Текст книги "Мир приключений 1962 г. № 8 "

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

Соавторы: Леонид Платов,Николай Томан,Сергей Жемайтис,Александр Воинов,Борис Ляпунов,Владимир Дружинин,Герман Чижевский,Борис Привалов,Ян Полищук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

Г. Чижевский
АРХИТОЙТИС

Фантастический рассказ

Трудно ожидать, что у вас найдется подробная карта Андаманских островов, но еще труднее представить, что, даже располагая ею, вам удастся заметить самый южный островок в их цепочке, тот, который лежит южнее Малого Андамана и окружен многоцветным ожерельем коралловых рифов. От Никобарских островов его отделяет пролив Десятого градуса, а от континента – широкое Андаманское море.

Я храню карту этого архипелага, чтобы иногда в свободное от занятий время, в часы раздумий переноситься мысленно на этот островок, припоминая подробности одной не совсем обычной истории, случившейся в этом северо-восточном уголке Индийского океана. Там, на бледно-кремовом песке длинной косы уединенного пляжа, приютилась крохотная морская лаборатория. Судить о том, каковы выполняемые ею задачи в данный момент, я не могу. Но мне хорошо известно, что в то время ее малочисленный ученый персонал изо дня в день с увлечением занимался моллюсками. Их доставляли на лабораторные столы непосредственно с прибрежных рифов или с помощью аквалангов, отыскивали в подводных коралловых лесах. Не менее обильный урожай доставляли приливы, стоило лишь сразу же после отлива пройти по пляжу в прибойной полосе все того же благословенного Индийского океана.

Но было бы ошибочным полагать, что добровольные пленники этого пустынного, расположенного в стороне от морских путей островка были довольны всеми благами своего уединения и ничто не омрачало их души.

Хотя тишина и уединение весьма ценились его обитателями, но монотонность и привычное однообразие их каждодневных «таинственных» занятий и никогда не менявшийся распорядок дня действовали на них несколько отупляюще. Особенно страдало женское население морской станции – никто из них не был биологом и бесконечные вскрытия и прополаскивания ракушек, естественно, не могли их увлечь. Ко времени, к которому относится рассказ, на островке назревала трагедия – все чувствовали, что одна супружеская пара должна была распасться. И ожидание этого действовало угнетающе на весь персонал станции.

Я отчетливо припоминаю незамысловатое строение – нашу станцию, которая издали казалась маленькой вспышкой пламени на широкой дуге пляжа. Я вспоминаю во всех подробностях наш долгий спор о цветовой гамме только что выстроенной лаборатории и нашу неспособность прийти к единству, пока сумасброд Смит из Смитсоновского института, долговязый симпатичный верзила, не воспользовался этими бесплодными дебатами и не положил конец спору тем, что вымазал «наш коттедж» в свою любимую оранжевую краску.

Затем потянулись дни, похожие один на другой, как близнецы. И вскоре должен был наступить день рождения Лингулы, который мы пятый раз отмечали на острове.

К этому времени уже никто не сомневался, что Лингула – эта смуглая сердцеедка – оставит своего мужа, Челленджера.

Стараясь не придавать чрезмерного значения нашим подозрениям, мы с напускным безразличием продолжали менять воду в аквариумах, участвовать в экспедициях на ближайшие рифы и собирать раковины по побережью. Восседая на высоких табуретах, изредка переговариваясь, мы корпели над микроскопами, препаровальными лупами и без устали разгадывали тайны бесчисленных видов моллюсков и в особенности самого замечательного и загадочного класса – кефалопод. В нашем кругу признанным авторитетом по ним считался Челленджер, впрочем в последнее время мало занимавшийся ими.

На наши исследования – и мы охотно в то время верили этому – из-за океана «глядела нация», мы чувствовали себя облеченными особым доверием специалистами и трудились в полную силу – во имя науки и интересов наших патронов. Кроме того, мы испытывали внутреннюю необходимость детально знать всех этих моллюсков хотя бы потому, что именно они отняли у нас расположение наших жен.

