи друг на друга.

КОРР. Раз уж вы сами затронули этот вопрос, я тоже не удержусь. На мой взгляд, интерес к нему имеет корни более глубокие, чем праздное любопытство. КАК взаимодействуют в это время ваши писательские воображения? Насколько «реально» вы видите то, о чем пишете?

Б. С. Я не уверен, что это можно назвать словом «видеть». Вы, наверное, имеете в виду что-нибудь наподобие булгаковской «коробочки» из «Театрального романа»?.. Черт его знает! Это очень трудно. Я просто не помню, что там у меня происходит. Это связано с вопросами самоконтроля, а я, когда работаю, отключаюсь от окружающей жизни, нахожусь внутри фразы, внутри описываемого мира, как во сне, и, наверное, в тот момент я все это себе очень здорово представляю. Хотя вот сейчас, когда пытаюсь вспомнить, у меня такое впечатление, что я не столько вижу все это (скажем, героя или комнату, в которой находится герой), сколько вижу некие строчки, которые я как бы считываю… Хотя, может быть, и какие-то чисто зрительские образы тоже блуждают при этом. Так что, увы, больше, чем праздное любопытство, нам здесь не удовлетворить.

КОРР. Ну, что же, тогда последний вопрос. Если бы волею фантастических обстоятельств, вам, Борис Натанович Стругацкий, и вам, Аркадий Натанович Стругацкий, случилось бы сейчас повстречаться соответственно с Боренькой и Аркашей Стругацкими, что бы вы им хотели сказать?

Б. С. О-о! Боюсь, я бы ему ничего не сказал… Потому что, пожалуй, все бы ему пошло во вред. Боренька Стругацкий рос и развивался в соответствии с собственной судьбой, то есть в полном соответствии и единении с тем обществом, в котором он жил. И всякая попытка предварить его ошибки обязательно выбила бы его из этой колеи, сделала бы его несчастным… Так мне сейчас кажется. Ведь уберечь мальчика от чего бы то ни было словами – нельзя, а вот сбить с панталыку очень даже можно. Действительно, что бы я ему мог сказать? Что Сталин, перед которым он преклоняется, – кровавый палач, загубивший для многих саму идею коммунизма? Ну и что? В лучшем случае Боренька просто не понял бы этого, в худшем – понял бы и побежал доносить на себя самого. Вот и все.

КОРР. А вы, Аркадий Натанович?

А. С. Я бы от Аркаши бежал без задних ног.

Борис Стругацкий
ЧТО ТАКОЕ ФАНТАСТИКА? [34]34
  ИСТОЧНИК: День свершений. – Л.: Советский писатель, 1988 (Первопубликация; предисловие к сборнику произведений участников Ленинградского семинара писателей-фантастов). Печатается в сокращении.


[Закрыть]

Вот уже четверть века (а может быть, и больше) этот вопрос на все лады повторяется в статьях и рецензиях, в монографиях, интервью и предисловиях, в выступлениях по радио и в беседах за круглым столом. По этому поводу имеют совершенно ясное, однозначное и непререкаемое мнение десятки писателей и литературоведов, тысячи знатоков-дилетантов, миллионы вполне (и не вполне) квалифицированных читателей.

Нет никаких сомнений в том, что все вместе они конечно же совершенно точно знают ответ на этот вопрос, – просто они никак не могут договориться между собой. Поэтому единого определения до сих пор нет, хотя разнообразных определений существует, наверное, штук сто. Фанатические поклонники фантастики, так называемые «фэны», не ограничивая себя более классифицированием сюжетов, идей, тем и прочих атрибутов этого вида литературы, занимаются теперь уже классификацией определений фантастики.

Что же такое фантастика? На мой взгляд, существует два основных, я бы сказал фундаментальных, класса определений: определения узкие и определения, сами понимаете, широкие.

