Текст книги "Стая"

Автор книги: Аркадий Адамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Глава XI. ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА И ПРОЧИЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Простившись с Пановым, Раечка торопливо направилась вниз по улице Горького, к станции метро. Толик, наверно, уже ждет ее. И она ничего не может рассказать ему, чтобы успокоить. Вот сама она успокоилась, почти успокоилась. Этому Панову, кажется, можно верить, он уже что-то знает о том человеке, который угрожает Толику. И она тоже ему помогла. Он же так и сказал: «Спасибо за помощь». Значит, это поможет ему поймать того человека. Но Галя?.. Как она могла связаться с этой шайкой, зачем? И Коля тоже, наверное, оттуда. И Паша... Нет, Паша не похож на бандита. Но у него роман с Галей, а Галя...

Раечка почувствовала, что у нее голова идет кругом от всех этих мыслей, от непонятных, запутанных отношений, которыми были связаны люди вокруг нее.

Карцев ждал ее в условленном месте, на углу, около магазина, привалившись спиной к стене дома, и курил, зажав сигарету в кулак; издали казалось, что у него замерзла одна рука и он поминутно дышит на нее, чтобы согреть. По его усталой, ссутулившейся фигуре, по тому, как он прятал лицо в поднятый воротник пальто, было видно, что он ждет давно и уже замерз.

Раечка подбежала к нему.

– Я опоздала, да? Вы... ты замерз?

Карцев с силой оттолкнулся от стены, узкое бледное лицо его осветилось улыбкой.

– Нисколько, – с наигранной бодростью ответил он и усмехнулся.– Мы как-то уж очень незаметно перешли на «ты». Меня это не устраивает.

– А меня не устраивает другое, – многозначительно сказала Раечка.

Они уже шли по улице, и Карцев осторожно держал ее под руку, стараясь загородить от ветра.

– Вот как? – удивился он.—Что же не устраивает тебя?

Он сделал ударение на последнем слове.

– Ты мне должен сказать,– Раечка снизу требовательно поглядела на него из-под своей пушистой шапки,– кто тот человек, который... в общем, кто он, тот человек?

Карцев невольно нахмурился. Занятый своими мыслями, он даже не подумал, откуда Раечка может знать о Гусиной Лапе.

– Это очень важно,– горячо продолжила Раечка.– Его надо поймать. И его поймают, вот увидишь. Это... страшный человек.

– Что верно, то верно,– задумчиво согласился Карцев.– И с одним он уже посчитался...

Он вдруг спохватился, поняв, что сказал лишнее, и с тревогой посмотрел на Раечку.

– Как так «посчитался»? – дрожащими губами произнесла та – Что это значит – «посчитался»?

В широко открытых ее глазах появился такой ужас, что Карцев даже испугался.

– Ну, я не знаю в точности как,– он с деланным спокойствием пожал плечами.– Вероятно, избили. Что же еще?

Раечка, не сводя с него глаз, покачала головой.

– Нет. Ты говоришь неправду. Ты знаешь.

– Ну, честное слово, не знаю,– вполне искренне на этот раз произнес Карцев.

Они уже дошли до станции метро, тут им надо было проститься. И Карцев даже сделал такое движение. Это походило на бегство. Но Раечка удержала его за рукав и, не отрываясь, снизу вверх посмотрела ему в глаза.

– Почему ты не знаешь?

– Ну потому, что не видел его больше,– не очень уверенно ответил Карцев.

– Не видел? – скорее выдохнула, чем произнесла Раечка.– Что же с ним случилось?

Раечка вдруг умолкла, на секунду задумалась, потом снова, с каким-то значением взглянула на Карцева и, видимо, приняв решение, сказала:

– Толик, мы сейчас поедем и узнаем, куда он пропал. Ладно?

– Во-первых, я не знаю, где он живет... Где-то около Измайловского метро, кажется. Но вообще зачем это, Раечка?

– Так надо. Я не успокоюсь, пока мы не узнаем, что с ним случилось. Ну, я тебя очень црошу, очень – поедем. Ну, можешь ты это для меня сделать?