Мы жили здесь же, при лаборатории, в скудно и дешево обставленных комнатках с бамбуковыми жалюзи на окнах, со стенами настолько тонкими, что любое слово, сообщенное полушепотом в одном конце дома, становилось достоянием гласности в противоположном. Утаить что-либо от остальных, я думаю, было бы невероятно трудно. Поэтому и новость, сообщенная Челленджером жене в своей комнате, была тотчас же воспринята и нами в лаборатории. Мы узнали ее утром накануне дня рождения Лингулы.

Но сначала для лучшего понимания дальнейшего мне нужно объяснить вам, в какие необычные условия мы были поставлены. Наш единственный приемник – формально достояние всего коллектива, а в действительности принадлежавший Челленджеру, – уже целый сезон отказывался связать нас с большим миром, но мы не торопились осуждать его, поскольку знали, что даже более совершенное и поэтому более щепетильное дитя современной электроники могло бы закапризничать в этом сыром и жарком климате. Наши бинокли тоже отказывались служить нам: их линзы мутнели и покрывались радужными ореолами внутри и снаружи.

Газет мы тоже не имели. Без них и без приемника, не говоря уже об оторванности от человеческого общества, мы чувствовали себя в некотором роде колонией робинзонов. Но этот монотонный образ жизни имел и свою положительную сторону – он лишал нас возможности обсуждать скандальную и брачную хронику и отвлекаться по прочим пустякам. И только один из нас, воспитанник Кембриджа Бреки Уайт, остро переживал отсутствие отчетов о дерби.

Иногда после многочасовых усидчивых занятий с микроскопом, когда вместо кишечника нашей очередной жертвы нам начинали мерещиться неведомые иероглифы, мы спрыгивали с осточертевших табуретов и, разминая ноги, шли сообщить Бреки Уайту новости о скачках, будто бы только что полученные от местных рыбаков. Но Бреки Уайт был прирожденным пессимистом, и мы напрасно растрачивали фантазию.

И когда Челленджер с недоумением в голосе воскликнул: «А ведь, кажется, барометр падает!» – и, вероятно, с изумлением и растерянностью взглянул на Лингулу, наш руководитель мистер Ричи оторвался от препаровальной лупы и обернулся к старшему из нас – Райту.

– Челленджер как будто сказал, что барометр падает? – неуверенно спросил он.

– Ого! – отозвался Райт, опуская скальпель и оглядывая всех.

– Пойду взгляну, – продолжал мистер Ричи и зашагал в комнату Челленджеров.

Мы слышали, как он постучал и вошел.

Он тотчас же вернулся. И его лицо красноречивее всех слов сказало нам, что в атмосфере назревают крупные неприятности. В дверях появился Челленджер и сообщил, что, по его мнению, давление падает скорее, чем он, Челленджер, предполагал. Оказалось, что это явление он заметил еще вчера, когда по укоренившейся привычке хотел узнать погоду следующего дня.

– Я был уверен, – сказал он, – что сегодня с утра нас встретит дождь, и удивился хорошей погоде.

Все побросали свои занятия и собрались в комнате Челленджера, где его жена – смуглая худенькая высокая шатенка – устроила экзамен барометру. Она надавливала стекло длинным тонким пальцем и наблюдала, подвинется ли стрелка. Испытуемый прибор «хранил молчание», и мы поочередно проделывали с ним разные эксперименты. Убедившись в его постоянстве, мы разбрелись по своим местам.

Вдруг долговязый Смит объявил, что он с самого утра был не в духе, плохо спал, а сейчас его будто что-то подталкивает бросить работу и пойти прогуляться. Все переглянулись, и каждый подумал, что и с ним творится что-то неладное.

– Чепуха! – провозгласил Райт. – Я ревматик и тоже нездоров. И всегда знаю заранее, когда пойдут дожди.

В это время заговорил Хиксман. Он сказал, что хотя от рождения не знает головной боли, однако испытывает какое-то давление в черепе.

– Скоро я научусь подпирать голову тубусом микроскопа – она словно налита свинцом, – пожаловался он.