Узкое определение формулируется как бы с единственной целью – тщательно и надежно отгородить фантастику от всей прочей литературы. Обычно оно представляет собою ясный, почти математический, алгоритм, с помощью коего любой желающий безошибочно отделяет злаки от плевел (а заодно – деревья от леса и младенца от ванночки). Например: «Фантастика – литература крылатой мечты». Значит, действуем следующим образом: берем литературное произведение и ищем в нем мечту; обнаружив таковую, устанавливаем наличие у нее крыльев; стоп, конец алгоритма, вывод – перед нами произведение фантастическое. Очень удобно и даже элегантно, но, к сожалению, не обходится и без просчетов: вне фантастики остаются и «Война миров», и «Солярис», и многие другие произведения, хотя и замечательные, но вовсе не подпадающие под избранную дефиницию.

Определения широкие имеют свои минусы. Скажем: «Фантастика есть вид литературы, использующей специфический художественный прием, – в произведение вводится элемент необычайного, почти невероятного или невозможного вовсе». И здесь алгоритм разделения почти однозначен. Но могут найтись (и конечно же немедленно находятся) желающие спросить: «Что же это у вас – сказка про Курочку-рябу тоже, получается, фантастика?» И приходится отвечать: «Да. Тоже». Вообще-то непонятно, почему плохой роман про изобретение самонадевающейся ушанки разрешается включать в фантастику, а хорошую сказку про Оловянного Солдатика – не разрешается. И все-таки ощущение некоторой избыточности и чрезмерной уже широты разбираемого определения остается.

Говоря серьезно, гораздо более существенным недостатком обоих приведенных (и большинства всех до сих пор предложенных) определений является то обстоятельство, что они годятся толькодля сортировки произведений и ни для чего более. Они ничего не говорят о сути фантастики, о ее генезисе, о родовых и видовых связях ее с прочей литературой, о причинах возникновения ее и о причинах неописуемого ее успеха у самых разных читателей.

И может быть, методологически правильнее было бы определять фантастику, так сказать, описательно – примерно тем же способом, каким пользуются, обучая ЭВМ опознаванию образов.

Вы до сих пор не знаете, что такое фантастика? Вы хотите это узнать? Превосходно! Возьмите следующие произведения литературы:

1. Д. Свифт, «Путешествия Лемюэля Гулливера».

2. Н. Гоголь, «Нос».

3. Э. А. По, «Приключения Артура Гордона Пима».

4. Ж. Верн, «Восемьдесят тысяч километров под водой».

5. Г. Уэллс, «Война миров».

6. Д. Лондон, «Алая чума».

7. Ф. Кафка, «Превращение».

8. А. Толстой, «Гиперболоид инженера Гарина».

9. К. Чапек, «Война с саламандрами».

10. А. Конан Дойл, «Затерянный мир».

11. А. Беляев, «Человек-амфибия».

12. М. Булгаков, «Мастер и Маргарита».

Прочтите их. Прочли? Так вот это и есть фантастика.

Разумеется, список при желании можно несколько изменить и значительно расширить.

Задача любого писателя – действенное отражение реальности. Причем реальность надо понимать широко – это не просто окружающий нас быт с его коллизиями, конфликтами и проблемами, это также и мир социальных, научных, утопических, моральных представлений человечества. И отражать эту широко понимаемую реальность надлежит действенно, то есть ставить жизненные проблемы так, чтобы они сделались достоянием читателя, вызвали его активное сопереживание, дошли бы до ума и до сердца, стали бы частью его личной жизни.

Эта, общая для всех литераторов, задача зачастую решается особенно эффективно именно благодаря использованию упомянутого выше специфического приема – введения в произведение элемента необычайного, – того самого приема, который и делает фантастику фантастикой.

Такой прием, во-первых, позволяет автору ставить проблемы, совершенно неподъемные для чисто реалистической литературы, – например, связанные с многовариантностью будущего, с космической экспансией человечества, вообще с перспективами и последствиями НТР для Земли. А во-вторых, этот прием обладает чудесным свойством обострять любую созданную писателем ситуацию, он служит своеобразным катализатором, усиливающим во много раз таинственную реакцию «читатель – книга», – этот прием действует как своего рода острая приправа, способная облагородить любое сколь угодно пресное блюдо.