Большие глаза Раечки умоляюще смотрели на Карцева. И он сдался. Собственно говоря, ему уже давно хотелось узнать, что же на самом деле случилось с Генкой. Где-то в глубине души теплилась надежда, что Генка жив. Может быть, он просто заболел. Или уехал. Или. наконец, решил порвать с прежней компанией, только и всего. Почему обязательно предполагать самое плохое? А если с Генкой все в порядке, то значит... Что ж, Раечка это хорошо придумала. Нет, она просто молодец, что предложила такое!

На работу ему к трем. Пожалуй, можно успеть. Вот только вспомнит ли он, где живет Генка? Один раз он с Розовым был около его дома.

Пришлось долго, с двумя пересадками, ехать в метро, и, когда они, наконец, вышли на улицу, времени осталось в обрез.

Карцев и Раечка торопливо прошли по шумной, широкой улице, потом свернули за угол.

– Так,– сказал Карцев,– второй поворот направо. Затем снова направо. В молодости у меня была неплохая зрительная память. Большой серый дом, и парикмахерская там. Вот только квартира...

Они довольно быстро нашли тот дом. И парикмахерская тоже оказалась на месте.

Около тускло освещенного подъезда они неожиданно столкнулись с девушкой-почтальоном. Карцев весело окликнул ее:

– Дорогой товарищ почтальон! Вы должны знать. В какой квартире живут Фирсовы? Они наверняка интересуются «Советским спортом».

– Фирсовы?—девушка пожала плечами.– Не знаю таких. Ничего им не ношу,– и вдруг спохватилась: – Подождите! Кажется, им письмо.– Она быстро перебрала пачку конвертов в руке.– Вот. Квартира десять. Надо же, даже писем им никогда не носила. Везет вам.

Они все вместе вошли в подъезд. Старый, просторный, как сарай, лифт кряхтя пополз вверх. На третьем этаже Карцев и Раечка вышли, и почтальон кивнула им на прощание. Она поднималась до последнего, седьмого этажа, откуда уже бежала вниз, по пути опуская в квартирные почтовые ящики письма и газеты.

На звонок дверь открыла полная старуха в фартуке. Она настороженно оглядела Карцева, но, заметив Раечку, видимо, успокоилась.

– Нету Генки,– охотно сообщила она.– Мать уж извелась вся. Какой день нету.

– А она сама дома, мать? – спросил Карцев.

– В милицию побежала. Прямо, бедная, сама не своя. Сначала думала, он к ее сестре подался. А та сегодня сама заявилась. Ну, тут и пошло. Вот горе-то, господи.

– Та-ак,– медленно произнес Карцев.– Все понятно. Извините, что побеспокоили.

– Чего ж тебе, милый, понятно? – любопытно посмотрела на него старуха.

Карцев усмехнулся.

– Да нет. Это я так.

Раечка с тревогой посмотрела на него.

Уже по дороге к метро она осторожно спросила:

– Значит, посчитались, да?

– Видимо, да,– угрюмо ответил Карцев.

«Что же с тобой случилось, Генка? – тоскливо думал он.– Что они с тобой сделали? Чего мне ждать?..»

Он еще т знал, что арестован Розовый, что где-то далеко, за сто километров отсюда, Панов – тот самый Панов! – уже встретился с Гусиной Лапой и готовится к решающей схватке...

– Надо все рассказать,– волнуясь, произнесла Раечка.– И ты знаешь кому. Это... это хороший человек! – с вызовом закончила она.

Карцев удивленно посмотрел на девушку.

– Ты имеешь в виду... Панова?

– Да!

– Значит, ты его все-таки знаешь?

– Когда ты ему все расскажешь, он тоже тебе все расскажет.

– Ну что ж,– тоже с вызовом, твердо сказал Карцев, и ему самому была удивительно приятна эта твердость.– Я так и сделаю. Завтра же, если хочешь.

Раечка внимательно и серьезно посмотрела ему в глаза и сказала:

– Да, я так хочу.

В небольшом вестибюле у окошечка бюро пропусков толпились люди. Карцев нетерпеливо следил, как медленно продвигалась очередь.

Потом, не дожидаясь лифта, он уже несся по лестнице на четвертый этаж. Там он долго шел по коридорам, отыскивая комнату, номер которой был указан в пропуске. Наконец нашел и неуверенно постучал.