И тогда мистер Ричи вспомнил, что наступает сезон циклонов. Это известие для нас было неожиданным, и, воспользовавшись им как предлогом отдохнуть, мы, как мальчишки, высыпали наружу.

Одни из нас, надеясь обнаружить признаки надвигающегося тропического циклона, уставились в небо, щурясь от его пылающей белизны, другие оглядывали горизонт, наполовину растворившийся в мерцавшем, мареве.

Было нестерпимо жарко, все предметы вокруг и возвышенность в отдалении не отбрасывали теней и воспринимались как утратившие объемность, даже неумолчный гул и нескончаемый рокот океана показались нам в тот день более приглушенными и сонными, чем обычно. Мир лежал перед нами в ленивой полуденной истоме, но мы чувствовали какую-то разлитую в природе пугающую пустоту и растущую нервную напряженность.

Солнце огненным шаром пылало почти над головой и немилосердно жарило, заливая пространство кругом нас горячим светом. Наша лаборатория из-за своего нелепого цвета словно полыхала пламенем. Смотреть на нее было невозможно. Даже нам, привыкшим за много лет к этому обдуваемому влажными ветрами пеклу, сегодняшний день показался превзошедшим многие предыдущие.

– Посмотрите, – услышал я за спиной глуховатый голос Челленджера, – ведь оно, как полено в камине! – И он указал загорелой рукой на нашу унылую, приземистую станцию, которую не хотелось называть даже домом.

– Наш несравненный коттедж? – спросил я.

– Конечно, – сказал он.

– Да, это не дворец в Монако, – согласился я, – но ведь и здесь можно что-то делать.

– Как подумаешь о достоинствах нашей системы вентиляции, так не хочется возвращаться, – в раздумье продолжал он. – Или вы находите, что она вполне приемлема?

– Никуда не годится. Чувствуешь, будто легкие тебе продувают горячим паром, – мрачно подтвердил я.

– По-видимому, так, – продолжал Челленджер. – И все-таки не терпится засесть за работу: мне только что удалось выделить из крови одного из видов конуса – я нашел его вон за теми рифами с подветренной стороны – редкоземельный элемент. Ричи я пока не сказал, и наш авторитет мистер Аберкромби из Йеля вряд ли догадывается, какую мину я подготовил ему здесь, на другом полушарии.

– Вот как?! – обрадовался я, хотя в моллюсках меня занимали совсем иные проблемы.

– Мне неизвестна еще величина процента и окажется ли использование его коммерчески выгодным, но меня вдохновляет уже то, что и без того длинная физиономия йельского корифея после моего доклада вытянется еще длиннее! – простодушно рассмеялся Челленджер.

– Еще бы! – отозвался я, оглядывая в бинокль небосвод. – Это куда более интересно, чем то, что недавно нашел Смит в личинках морских желудей. Между прочим, почему-то не видно чаек. Правда, на меня их жалобные крики нагоняют тоску, и я лично рад их отсутствию. Но куда они все-таки скрылись?

– Боюсь, что это предвещает недоброе, – произнес Челленджер. Он уже не смеялся, и голос его звучал еще глуше.

И он оказался прав.

Это недоброе действительно началось, но началось несколько часов спустя, когда Лингула окончательно решила расстаться с мужем и задумала связать день побега с днем своего рождения.

Пожалуй, я не стал бы осуждать эту своенравную, еще очень молодую женщину, как это поторопились сделать некоторые из нас, когда на следующий день она объявила о своих планах. Может быть, кроме Челленджера, только я понимал ее противоречивый характер, несколько капризный, но обаятельный, и немного разбирался в сложных мотивах ее поступков. Лингула по специальности была лингвистом и не могла найти на нашем пустынном островке ничего для себя интересного. Она умирала от скуки. Можно ли было винить ее за это?..

Вместе с тем ее деятельный и несколько насмешливый ум не мог предаваться праздности и лени, которые так часто овладевают женщинами в тропиках.