Именно поэтому Уэллс, посвятивший многие свои чисто реалистические книги критическому анализу английского обывателя, нигде не достигает такой обличительной силы и точности, как в своих ФАНТАСТИЧЕСКИХ произведениях – в романе «Человек-невидимка», в рассказах «Яблоко» или «Человек, который мог творить чудеса».

Именно поэтому самые яркие и острые политические памфлеты (традиция Свифта) обязательно содержат элементы фантастики и Салтыков-Щедрин не может обойтись в своей сатире без таких элементов.

Именно поэтому, наверное, судя по социологическим исследованиям, фантастику «читают с удовольствием» более семидесяти процентов опрошенных.

Современная фантастика, как бы мы ее ни определяли, развивается в двух магистральных направлениях. Одно из них трактует проблемы, связанные с обширной темой «Человек и Природа», «Человек и Вселенная». Это и есть то, что обычно называют научной фантастикой. Другое направление тесно связано с еще более обширной темой – «Человек и Общество». Это то, что обычно называют фантастикой социальной и что нам с А. Н. Стругацким нравится называть фантастикой реалистической, как ни парадоксально это звучит.

Наиболее характерными (и в то же время – замечательными) образцами научной фантастики я бы назвал «Непобедимый» С. Лема и «Штамм АНДРОМЕДА» М. Крайтона. Фантастику реалистическую блистательно представляют, скажем, «Мастер и Маргарита» М. Булгакова и «Колыбель для кошки» К. Воннегута. Впрочем, непереходимой границы между основными направлениями, конечно, нет, и трудно найти сколько-нибудь крупного писателя-фантаста, который работал бы в рамках лишь одного из них.

Каждому непредубежденному человеку, знакомому с творчеством Свифта, Гоголя, По, Уэллса, Чапека, Булгакова, Лема, Воннегута, Брэдбери, Ефремова, ясно, что фантастика, как бы мы ее ни определяли, есть нечто весьма широкое, емкое, красочное, сложное, органически слитое с литературой и в то же время особенное от нее, – мощный приток большой реки, снежная вершина горного хребта, славный отпрыск знатного рода…

Фантастика – это волшебный сплав чуда, тайны и достоверности.

Фантастика – это судьбы людей и идей в мире, который изменен, искажен, преобразован небывалым, невиданным, невозможным.

Фантастика – это призма, зеркало, светофильтр, электронно-оптический преобразователь, позволяющий в нагромождениях обыденного, привычного, затхлого увидеть зернышки необычайного, нового, поражающего воображение.

Фантастика, как никакой другой вид литературы, находится в совершенно особенных отношениях с воображением – и писательским, и читательским. Она одновременно и аккумулятор, и стимулятор, и усилитель воображения.

Фантастика, как никакой другой вид литературы, находится в совершенно особенных отношениях с будущим. Она подобна прожектору, озаряющему лабиринты будущего, которое никогда не состоится, но которое могло бы реализовать себя, если бы его вовремя не высветила фантастика…

И так далее.

Этот маленький панегирик тоже можно рассматривать как описательное определение фантастики. Правда, только хорошей фантастики. Плохая фантастика определяется как-то иначе. Фантастика без тайны – скучна. Фантастика без достоверности – фальшива, напыщенна и назойливо дидактична. А фантастика без чуда – и не фантастика вовсе.

Семинар фантастов при Ленинградской писательской организации возник в начале семидесятых годов. Осенью, зимой и весною дважды в месяц по понедельникам собирается в какой-нибудь гостиной Дома писателя имени Маяковского компания из пятнадцати-двадцати человек, очень разных и по возрасту, и по профессии, и по жизненному опыту. Общее у них одно – они пишут фантастику или, по крайней мере, пытаются ее писать.