Ему открыл громадный, на голову выше самого Карцева, краснощекий парень. Пиджак, казалось, готов был вот-вот лопнуть при малейшем его движении. «Ну, экземпляр,– с невольным восхищением и некоторой опаской подумал Карцев.– С таким встреться где-нибудь...»

– Ну, заходи, заходи. Устинов.– И Глеб протянул ему свою широченную руку.

Карцев не очень уверенно вложил в нее свою и с некоторым удивлением констатировал, что рукопожатие прошло для него благополучно.

– Садись куда хочешь. Ребята в городе.– Устинов указал на три пустых письменных стола.

Потом он не спеша закурил, предложил Карцеву. Когда тот вытянул сигарету из пачки, он щелкнул зажигалкой и все так же не спеша произнес:

– Для начала скажу тебе: Гусиную Лапу мы сегодня ночью взяли.

– Взяли?! – ошеломленно переспросил Карцев.– Не может быть!..

– Почему же «не может быть»? – усмехнулся Устинов.– Не таких брали. Конечно, дело это не простое...

– И Панов...

– Ему досталось. На себя, в общем, принял удар. Если бы не Панов, скажу я тебе, гулял бы еще Гусиная Лапа, наломал бы еще дров.

Устинов неторопливо затянулся, тонкой струйкой выпустил дым и аккуратно стряхнул пепел. Потом добавил:

– Ножом его. Недавно только из больницы его привез. Дома лежит.

– И сильно?

– Могло быть хуже. Могло быть, говорят, совсем плохо. Увернулся.

Некоторое время оба молча курили.

– Он на тебя надеялся,– заметил Устинов.– В чем-то ты его, брат, подвел, Виктора.

– Я не виноват,– взволнованно возразил Карцев.– Я собирался... Но в тот вечер, после нашего разговора, ко мне домой пришел наш участковый, такой с усами. Вы бы только слышали, как он кричал... На маму, на меня...– Он нервно сжал кулаки, на худых щеках пятнами проступил румянец.– И я подумал, что они заодно... Только по-разному... А теперь... Я вам расскажу, с чего все началось...

Устинов хмуро курил и слушал, не перебивая.

А Карцева словно прорвало. Он уже не думал, что можно говорить и чего нельзя. Захлебываясь, глотая слова, он с невообразимым облегчением говорил все. Ему казалось – нет, он был уверен,– что этот громадный молчаливый парень должен все понять – всю его боль, все обиды и разочарования, все угрызения совести. Он уже не мог больше носить это в себе.

Когда Карцев, наконец, умолк, Устинов медленно произнес:

– Да, намучился ты, брат. Здорово намучился. И дурь, конечно, была и слабость. Все ты это и сам теперь видишь.– Он вздохнул.– Панов бы тебя понял еще лучше и что-нибудь сказал тебе дельное. Ну, а я... Надо, брат, действовать дальше. Главное у тебя позади, а остальное подчистим. Уже вместе. Идет? Эх, жаль все-таки, что Витька тебя не слушал.

– А как он себя чувствует сейчас? – неуверенно спросил Карцев.

– Нормально. Рана не тяжелая. Хочешь, позвони ему. Он рад будет.

– Неудобно как-то...

– Удобно. Говорю, значит, звони.– И он продиктовал номер.

Уже собираясь уходить, Карцев спросил:

– Ну, а как же с Генкиной матерью теперь? Как вы ей скажете? Она и так уже переживает и мучается.

– Это мы обмозгуем особо. Мать, она и есть мать. Тут уж ничего не допишешь,– вздохнул Устинов и с угрозой добавил:—Он нам еще расскажет, как это все сотворил. Все расскажет...

Бескудин смотрел на сидящую перед его столом высокую худую женщину с усталым и равнодушным лицом и ничего не понимал.

– Я вас еще раз спрашиваю, Анна Ивановна, когда пропал ваш сын, почему вы сразу в милицию не заявили?

– Сказал, к тетке едет. К сестре моей, значит. Чего мне заявлять? – сдержанно ответила женщина.

– Ну, а потом как было, потом, спрашиваю?

– А потом сестра приехала, говорит, нету у нее Генки. Тогда я и заявила.

«Что случилось? – недоумевал про себя Бескудин.– Почему она такая спокойная, равнодушная какая-то. Мы не знаю как волнуемся, а она как бревно бесчувственное. Или уж перегорело все, похоронила для себя сына? Непонятно».