В продолжение всего этого томительного дня стрелка барометра продолжала указывать острием на все более и более низкие деления. Становилось очевидным, что на наш унылый островок, где три или четыре десятка неприхотливых кокосовых пальм старались скрасить и прикрыть его известковую наготу, надвигался циклон.

Около одиннадцати вечера мы все собрались в лаборатории, одновременно выполнявшей назначение холла, и проводили последние минуты перед сном, беседуя о всяких пустяках. Не было только Хиксманов – они сослались на недомогание и ушли к себе. Впрочем, они вскоре вернулись и присоединились к нам, едва лишь ветер, который резко усилился два часа назад, начал тонко и ядовито посвистывать в щелях ставен. Окна в такую погоду мы предпочли держать закрытыми. Сначала нам нравились эти звуки: в сочетании с мерцанием газовых светильников и тенями, прыгавшими на стенах, они создавали странную иллюзию уюта, и глаза невольно искали топившийся камин, – но скоро всё крепнущие порывы ветра стали наводить уныние. Оно росло, заползая в самые укромные тайники сознания, как бледные нити плесени опутывая мысли. Никто не выражал желания идти спать, хотя время близилось к полуночи. Похоже было на то, что мы все опасливо ждали чего-то и не решались расходиться.

Неожиданно Хиксман заговорил о странном предмете: о спрутах… Он будто бы слышал от старых моряков, что они поднимаются из мрачных морских глубин именно в часы шторма.

– Непонятными остаются лишь их участившиеся нападения на корабли, особенно в Индийском океане, – добавил он.

– Неужели?! – воскликнула крайне изумленная Лингула. – Об этом я не слышала ни разу. Я считала их такими маленькими и слабыми. Ведь они что-то вроде медуз? Как из студня! Я думала, что они опасны только в детских сказках.

– Не только, – вмешался Челленджер, обводя всех виноватым взглядом, словно прося извинения за элементарное невежество жены. – Есть мнение, что спруты – самые огромные и могучие из существующих животных, хотя ни подтвердить, ни опровергнуть это мнение пока не удается. И действительно, эти великаны атакуют корабли. А как ты думаешь, почему?

– Наверное, по недоразумению. Почему же еще?

– Ты почти права, – кивнул Челленджер, попыхивая сигаретой. – Ты почти права, – задумчиво повторил он и вдруг быстро заговорил: – Есть основание считать, что снизу сквозь толщу воды спруты принимают корабли за кашалотов. Им отчетливо видно лишь днище корабля, и иногда они ошибаются. – Он стряхнул пепел и продолжал: – В самом деле, мы знаем, что еще несколько лет назад зоологи соглашались с тем, что нападающей стороной всегда выступают кашалоты: кальмары составляют их основную пищу и в желудке кашалота всегда можно найти много непереваренных клювов некрупных спрутов. Но как, однако, ученые ошибались! Кашалот не столь проворен, как спрут: он плавает в два—три раза медленнее спрута и напасть на крупное животное ему просто не позволит тихоходность. Кальмар при желании мгновенно оставит его позади. И первым нападает, конечно, он!

– Но все-таки это странно, – с сомнением заметил кто-то из женщин.

– Отчего же? Спруты – это многорукие чудовища, которые в два-три раза, а может быть, и в большее число раз могут превосходить знаменитый найденный экземпляр нашим соотечественником Веррилом. Вы припоминаете? – Челленджер оглядел нас вопросительным взглядом. – Его спрут имел длину восемнадцать ярдов![22]22
  Ярд – мера длины, около метра.


[Закрыть] А на побережье Ньюфаундлена несколько десятков лет назад море вынесло спрута будто бы в двадцать четыре ярда! Между тем кашалоты уже с трудом могут отстоять себя от кальмара в двенадцать-пятнадцать ярдов… Неудивительно, что счастье может изменить кашалотам.

– Еще бы! – подхватил Хиксман. – Сейчас спруты должны чувствовать себя лучше, чем когда-либо в прошлом. Они сейчас в расцвете сил.

– И в расцвете агрессивности, – меланхолично вставил Райт.