Здесь можно увидеть розовощекого студента, который, начитавшись Булгакова вперемежку с Кафкой, вообразил, что теперь настал и его черед потрясти читающее человечество. А бок о бок с ним – седобородого и вполне лысого инженера, автора тридцати пяти рационализаторских предложений, искренне и всерьез полагающего, что литературу надлежит изобретать. Жеманная дева, специализирующаяся на назидательных сказках о цветочках, пчелках и говорящем ясном солнышке, тоже может здесь оказаться во всей своей красе… Это – кандидаты в действительные члены семинара. Они обычно не задерживаются. Чтобы задержаться в семинаре, хотя бы и в качестве кандидата, надо все-таки знать азы и разбираться в элементарных понятиях литературы.

Кандидат может стать действительным членом семинара, когда и если ему удалось написать вещь (рассказ, повесть, роман – несущественно), достойную того, чтобы весь семинар обсудил ее на своем специальном заседании. Это честь – получить право и возможность обсудить свое новое произведение на семинаре. Даже действительный член семинара не всегда удостаивается такой чести. Но если произведение того достойно, то задолго до заседания оно пускается по рукам и руководитель семинара назначает официального обвинителя, а сам обсуждаемый выбирает себе официального защитника, и, когда настанет наконец день, обвинитель тщательно проанализирует обсуждаемое произведение (главным образом, с точки зрения его недостатков), а защитник сделает то же (но уже, главным образом, в плане достоинств), а все прочие участники заседания выскажутся, когда придет их черед, самым решительным образом, – так что автор узнает о своем произведении очень много интересного, полезного, хотя и не всегда приятного.

Главное назначение семинара – создать среду обитания для молодого автора. Среда обитания (или – что то же – психологический микроклимат, атмосфера творческого общения, область контактов с референтной группой) есть одно из двух необходимых, хотя и недостаточных, условий роста молодого писателя. Вторым необходимым условием является регулярная публикация лучшего из того, что он написал.

Так уж устроен молодой автор, что внутреннее ощущение творческого роста возникает у него лишь тогда, когда он осознает, что очередной опубликованный им рассказ лучше предыдущего. Заметьте, – именно опубликованный, а не просто написанный. Все рукописи, лежащие у него в столе, кажутся ему, в общем, на одно лицо, все они загадка, и никогда молодой автор не способен с определенностью сказать, удались они ему или нет. Опубликованная вещь – совсем иное дело. Она, конечно, своя, но уже как бы и чужая. На нее можно смотреть как на нечто постороннее – судить строго и нелицеприятно, критиковать, хвалить, обдумывать. Она отделилась от автора и начала жить своей особенной жизнью, она существует самостоятельно как некий промежуточный итог и в то же время как некое новое начало отсчета.

Если публикации возникают случайно и только время от времени, по капле в год, молодой автор теряет ориентировку. Он совсем уже перестает понимать, что из сделанного им хорошо, а что никуда не годится. Он топчется в кругу одних и тех же идей и образов; не в силах избавиться от них, он многократно переписывает одно и то же в тщетной попытке приспособиться к требованиям издателя. Он перестает расти, творческое начало в нем затормаживается. Вещи его постепенно теряют смелость, свежесть и самобытность, они неумолимо сползают к состоянию «ни у кого не украдено, но и не свое».

Разумеется, обсуждение новой рукописи коллегами не может полностью заменить публикацию – это эрзац, суррогат публикации и не более того. Но все же рукопись, которую прочли твои собратья по перу – и не просто прочли, а проанализировали, разобрали по косточкам, раздраконили, переворошили, изничтожили или подняли на щит, – такая рукопись обретает, без сомнения, определенную самостоятельность и отдельность от авторского сознания. Обсуждение – не публикация, это верно, но обсуждение – это как-никак ОПУБЛИКОВАНИЕ: рукопись становится достоянием публики, и при этом публики особенной, отборной, близкой по духу и авторитетной.