– А какие у вас соображения, куда он мог деться?

– Никаких соображениев нету у меня. Откуда у меня соображения? Думала, он у сестры. А он вон что...

– У вас еще родственники есть где-нибудь? – на всякий случай спросил Бескудин, хотя и понимал, что ни к каким родственникам Фирсов уехать не мог. Но его все больше интересовало странное поведение этой женщины.

– Есть, почему нет.

– Ну какие, где?

– Вот сестра младшая, замужем в Рузе. Глаша зовут. Брат Николай в Москве живет. Ну, и еще один, Степан. Так, брат не брат. Недоразумение одно. В Воронеже живет.

– А не говорил вам Генка перед отъездом, что боится кого-то, не говорил?

И вдруг тень тревоги скользнула по ее лицу. Женщина сердито поджала губы и резко, почти враждебно отрезала:

– Ничего не говорил.

– Послушайте, Анна Ивановна,– как можно мягче произнес Бескудин, хотя в нем все больше нарастало раздражение.– Мы будем искать вашего сына, пока не найдем, будем, говорю. Но вы же нам помочь должны.

– Я одно знаю – пропал Генка, и все. А искать – это вы умеете. Помощник я вам тут плохой.

Бескудин ничего не мог понять. Он знал, что у Анны Ивановны с сыном были хорошие отношения. Знал, что после приезда сестры она страшно волновалась за сына, целый день плакала, места себе не находила. Потом побежала заявлять в милицию. И там тоже плакала. И вдруг такое спокойствие, даже равнодушие какое-то...

– Ну что ж, Анна Ивановна,– вздохнул, наконец, Бескудин.– Извините, что потревожили.

– А искать-то будете? – холодно и как-то деловито спросила она, вставая.

– Служба наша такая.

Когда Бескудин остался один, он некоторое время задумчиво курил, потом снял трубку одного из телефонов и набрал короткий номер. Спустя немного времени в кабинет вошел Устинов с папкой в руке.

– Беседовал я с матерью Фирсова,– сказал Бескудин.

И коротко сообщил свои впечатления от беседы.

– ...Словом, ведет себя как чужая.

– Непонятно, Федор Михайлович. Карцев говорил..,

– Помню, что говорил. Помню,– нетерпеливо перебил его Бескудин.– Потому оставим ее на время в покое. Харламова привели?

– Привели.

– Давай его сюда. Два момента пока срочно выяснить надо. Первое, что за стенку они долбили. И сразу поедешь с ним на место, пусть покажет. Это первое. Второе – насчет Фирсова. И еще помни: он для нас не только источник информации, о нем самом думать надо. Не пропащий же он парень, полагаю. Семнадцати нет. Вся жизнь впереди. Ну, а теперь давай его сюда.

Устинов тяжело поднялся со стула и направился к двери. Йа полпути он вдруг нерешительно остановился и спросил:

– Что Лузгина мы взяли, можно ему сказать?

– Момент надо выбрать. Сам выберу. Давай.

Через минуту в кабинете появился Розовый. Вид у него был помятый, румянец сошел с пухлых щек, глаза смотрели угрюмо и настороженно. Держа руки за спиной, он устало и покорно подошел к столу.

И от всего его вида и особенно от этих заложенных за спину рук вдруг стало почему-то Бескудину горько и больно. И он с досадой сказал:

– Тебе бы сейчас, Харламов, шайбу гонять, у станка вкалывать, любовь крутить. А ты?

Розовый понуро молчал, переминаясь с ноги на ногу.

– Садись уж. Что мать, передачу не принесла? Предупредили мы ее.

– Принесет она, как же,– буркнул Розовый.

Бескудин с неутихающим раздражением проворчал:

– Матери называются,– имея в виду уже заодно и мать Генки Фирсова.– А теперь слушай меня внимательно. С тобой все ясно, и то, что я спрошу, к тебе отношения не имеет. Потому что дело это не состоялось. Но знать нам о нем надо. Я говорю про стенку, которую вы долбили.

– Не знаю никакой стенки,– хмуро ответил Розовый.

– Вот это ты уж зря.– Бескудин покачал головой.– Зря, говорю. Что ж, доказать тебе, что ты врешь?

– Ваше дело.