– Это и понятно, – снова вмешался Хиксман, присаживаясь на край стола. – Сотни китобоев, где только могут, истребляют единственного врага малолетних спрутов – зубастых китов-кашалотов. Можно подумать, что люди заключили союз со спрутами и действуют в их интересах. В океанах освобождается жизненное пространство для спрутов, и можно ожидать появления со временем все более крупных чудовищ! Теперь слово за ними: чтобы из крохотного яйца размером два-три сантиметра развился гигант, им необходима, вероятно, не одна сотня лет! И они, как рыбы или рептилии, непрерывно растут всю жизнь. А разве мы знаем что-нибудь о продолжительности их века?.. Когда щупальца-руки кальмара, или спрута, обхватывают кита и присасываются к нему, они вырывают из его грубой кожи круглые бляхи с блюдце или тарелку величиной – по размеру присосок. Эти рубцы наглядно повествуют о кошмарных битвах в пучинах океана и о возможной величине противников кашалотов. Китобои содрогаются, рассматривая эти страшные следы. Если судить по их размерам о головоногих свирепых монстрах, то и тридцать ярдов не покажется вымыслом. Но кто может сказать, что это предельная величина и что вечный холодный мрак не бороздят ракетоподобные чудовища в шестьдесят и сто ярдов! А это значит, что они превзойдут по весу китов!.. – Голос Хиксмана драматически вибрировал.

– Никто не поручится за это, – откликнулся Челленджер.

– Они ядовиты, – заметил мистер Ричи. – Сила их яда пропорциональна их величине. А эта ужасная пасть! Этот чудовищный попугаячий клюв! У больших кальмаров он велик, как бочка!

– Стоит напомнить и о том, что они, как немногие в животном мире, способны накапливать и обобщать опыт прожитых лет, – заявил Челленджер.

– Можно себе представить, – заметил Райт, – насколько рассудительными становятся эти престарелые «мешки с завязками» к концу жизни!..

С основными комментариями выступал Бреки Уайт; его заинтересовал умственный багаж старого кальмара, и ему удалось увлекательно и забавно раскрыть перед нами таинственные пути его пополнения. Бреки Уайта снова сменил Райт.

– Мозг головоногих заключен в хрящевую капсулу, – объявил он, – а это уже некое подобие настоящего мозгового черепа высших животных! Ну, а почему бы ему не начать расти, увеличиваться в размерах, усложняться? Что, собственно, может помешать, если это произойдет?.. Разве нельзя вообразить, что они передают по наследству будущим поколениям более совершенную структуру мозга? Или свой обширный жизненный опыт? Разве они закоснели на теперешней стадии и перестали эволюционировать? Они наделены многими весьма совершенными органами, а их средства нападения и защиты охватывают все известное в животном мире, кроме, может быть, электричества. Среди них есть виды с термоскопическими глазами, которыми они отыскивают добычу и обнаруживают врагов в абсолютном мраке, ибо улавливают теплоту их тел. Признайте, что они – комплекс самых удивительных возможностей для биологического развития…

В этот момент плохо прикрытая наружная дверь распахнулась с лязгом и дребезжанием; в помещение, как злой дух, ворвалась упругая влажная струя воздуха, распространяя запахи соленого морского ветра и йодистые ароматы водорослей, выброшенных волнами на берег. На минуту грохот разбивающихся валов, канонада разбушевавшегося океана, шипение подкатывающихся совсем близко волн и неистовый вой рассвирепевшего ветра заставили нас забыть обо всем.

Все вздрогнули. Райт бросился к хлопавшей на ветру двери. Мы смотрели ему вслед, но никто не тронулся с места. Нам всем вдруг сделалось зябко. Мы в молчании ждали его возвращения.

– Как с барометром? – деловито спросил Смит.

Одна из женщин направилась в темную комнату Челленджера и сейчас же вернулась.

– Давление быстро падает, – вяло оповестила она.

– Я только хотел сказать, – как ни в чем не бывало заявил Райт, – что на планете может возникнуть соперничество…

– На какой планете, какое соперничество?! – с досадой прервал его Челленджер.