Поэтому обсуждение новых рукописей на семинаре – главная форма работы, главное содержание общения. На обсуждение выдвигаются, конечно, только наиболее интересные из новых работ, однако обмен рукописями между членами семинара происходит постоянно, и постоянно – уже в кулуарах семинара – происходит и обсуждение всего того, что написано. Среда обитания реагирует на каждую новую рукопись – иногда вяло, а иногда весьма бурно, и тогда страсти кипят, и если в спорах и не рождается истина (кто знает, что такое истина в литературе?), то уж новые идеи и замыслы рождаются обязательно. Молодое воображение обладает любопытными свойствами: вполне разумная критика вдруг порождает неразумный, дикий, но зато совершенно оригинальный замысел, а самое дурацкое и нелепое замечание наводит на блестящую мысль – все идет в дело, все на пользу, если есть талант и желание работать.

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий
ПРОГНОЗ [35]35
  ИСТОЧНИК: Огонек. – 1989. – N 52 (первопубликация).


[Закрыть]

«Один ленинградский кинодеятель времен застоя дал такую блистательную формулировку: фантастика – это либо дерьмо, либо антисоветчина», – сказал мне Борис Натанович Стругацкий. Я с этим согласилась. Сейчас критики дружно пишут, например, что «Улитка на склоне» – лучшее произведение писателей.

А в «те годы» лучшие произведения Стругацких были признаны именно «антисоветчиной». Лучшие были, как правило, антиутопиями. Антиутопия же, как известно, – это такое описание будущего, где в гротескной форме изображены пороки настоящего, логически доведенные до пугающего абсурда. Наша знаменитая «антисоветчина» всегда была именно антиутопией. Ибо отрицала не Советскую власть, как принято считать, а тот способ жизни, тот строй, который Советскую власть нам заменил. Фантасты Стругацкие, как и все авторы антиутопий, писали и пишут, конечно, о настоящем. Но, не соглашаясь со своей принадлежностью к футурологам, все-таки они фантасты. И привыкли, как говорят сами, думать о будущем. По словам Бориса Стругацкого: «Для меня это – модус вивенди, образ жизни, образ действий, привычная обязанность. Каждое событие, происходящее на моих глазах, я рассматриваю с точки зрения: во что это выльется? Если человек тридцать лет размышляет о будущем, он становится в этом смысле немного перекошенным…»

– Вы рисуете такие страшные картины мира, как в «Граде обреченном», например. А ведь некогда изображали «светлое коммунистическое» будущее?..

Аркадий Стругацкий: – Раньше мы описывали общество, в котором нам хотелось бы жить. А сейчас – общество, которого мы боимся.

– Которого боитесь или которое провидите?

А. С. – Ничего провидеть нельзя.

– Ну, просчитываете.

А. С. – И тем более не просчитываем. Попробую объяснить. В застойное время на сознание, на воображение действовали мириады мелких информационных факторов: микрослучаев, анекдотов, слухов… Большая часть копилась в подсознании, и вдруг, словно масса их достигла критической, разом, взрывом это всплывало в активную память уже законченной и довольно жутковатой картиной. И вот она уж поддавалась социологическому анализу как утрированная модель реального социума. И давала возможность наметить приоритеты в выборе выхода из дрянной ситуации. Мне, например, представляется, что в основе этой ситуации лежит невероятно низкий уровень культуры общества, упавший едва ли не до уровня массового озверения. Вопрос окультуривания – первейший. Даже не экономики. Вопреки известным утверждениям диалектического материализма о том, что первично и что вторично, – в нашей «отдельно взятой стране» наметилась прямая зависимость процветания от культурного уровня.

– Значит, вы связываете, например, проблемы падения культуры и падения деревни?