– Мое дело такое: чтобы ты на правильный путь встал. Чтобы понял, кто твои друзья, кто враги. Конечно, на первый взгляд, кто тебя поймал, тот враг, а с кем на воле гулял, тот друг. Но только это, говорю, на первый взгляд. А в жизни, милый, все сложнее, и понять что к чему не просто. Но можно. И нужно. И ты поймешь в конце концов. Не дурак. И не враг самому себе. А жить тебе еще долго. Ну, а для начала вот та самая стенка. Надо нам знать, где она. Ничем это тебе, повторяю, не грозит. Преступления вы там не совершили. Вернее, не успели совершить.

– Не знаю я никакой стенки,– упрямо повторил Розовый, не отрывая глаз от пола.

И сколько ни пробовал убеждать его Бескудин, Розовый так ничего и не сказал, кроме «не знаю» и «врут вам».

– Ну ладно,– сказал, наконец, Бескудин.– Придется тебе, видно, очную ставку сделать кое с кем, а потом, может, и с Фирсовым тоже.

– С кем? – Розовый рывком поднял голову, в глазах мелькнул страх.

– С Фирсовым.

Длинные грязные пальцы Розового затеребили, стали мять лежавшую на коленях шапку, секунду он еще в смятении смотрел на Бескудина, потом снова опустил стриженую, круглую голову.

– Второй раз мы с тобой говорим о Фирсове,– заметил Бескудин.– И опять ты пугаешься, Харламов. Может, облегчишь душу, скажешь, в чем дело?

Розовый молчал и все мял и мял шапку дрожащими пальцами.

– Та-ак,– произнес Бескудин.– Ну что ж, тогда первую очную ставку мы тебе, пожалуй, с Гусиной Лапой сделаем, с Лузгиным.

У Розового вздрогнули плечи, но головы он не поднял.

Бескудин задумчиво скользнул взглядом по столу, где лежали толстые зеленые папки с бумагами, стоял деревянный, потемневший от времени стакан с остро отточенными разноцветными карандашами, и перед ним – стопка аккуратно нарезанных листков для заметок. Больше на стеле ничего не было.

Внезапно взгляд Бескудина оживился, секунду он что-то, видно, обдумывал, потом энергично произнес:

– Вот что. Ты, Харламов, выйди на минутку. Мне тут позвонить надо,– и кивнул молча сидевшему в стороне Устинову.– Побудь там с ним.

Бескудин остался один. Однако он не стал звонить по телефону, а занялся странным делом: принялся пересчитывать карандаши в стакане, затем, подумав, добавил туда еще несколько штук из ящика £тола. После этого он так же тщательно пересчитал стопку листков для заметок и что-то записал себе в книжечку, а листок с короткой пометкой сунул в одну из зеленых папок с бумагами.

Когда Розового снова ввели в кабинет, Бескудин отпустил Устинова, передав ему палку с запиской, и велел срочно ознакомиться с ней, потом озабоченно сказал:

– Так вот, Харламов, навел я тут одну справку. Но вопрос пока что не прояснился ни со стенкой той, ни с Фирсовым. Не прояснился, говорю. Так что, думай. Между прочим,– он усмехнулся,– в том же коридоре теперь и Лузгин будет думать. И смотри, чтобы он раньше тебя не надумал. Важный ты тогда козырь потеряешь.

Он с удовлетворением отметил про себя, как насторожился Розовый.

В этот момент дверь кабинета открылась, в нее заглянул Устинов.

– Федор Михайлович,– сказал он,– можно вас на минутку?

Бескудин с сомнением посмотрел на Розового, потом убрал со стола папки в ящик стола, щелкнул ключом и, поднимаясь, сказал:

– Сейчас я вернусь. Посиди тут.

Ом торопливо вышел из кабинета.

Скоро Бескудин вернулся. Розовый сидел все в той же угрюмой позе, держа на коленях шапку.

– Ну, так как, Харламов, ничего ты мне не скажешь нового?

– Нечего мне говорить.

– Добре. Подождем.

И Бескудин вызвал по телефону конвой.

Когда Розового увели, в кабинет снова зашел Устинов.

– Что это вы задумали, Федор Михайлович? – поинтересовался он.