Райт осекся.

– На нас движется ураган, – спокойно, глядя выцветшими глазами на Райта, пояснил мистер Ричи. – Мы уже чувствуем его дыхание. Нам необходимо на что-то решиться. До сих пор мы бывали предупреждены заранее и могли переправиться на большие острова. Мы бы и теперь могли это сделать, но, не зная прогноза, мы рискуем оказаться в нашей скорлупке в бушующем море, не говоря о том, что понадобится несколько рейсов. Мы можем искать спасения в центральной, возвышенной части острова…

Райт молча опустился на стул. Мы слушали, как истерически надрывался ветер и волны гулко опрокидывались на песок.

– Сами мы ничего не можем сделать, и о нас, конечно, забыли, – равнодушно констатировал Хиксман.

– Останемся здесь? – с неожиданным хладнокровием вдруг спросил Смит и поочередно внимательно оглядел каждого.

Лишь теперь для Натики, жены Хиксмана, ситуация прояснилась во всей ее мрачной определенности. Она взволнованно заметалась по лаборатории, словно в поисках выхода из создавшегося положения.

Завывание ветра перешло в угрюмый рев. Содрогались стены, и звенели стекла. Начинался настоящий шторм, ветер и море неистовствовали. Вдруг Смит взглянул на часы, вскочил и торжественно сообщил, что двадцать минут назад наступил новый день, а значит, и день рождения Лингулы. Вслед за тем он весьма экспансивно принялся поздравлять именинницу. И мне показалось, что все это он делал неспроста. Он потребовал немедленно отпраздновать это событие, чем поднял настроение приунывшей компании.

Пока мы, несколько ошеломленные его предложением, осваивались с этой мыслью, он кинулся в наш «амбар» и принялся стучать консервными банками и звенеть бутылками. Вскоре мы, позабыв о дурных предчувствиях, уже дружно хлопотали, гораздо больше мешая, чем помогая ему.

И в продолжение всего пиршества об урагане не было сказано ни слова. Большой стол в лаборатории выдвинули на середину комнаты, сервировка была элементарна, но яства были в изобилии. Старый пружинный патефон добросовестно старался перекричать рев бури. И, когда это ему удавалось, мы слышали некое подобие мелодий.

Все много и беспорядочно говорили, сыпались спичи и поздравления. Все чаще раздавались громкие восклицания и хохот, словно никому уже не было никакого дела до того, что творилось за стенами дома.

Оказавшись в разгаре танцев без дамы, Смит взобрался на высокий табурет и, возвышаясь над всеми, старался привлечь общее внимание. Некоторое время он размахивал руками, открывая и закрывая рот, но вдруг потерял равновесие и рухнул спиной на оконную раму. Раздался звон бьющегося стекла, и голова и плечи Смита оказались за окном. Шум в лаборатории мгновенно стих.

Смита быстро и осторожно втащили обратно в комнату и с недоумением обнаружили, что его волосы и плечи мокры.

– М-м-меня ок-катила в-в-волна, – промычал отяжелевший Смит, и голова его беспомощно свесилась на грудь.

– Он сказал «волна»?! – с непередаваемым удивлением повторил мистер Ричи и, несмотря на ураганный напор ветра и соленые брызги, залетавшие в открытое окно, проворно выглянул наружу. Он отпрянул назад, будто отброшенный какой-то силой, и все увидели его испуганные глаза.

– Кругом вода, сплошное море! – едва слышно пролепетал он побелевшими губами.

– Так близко вода никогда еще не подступала! – подхватил Райт и тоже захотел удостовериться.

Я поискал глазами Челленджера и увидел, что он сидит за дальним концом стола, безучастный к происходящему.

– Кругом вода, – сокрушенно подтвердил Райт. – Ужасно неприятно.

– Я… пойду, – сказал вдруг Челленджер.