А. С. – Несомненно. Впрочем, всеобщего падениякультуры у нас все-таки нет. Та русская культура, которая расцвела в прошлом веке, имеет прочную связь с нынешней. Увы, тончайший слой интеллигенции – еще не нация. И надо сказать, этому звездному слою всегда доставалось, процветал он или впадал в ничтожество. Конечно, керосиновые факелы не бросали в Ясную Поляну. Но сколько, к примеру, библиотек сгорело во время крестьянских бунтов! Герцен предупреждал дворянство: лучше сами отдайте, поделите власть и добро с бедными. Но я думаю, это глас вопиющего в пустыне. Дележка не остановила бы крестьян. А с другой стороны, наша замечательная Екатерина, подруга Вольтера, задержала свободно изливаемую культурную мысль России лет на 15–20. Никакая Европа не помешала ей сослать Радищева, расправиться с Новиковым… Потоптались на русской культуре основательно. Не нужно идеализировать ее развитие в прошлых веках…

Борис Стругацкий: – Наверное, выскажу мысль еретическую. Но я совсем не уверен, что культура преобразует общество. Общество преобразу– ют производительные силы. Здесь я выступаю как самый заскорузлый марксист. Другой движущей силы я в обществе не вижу. Культура – ну что ж… Это один из элементов общественной жизни. Важный элемент. Может быть, самый ценный. Но не преобразующий, а, скорее, преобразующийся вместе с обществом. «Здравый смысл» достижим и без культуры. Можно накормить народ, одеть народ, образовать народ, все это уже осуществлено во многих странах.

– Сытое общество не есть цивилизованное общество…

Б. С. – Нет, оно цивилизованное, но не обязательно культурное. Цивилизация и культура – это разные вещи. Низкая культура в условиях дефицита не способна изменить расстановку социальных ценностей. Потому что, живя в этих условиях, мы обязательно будем ставить на первое место материальные ценности. Ведь какая у нас социальная программа? В первую очередь обеспечение инвалидов, больных, бедных, стариков. Проблема, которая в цивилизованном мире давно решена. На «второе» – обеспечение жильем. Да разве это проблема для цивилизованного общества!

– Рабочие вопросы…

Б. С. – Ну да. Если провести аналогию с частной жизнью человека… Мне ближе – писателя: это если бы писатель считал первоочередным купить хорошую пишущую машинку, второе по важности – раздобыть бумагу, и только на третьем месте – вопрос, как построить сюжет. Вот в таком положении находимся сейчас мы в силу неестественного состояния экономики и политики в стране. На протяжении многих десятилетий мы представляем собой гигантскую аномалию. Все человеческие цели и ценности перевернуты у нас с ног на голову.

– Но вы сами описали общество, в котором все сыты, производительные силы в полном порядке, а культура все равно не развивается. Интеллигентов ненавидят. И ваш «Град» – он все-таки «обреченный». Не потому ли, что все силы брошены на «продовольствие»?

Б. С. – Надо говорить не «обречённый», а «обречЕнный». «Град обреченный». Знаете, откуда это название?

– У Рериха, кажется…

Б. С. – Да, у Рериха есть картина. Огромный холм, на холме стоит мертвый город – белые стены, крепостные башни… А вокруг холма и вокруг города обвился гигантский спящий змей. Град обреченный… Так вот, культура не развивается в этом городе, потому что сам город является неестественным.

– Только поэтому? Только потому, что сам Град – искусственное порождение «Эксперимента»?

Б. С. – Конечно. Герои не понимают, что происходит. Фюрер Гейгер думает, что если собрался миллион народу, то можно жить по тем же законам, по которым живет Земля. Неверно. Они как были в состоянии экспериментальных существ, так и остались.

– Не является ли для вас творчество вынужденным эзоповым языком? Не для того ли вы прибегаете к форме фантастики, чтобы дать выход своим «крамольным» идеям?

Б. С. – Нет. Когда мы начинали писать фантастику, то клялись друг другу никогда не затрагивать политических проблем.

– Очень успешно выполнили эту клятву…

Б. С. – В ту пору нас интересовала не политика, а глобальный мотив: отношения человека и природы, борьба человека за место в мире… Вот об этом мы собирались писать всю жизнь.