Бескудин, пряча в карман свою записную книжечку, весело ответил:

– Скоро узнаешь. А пока давай предупреди коридорного надзирателя в тюрьме: когда Харламов попросится в уборную, чтоб ее потом сразу же осмотрели и вот такую бумаженцию бы нашли.– Он указал на стопку листков для заметок у себя на столе и со вздохом добавил: – Приходится хитрить с ним, дураком.

К концу дня Бескудину доставили смятый листок бумаги, по которому ползли корявые карандашные строки:

«Про стенку и Харю ничего не знаю. Молчу до гроба. Не закладывай меня». На обороте было написано: «Передать Гусиной Лапе».

Дважды перечитав записку, Бескудин сказал Устинову:

– Видишь, он все знает. Но боится сказать. Боится не нас, а Лузгина. Вот в чем дело. Но до гроба он, конечно, молчать не будет. Раньше заговорит.– Он усмехнулся, потом сразу посерьезнел.– А сейчас давай все материалы на Лузгина. В понедельник допрашивать его будем. Это тебе, милый, не Харламов. Тот щенок перед ним.

Рано утром в понедельник Бескудин шел на работу. С хмурого неба сыпалась белая крупа, и ветер волнами гнал ее по обледенелым тротуарам. Редкие в этот час прохожие зябко кутались и невольно прибавляли шаг.

Только Бескудин шел не торопясь, сосредоточенно глядя перед собой. Предстоящий допрос Лузгина не выходил у него из головы.

Поздно ночью закончил он читать материалы об этом человеке, и, кажется, вся его -путаная, грязная и опасная жизнь прошла перед ним. Где ее истоки, где вехи, обозначавшие очередной крутой поворот вниз, каждый раз только вниз? Сейчас ему тридцать восемь лет. Прожито полжизни... И ни одного светлого проблеска, ни одного доброго поступка или чувства не промелькнуло, кажется, за это время. Хотя...

Бескудин строил один план допроса за другим и тут же отвергал их. Сначала надо решить, чего ему следует добиться от Лузгина на этом первом допросе. Раскаяния? Ну, на это рассчитывать не приходится. Признания? Это уже реальнее. Но признания в чем? Почти год назад Лузгин совершил побег. Как он прожил этот год, вот что надо выяснить. Тут Бескудину уже известно многое, хотя и далеко не все, конечно. Кое в чем Лузгин, возможно, и признается, в мелочи какой-нибудь, кое-что постарается исказить, обернуть себе на пользу, ну, а о главном он будет молчать. В предстоящем поединке ему будет куда легче, чем Бескудину. О самом главном он может молчать, и он будет молчать, черт бы его побрал!..

Однако, чем в действительности кончится этот допрос, не мог предположить даже Бескудин.

...Гусиная Лапа тяжело переступил порог кабинета, огляделся и вразвалку, чуть сутулясь, заложив руки за спину, подошел к столу.

Бескудин поймал себя на том, что сейчас вид этих как бы заломленных за спину рук доставил ему удовлетворение.

– Садитесь, Лузгин,– спокойно сказал он.– Думаю, в прятки друг с другом играть не будем?

– С вами сыграешь,– усмехнулся Гусиная Лапа.– Если бы еще куда, а то в МУР угодил.

– Так. Первый вопрос для вас, значит, ясен. Теперь второй. Санкция на ваш арест от прокурора получена, побег есть побег. Это вам, надеюсь, ясно?

– Само собой, ясно. Я, гражданин начальник, от побега не отпираюсь.

– Этого не хватало. Теперь третье. О совершенных за этот год преступлениях говорить будете?

– Так ведь какие же это преступления, гражданин начальник. Мелочь одна. Ну, пьяного раздели, велосипед чей-то увели...

– Тоже вспомнить придется.

– Так ведь Розовый-то, кажись, у вас? Он и вспомнит, если потребуется. Память молодая.

Гусиная Лапа отвечал охотно, непринужденно, чуть насмешливо и, по-видимому, не испытывал особого страха.

– Ну что ж,– неторопливо произнес Бескудин.– Не будем спешить. Пойдем сначала. Итак, побег. Как добирались до Москвы, на чем?

– Поездом, конечно. С пересадочками.– Гусиная Лапа вызывающе усмехнулся.– Точно уж и не помню.

– А начали с какого поезда, где сели, тоже не помните?

– Не. Не помню. И попутчиков своих, гражданин начальник, запамятовал. Да и они меня не припомнят.– Он хитро прищурился, чуть ли не подмигнул Бескудину.– Я ведь тогда на черта был похож. Прямо как с того света явился.

«Нахал редкий,– отметил про себя Бескудин.– И не дурак, надо сказать».

– Может, кто и узнает. Вернемся еще к этому,– спокойно ответил он.– А пока дальше пойдем. Приехали вы, значит. К матери заходили, брата видели?

Гусиная Лапа впервые нахмурился.

– Нету у меня матери,– отрезал он.– И брата тоже нету. Вот так.

– Значит, и про это говорить не хотите? Что-то плохо у нас разговор складывается, Лузгин,– покачал головой Бескудин.– Ну, попробуем еще одного дела коснуться. Попытку совершить кражу признаете, с помощью пролома стены?

– Может, и признаю,—снова усмехнулся Гусиная Лапа.– Если сперва мне ту стенку покажете, конечно.

Допрос продолжался. Но Гусиная Лапа упорно, то хитря, то с грубой прямотой, отказывался отвечать, когда речь заходила о трех главных пунктах: Генка Фирсов, таинственная стена и дорога домой после побега.

Самым туманным для Бескудина и потому больше всего его беспокоившим был третий пункт. Здесь к Лузгину «примеривалось» убийство солдата-отпускника, оно произошло как раз в том месте и в то время, где и когда Лузгин совершил свой побег... Причем в поезде, которого ждал убитый солдат и в который убийца вполне мог сесть, потом была совершена кража чемоданов. Все это очень «подходило» к Лузгину, который и раньше совершал убийства и кражи. Но сейчас узнать Лузгина, конечно, никто из пассажиров не сможет, это Бескудину было ясно. Подозрения же его еще больше укрепились после неосторожной фразы Лузгина о том, что его все равно не узнают.

Поэтому Бескудин все настойчивей возвращался во время допроса к этому эпизоду, и это, в свою очередь, все больше настораживало Гусиную Лапу.

В какой-то момент Бескудин обратил внимание на узкий и длинный шрам, рассекавший руку Лузгина около большого пальца. Раз или два за время допроса Лузгин, сделав пальцами какое-то резкое движение, морщился, как от внезапного укола. Бескудин незаметно приглядывался к шраму. Он был глубоким на месте, плохо заживающим, и, судя по всему, относительно недавним.

Уже в самом конце допроса, когда Гусиная Лапа, взвинченный и раздраженный, с наглой усмешкой подписывал протокол, Бескудин как бы между прочим спросил:

– Кстати, а откуда у вас этот шрам, Лузгин?

Гусиная Лапа на секунду замер, смерил Бескудина ненавидящим взглядом и вдруг, вскочив, стал остервенело рвать на себе рубаху.

– Гляди!..– заорал он.– Гляди, сколько их у меня!.. Били!.. Кости ломали!.. Гляди, начальник... Били... Били!..

Он кричал дико, надрывно, во весь голос, продолжая рвать на себе одежду.

К нему подскочил Устинов, перехватил руки и зажал их мертвой хваткой у него за спиной. И Гусиная Лапа сразу затих.

В комнату вбежали двое конвойных милиционеров.

– Увести,– распорядился Бескудин.

Гусиная Лапа, шатаясь, покорно пошел к двери, обхватив голову руками. На это уже никто не обратил внимания.

Вечером к Бескудину позвонили.

– Говорит майор Бессонов, из особой инспекции.

– Здравствуй, Иван Гаврилович,– ответил Бескудин, удивленный официальным тоном своего давнего знакомого.– Чем могу служить?

– Заключенный Лузгин, вернувшись в свою камеру, написал заявление нам. Сообщает, что его избили на допросе. Врач зафиксировал кровоточащие глубокие ссадины на лице и затылке. Люди слышали из вашего кабинета крики, потом оттуда, шатаясь, вышел Лузгин, держась за голову. Мы вынуждены начать расследование. На это время вы отстраняетесь от дознания по делу Лузгина.

Бескудин почувствовал, как кровь отливает у него от лица, и рука, державшая трубку, стала вдруг липкой от пота.

– Слушаюсь,– глухо произнес он.