Он с трудом поднялся и прислонился к стене, держась за сердце. Потом медленно, волоча ноги, он направился в свою комнату и, прежде чем войти в нее, оглянулся через плечо. Он обвел всех нас каким-то пустым, отсутствующим взглядом и затем с усилием прикрыл за собой дверь.

– Он пьян! – резюмировал Бреки Уайт.

– Какие у него были странные глаза, – не удержалась от восклицания Натика, чего-то не договаривая, – и как он оглядел холл!.. Вы пойдете к нему, Лингула?

Лингула не отвечала. Она взяла бутылку вина, отыскала на рабочих столиках тонкостенную мензурку, наполнила ее до краев и, не отрываясь, выпила. Все в немом изумлении смотрели на нее. Она поставила мензурку и бутылку на стол.

– Я иду спать, – решительно сказала она и вдруг обратилась к Натике: – Вы позволите мне переночевать у вас? Ему (она имела в виду мужа) следует побыть одному. – И неожиданно добавила: – Какая ужасная, отвратительная ночь!

Она ушла с Натикой в ее комнату, а Хиксман, переминаясь с ноги на ногу, щурился и размышлял о превратностях семейного счастья.

– Если ураган не унесет нашу хижину, – без тени юмора проговорил мистер Ричи, – то остаток ночи мы проведем во сне; во всяком случае, мой сон в грозу всегда крепок.

Раскаты грома заглушали его слова, а лиловые дрожащие вспышки молний плясали призрачными холодными огнями на наших помертвевших лицах.

– Мы все немного перегрузили себя весельем (он подразумевал вином), но сегодня выдалась необыкновенная ночь, да и именинница служила истинным украшением стола. Так что некоторая экспансивность извинительна… Ну, и желаю всем приятных снов!

С этими бодро сказанными словами Ричи удалился. Мы последовали его примеру и сразу разбрелись по своим «норам».

Первым проснулся Райт.

Ему снилось, что солнечным днем он плавает далеко в море, и он с отвращением приподнялся на мокрой постели. Непривычно громко плескались волны на пляже за окном, легкий бриз шевелил рукава его рубашки, брошенной на стул. Для раннего утра было слишком светло.

Он посмотрел на окно и увидел, что занавеска на окне вздулась парусом. «Вот как!» – подумал он. И будто над самым его ухом пронзительно и печально прокричала чайка. Райт нервно поежился и взглянул вниз, потом резко выпрямился и сел, свесив босые ноги. Он попал в холодную лужу на полу. На полфута комната была залита водой, слышалось журчание, по комнате будто в медленном вальсе кружились пара купальных туфель его жены, один его ботинок на особо толстой подметке для экскурсий по коралловым рифам, две пустые бутылки; отдельной стайкой держались карандаши. У изголовья кровати, накренившись на одну сторону, точно лодка на якоре, плавал его старый дорожный саквояж.

Райт повернул голову и скосил глаза вправо: он с облегчением убедился, что на соседней постели спала его жена, над краем простыни он видел кончик ее загорелого носа и половину подбородка. Ступая босыми ногами по воде, он выудил из-под стула разбухший том, написанный внуком Чарлза Дарвина, – «Ближайший миллион лет». Райт задумчиво полистал слипшиеся страницы и положил книгу на стул. Потом он перевел взгляд на дверь. Она показалась ему прикрытой слишком плотно. И он, шлепая по воде как можно тише, пошел к окну. Бамбуковое жалюзи было сорвано и брошено на спинку его кровати.

«Однако который час?» – подумал он, спрыгивая с подоконника на горячий песок, испещренный обрывками водорослей цвета болотной тины. Но возвращаться за часами он не хотел. «Я узнаю время в лаборатории», – сказал он себе и отошел на несколько шагов от окна. Отсюда ему видна была вся станция. «Как она устояла?! Старушке, конечно, пришлось выдержать изрядный натиск», – решил он, всматриваясь в нанесенные ей увечья: станция выглядела полуразрушенной.

Под ноги ему беспрестанно попадались выброшенные ураганным прибоем обломки бревен и куски дерева; то и другое еще недавно могло быть сваями и причалами в ближайшем порту. Все было пропитано противогнилостным составом, похожим на нефть и на смолу, и уже источено морским древоточцем – тередо.

На песке встречались и другие предметы – явно местного происхождения: черепаховый футляр для очков пробирки, грязные листы писчей бумаги, слегка подсушенные солнцем, чья-то резиновая грелка…

Он не спеша зашагал дальше, вглядываясь в голубую прозрачность небес, кое-где перечеркнутых легкими горизонтальными полосами. Вдруг он что-то вспомнил и быстро обернулся к центру острова: привычных темно-зеленых верхушек пальм не было. Это открытие среди ряда других поразило его больше всего.

Дом покосился и как бы осел, хотя такое впечатление создавалось благодаря песчаным дюнам, которые нагромоздил прибой. Станция утонула в них. У окна комнаты мистера Ричи подоконник сравнялся с гребнем намытой волнами косы. «Может быть, только это обстоятельство и спасло станцию?» – подумал Райт.

Он свернул за угол и остановился как вкопанный – перед ним были странные следы, словно по песку, как по воде, старались проехать на большой лодке, загребая длинными веслами… Виднелись четкие полосы от их концов и широкая, глубокая канава, словно от перетаскивания большой тяжести. Киль лодки прочертил на песке полуосыпавшуюся борозду. А поодаль, там, где намытые валы образовали более ровную поверхность, этот фантастический след напоминал следы трактора. Казалось, гусеничный трактор танцевал, нагромождая валы песка и прорывая одним мощным усилием целые траншеи…

Райт был настолько поражен, что без сил опустился на землю, собираясь с мыслями.

– Это все наделали волны! – сказал он вслух, сознавая, что сам не верит этому.

Он повернул голову, чтобы проследить, насколько близко след борозды к станции, и тотчас же вскочил, как от ожога: гигантские следы вели к окну Челленджера… Он обратил внимание, что борется с нелепой мыслью, будто истекшей ночью Челленджера похитили пираты.

Райт слушал тишину, как занесенный молот нависшую над «коттеджем». «Что было с остальными? Живы ли они? И что за наваждение эти песчаные буруны?»

Райт бросился к окну Челленджера. Уже в нескольких ярдах от зияющего оконного проема он мог видеть опустошение, произведенное в его комнате.

Райт сунул голову в окно, и ему показалось, что стены этой убогой комнатушки были свидетелями отчаянной битвы. Половина стены и угол покрылись черной краской, вероятно огромной струей брызнувшей из какого-то неизвестного источника. Койка Челленджера лежала на боку, посередине комнаты, нетронутая постель его жены вся была залита густой черно-бурой жижей. Стол был переломлен пополам и походил своими расползшимися ножками на гигантского раздавленного паука; три стула были превращены в обломки, и спинка одного пробила тонкую перегородку стены и застряла в ней. Все другие вещи и одежда были разбросаны в полнейшем беспорядке, книги смяты и разорваны. Пятна белого кораллового песка, словно известка, покрывали все предметы и стены. И еще в глаза бросались свисавшие со стен темно-зеленые фестоны влажных водорослей.

Откуда-то сверху лились ослепительные, горячие солнечные лучи, и от мокрого стола поднимался туманными кольцами пар. Райт как зачарованный глядел на эту картину разрушения и вдруг, скользнув взглядом по двери, заметил, что задвижка двери заперта.

Райт поднял голову, и ему стало ясно, что во время урагана гребни волн перекатывали через дом, что крыши и потолок в комнате Челленджера продавлены их напором, и что это тонны морской воды принесли сюда водоросли и песок. Две балки свисали над головой Райта, все еще придерживая на себе остатки перекрытия. Челленджера нигде не было.

Райт испытывал такое чувство, как будто он попал в фантастический мир. Догадки, одна другой несообразнее, вихрем кружили в его голове, пока он не увидел внезапно Бреки Уайта, выросшего перед ним, как из-под земли. Мгновение Райт собирался с мыслями. Бреки Уайт оторопело смотрел на него.