– «Страна багровых туч» – это 55-й? Вам двадцать два года, Аркадию Натановичу тридцать…

Б. С. – Да, и постепенно… даже довольно быстро мы съехали с этой позиции. Она перестала нам казаться интересной – это во-первых. А во-вторых – началась первая оттепель, 56-й год, XX съезд, венгерские события… Переломом для нас стала повесть «Трудно быть богом». Она задумана давно, в спокойные для нас времена, как повесть о том, как высокоразвитое общество пытается вмешаться в историю низкоразвитого. Мы хотели решить для себя этическийвопрос: можно это, нельзя? Вредно или полезно для изменяемого общества и так далее. Но в 1963 году, как вы помните, произошла историческая встреча Никиты Сергеевича с художниками в Манеже. И это событие потрясло нас. Шок. Достаточно было прочитать газеты, чтобы понять – а мы были лояльными ребятами, – что во главе нашего государства стоят люди, называющие себя коммунистами, и на виду у всего мира топчут искусство, культуру, интеллигенцию и лгут беззастенчивым образом. Этот шок перевернул наши представления о коммунизме, как к нему идти и почему он так далек. Мы не там искали врагов! Начиная с «Трудно быть богом» мы всеми силами, где только можем, боремся против лжи пропаганды. И защищаем интеллигенцию. Мы объявили ее для себя привилегированным классом, единственным спасителем нации, единственным гарантом будущего – идеализировали, конечно. И «Трудно быть богом» возникла как повесть, воспевающая интеллигенцию.

– Критик Ирина Васюченко высказалась в «Знамени»: «А неподражаемый Румата? Фанфарон, вечно переоценивающий свои силы, ставящий под удар не только себя… Посланец победоносного разума не сумел остаться человеком… Он активно действует, за ним – сила, а мир Стругацких устроен так, что только сила делает героя значительным».

Б. С. – Черт побери, неужели не видно, что Румата – несчастный человек, который всю жизнь действовал против своих естественных желаний! Это была первая, если можно так выразиться, диссидентская наша повесть. Наиболее отвратительным в мире, открывшемся перед нашими глазами, была ложь. Все можно понять: перегибы, несправедливости, даже казни; то, что у власти стоят люди недостойные и ведут они нас черт знает куда, – все можно понять и исправитьможно, но при одном условии: скажите людям правду, хватит врать. В США, даже в наихудшие моменты их истории, газеты не стеснялись писать: «Гангстеры, подкупленные таким-то банкиром, поймали такого-то профсоюзного деятеля и сожгли его заживо». А у нас сжигали цвет нации под песню «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!». Специфика советской истории в том и заключается, что возникла ситуация, когда (а) при ликвидации свободы печати (б) была создана мощная, разветвленная тайная полиция. Этих двух условий достаточно, чтобы можно было делать с любой страной все, что угодно. Поэтому судьба нашей страны оказалась такой ужасной. В 63-м году мы начали это понимать, а в 68-м году, после Чехословакии, уже все было ясно: есть определенные силы, силы, а не люди, и эти силы двигают страну в каком-то страшном направлении. Это было крайне болезненное прозрение. Многие из наших друзей пришли в партию с абсолютно чистыми душами, в конце 50-х, на волне антисталинской кампании – в партию, в партию…

– А вы?

Б. С. – Когда я был наивным, «верующим», я считал, что в партию мне вступать просто не пристало. Кто я такой? Сопляк. Когда же я стал разбираться в ситуации, то понял, что для партии не гожусь. Не умею выполнять приказы.

– Это принцип?

Б. С. – Да, это принцип.

– Как вы сейчас, с вершины возраста, опыта и полусотни книг, написанных о разных модификациях коммунистического общества, представляете себе коммунизм?

Аркадий Стругацкий: – Прежде всего, конечно, не в одной отдельно взятой стране. Коммунизм – это объединение всех стран, без границ и различия нации. Объединение на основе равного и очень высокого экономического потенциала, на основе высочайшей культуры, на основе великолепно разработанной системы воспитания.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю