Текст книги "Кто есть кто (фрагмент)"

Автор книги: Ариадна Громова

Соавторы: Рафаил Нудельман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Только я уселся на скамейку, появилась Нина. У меня даже сердце защемило от жалости: какая она бледная, и глаза печальные. Ничего, сейчас мы поговорим с ней по-хорошему, она мне все расскажет, и мы вместе что-нибудь придумаем.

Только надо ее сразу подбодрить. А то вот она и на скамейку садится как-то боком и от меня отодвигается... Бедная девочка! Я почувствовал себя сильным и надежным, этакой несокрушимой опорой бытия.

– Нин, ты, главное, не волнуйся, – сказал я максимально задушевным тоном и погладил ее руку. – Мы же с тобой друзья, мы всегда поймем друг друга, если что...

Нина медленно и как-то странно посмотрела на меня.

– Да? Ты в этом так уверен? – с горечью произнесла она.

– Что касается себя, безусловно! – заявил я. – Но ты, видимо, не веришь в это и потому как-то... ну. нервничаешь...

Нина опять уставилась на меня широко раскрытыми немигающими глазами – и вдруг я понял, что она разглядывает меня с недоумением и ужасом... совсем как Ленечка Чернышев, когда мы сегодня пришли к нему с Линьковым. Мне сразу сделалось неуютно и тоскливо.

– Нина, ты что так смотришь? – не выдержав, спросил я.

– Ты не знаешь, почему? – Нина опустила голову и начала теребить ремешок сумки.– Что ж, если не знаешь, то... – Она долго молчала, потом спросила каким-то неестественным, сдавленным голосом: – Ас какой это стати ты именно сейчас заговорил о доверии и взаимопонимании?

– Ну... вообще... – Я совсем растерялся и не знал, что сказать. – Мне показалось, что ты... что у тебя на душе что-то есть... И потом вот с Чернышевым я говорил сегодня...

– С Чернышевым? – быстро спросила Нина и опять замолчала, что-то обдумывая.

– Да, Чернышев ведь был в тот вечер в институте... Он... он видел? выкрикнула вдруг она. – Ну, говори, что ж ты молчишь! Он видел?!

– Да... – нерешительно ответил я. – Видел...

Нина глубоко вздохнула.

– Тогда чего же ты не понимаешь? – почти спокойно спросила она.

Во время этого странного разговора мне в основном казалось, что я вообще ничего не понимаю. Даже если моя гипотеза ошибочна и Нина не была тогда в лаборатории, то почему она смотрит на меня так, будто я ее обвиняю в убийстве и волоку в милицию?

– Нина, – сказал я решительно. – Давай говорить прямо! Чернышев сказал, что он видел в тот вечер, в 11 часов, как из нашей лаборатории кто-то выходил.

Но он уверял меня и Линькова, что не узнал этого человека. По-моему, он просто не хотел сказать правду. Он почему-то хотел защитить этого человека.

– Тебя это, кажется, удивляет? – с горькой иронией спросила Нина.

Я посмотрел на нее. Она сидела, слегка откинувшись на спинку скамейки и запрокинув голову, и опять меня поразило, до чего Нина красивая. Классически красивая, хотя и вполне современная с виду. Но вот, например, профиль – удивительно чистые, чеканные очертания, для современной красавицы вовсе не обязательно... Нет, что удивляться Чернышеву – есть же у него глаза! Не говоря уж о том, что он вообще типичный интеллигент, создание совестливое, и ему глубоко неприятно подставлять под удар своих знакомых, а тем более женщин...

– Нет, ничуть меня это не удивляет, – ласково сказал я, – Ведь я догадался, кого он видел...

– Очень трудно было догадаться? – почему-то с явной насмешкой спросила Нина.

– Ну... как тебе сказать? – осторожно заговорил я. – Вообще-то... я этого никак не ожидал... и ты до сих пор ничего мне не сказала... я не могу понять, почему...

– А Чернышев и меня, что ли, видел? – недоверчиво спросила Нина. Глазастый какой оказался, никогда бы не подумала...

Она говорила теперь удивительно спокойно, с грустным юмором. Я совсем сбился с толку. Если Нину не очень-то волнует, что Чернышев ее видел... "И меня, что ли, видел?" и ее... а кого же еще?

– Нина, а кто с тобой был? – осторожно спросил я.

– Со мной? Да никого не было... к счастью! – с удивлением отозвалась Нина. – Только еще и не хватало, чтобы вся компания видела... Я уж хоть тому радовалась, что случайно одна пошла...

Нет, сплошные какие-то шарады и ребусы! Если Нине зачем-то и понадобилось в такую неурочную пору видеть Аркадия, то уж наверняка не для решения производственных или профсоюзных вопросов... и не для трепа в компании... К чему же эти разговоры, что она только случайно пошла туда одна?

– Ниночка, я, наверное, чего-то не понимаю. – Я старался говорить спокойно и ласково. – Прежде всего: о чем ты хотела говорить с Аркадием? Ты извини, может быть, это неделикатный вопрос, но, понимаешь, такие обстоятельства...

Нина нетерпеливо пожала плечами.

– Я тоже, наверное, чего-то не понимаю, – сухо сказала она. – Ты думаешь, я что-то скрыла от тебя? Нет, я совершенно точно передала мой с ним разговор...

– Я не про тот разговор... – уныло пробормотал я, чувствуя, что все больше запутываюсь.

– А про какой же еще? – удивилась Нина. – Слушай, Борис, вот тебя я действительно не понимаю. Я пришла с тобой серьезно поговорить, ты знаешь, о чем. А ты вместо этого крутишь, какие-то нелепые намеки делаешь... Ведь никуда же не денешься, говорить нам надо. Можешь быть уверен, что мне об этом говорить очень трудно... наверное, не легче, чем тебе...

Я в отчаянии покачал головой. Сплошной туман и мрак!

– Мы о чем говорим-то, Нина? О том вечере двадцатого мая, верно?

– О чем же еще? – с презрительным удивлением отозвалась Нина.

– Ну вот... Ты прямо из кино пошла к институту, верно? И по дороге позвонила в лабораторию? Примерно в половине одиннадцатого?

– Да... – неохотно подтвердила Нина, не глядя на меня.

– А кто тебе ответил?

– Никто. Но я звонила из автомата на углу Гоголевской, так что все равно пошла к институту.

– Как все равно? – удивился я. – Зачем же тебе было идти, раз никто не ответил?

Нина помолчала, глядя на меня как-то странно.

– Я понимаю, – сказала она наконец, – тебя больше устроило бы, если б я пошла по другой улице... Но уж так получилось, что поделаешь... не повезло тебе...

Она вдруг резко отвернулась и достала из сумки носовой платок. Я с изумлением и страхом увидел, что она осторожно прикладывает уголок платка то к одному, то к другому глазу, а плечи ее слегка вздрагивают. Я вообще ужасно боюсь слез! А что Нина может плакать, я бы и не поверил никогда.

– Нин, родной, да не плачь ты! – жалобно заговорил я. – А то я и сам разревусь! Ну, Нин, Лин-Лин, очень тебя прошу!

Я обнял Нину за плечи и осторожно повернул лицом к себе.

– Все же ты – чудо природы! – с восхищением сказал я. – Первый раз в жизни вижу девушку, которой даже слезы к лицу!

И тут Нина расплакалась по-настоящему! Она уткнулась лицом мне в грудь, и вся затряслась от рыданий.

– Боря, Боря! – прерывисто говорила она, глотая слезы, – Я совершенно ничего не понимаю! Я не могу поверить, что это ты так ведешь себя... это так на тебя непохоже!

Я совсем обалдел, слова не мог выговорить.

– Я никогда не поверила бы, никогда, никому, ни за что! – говорила Нина сквозь слезы. – Если б ты сам не сказал.

– Да что же я такое сказал? – с трудом выговорил я.

– Ты же знаешь! – Нина выпрямилась и начала старательно вытирать слезы; теперь она не выглядела красивой: лицо осунулось, глаза набрякли и покраснели... – С самого начала – и теперь... молчание, ложь, какие-то нелепые выкрутасы... Боря, ну скажи мне, что случилось? Что с тобой случилось?! – Она схватила меня за руки и глядела мне прямо в глаза, напряженно, ожидающе.

Я безнадежно пожал плечами.

– Ниночка, ну поверь мне: я даже догадаться не могу, о чем ты говоришь и в чем меня упрекаешь. Я только знаю, что перед тобой ни в чем не виноват...

– Ты, должно быть, с ума сошел! – тихо, с ужасом сказала Нина. – Ведь ты же видишь, что я знаю... хоть теперь-то перестань ломать комедию... это же нелепо, недостойно, зачем ты так? Да что бы ты ни сделал, я...

Всей этой бредятины было для меня слишком много, и я от обалдения вдруг перешел к полнейшему спокойствию.

– Нина, хватит намеков и недомолвок, – сказал я трезво. – Так мы только измучаем друг друга и ни к чему не придем. Ответь мне только на один вопрос:

в лаборатории был кто-нибудь... ну, кроме Аркадия, конечно?

Нина. тоже перестала плакать и ответила мне совершенно спокойно, с оттенком презрения:

– Конечно, был! Уж ты-то знаешь, что был!

– Подожди, Нина, не торопись, – попросил я. – Допусти все же, что я не знаю.

Можешь ты мне совершенно серьезно и спокойно ответить: кто это был? Кого ты видела?

– Могу. Если ты хочешь, могу, -печально и безнадежно сказала Нина. Пожалуйста!

– Так кто же? – настаивал я.

– Ты! Ты сам, – четко ответила Нина. – Ты хочешь сказать, что не знал этого?

У меня все поплыло перед глазами, но я держался.

– Ниночка, подожди. Спокойно. Я там не был. Я был весь вечер в библиотеке, я же тебе говорил.

– Да, ты мне говорил...

– Ну вот. Зачем же ты говоришь, что я был в лаборатории? Кто тебе это сказал? Кого ты там видела? – монотонно спрашивал я.

– Борис, ну зачем все это... Никто мне ничего не говорил о тебе, и никого я больше там не видела. Только тебя.

– Ниночка, успокойся. Ну, пойми, что это невозможно. Где именно ты меня видела?

– У окна, конечно...

– Почему же – конечно? И ты со мной говорила? Я тебе отвечал? Ты слышала именно мой голос?

Вопросы я задавал нелепые, но и вся ситуация была трагически нелепой. А у меня вдруг мелькнула идиотская мысль, что если тот человек по голосу похож на Аркадия, то по внешности, может быть, на меня...

– Перестань, Борис, – уже без гнева, совсем устало проговорила Нина. Ну, как я могла с тобой говорить, что за нелепые вопросы! Я даже окликнуть тебя не решилась, неудобно было...

– Почему неудобно? – тупо спросил я. Это бытовое, будничное словечко, совершенно не применимое и ситуации, ошеломило меня.

– Потому что ночью орать через всю улицу действительно неудобно... без выражения произнесла Нина.

– Какая улица? При чем тут улица? – почти закричал я, опять потеряв равновесие. – Ты же меня видела где? В лаборатории?

Нина говорила все так же безжизненно и равнодушно:

– Да, я тебя видела в лаборатории. Ты стоял у окна.

– А улица тут при чем?

– При том, что я была на улице, – матовым, бесцветным голосом сказала Нина.

– Я проходила мимо института и с той стороны улицы увидела тебя в окне лаборатории.

Я уставился на нее, ничего не понимая.

– А в лаборатории ты вообще, что ли, не была?

– Конечно, вообще не была. Не задавай нелепых вопросов.

Я помотал головой, силясь хоть что-нибудь сообразить.

– А ты уверена, что видела именно меня?

– Уверена. Сначала ты стоял в профиль, а потом глянул в окно, и на твое лицо упал свет фонаря. Я тебя ясно видела.

Я уже просто не знал, что делать и что говорить. Сидел, тупо глазел, как Нина пудрится и поправляет волосы, и только отдувался, словно спринтер после проигранного забега.

Нина сунула пудреницу в сумку и встала.

– Я понимаю, что тебе уже нечего сказать, – с презрительным сочувствием проговорила она.

Сказать мне действительно было нечего. Я повторял только одно: "Я там не был. Я там не был". Но это я говорил про себя и для себя: я уж и сам начал что-то путаться, где я был, а где не был. Для Нины я не мог найти слов и поэтому уцепился за первые попавшиеся.

– Нина! Ну поверь ты мне! – сказал я. – Это... это обман под маской истины!

– Лунный камень, – неприятно улыбаясь, ответила Нина.

– Какой камень? – Я уже не удивлялся.

– Роман Уилки Коллинза "Лунный камень". Эти слова говорит Фрэнк своей Рэйчел. Может быть, ты тоже наглотался опия и в лабораторию попал в состоянии транса?

Уилни Коллинз меня, признаться, дорезал. Я еще и плагиатор, оказывается!

– Ну, вот что, Борис, я пошла, – сказала Нина, стоя передо мной. – Ты телефон Линькова знаешь? Нет? Ну, вот тебе его домашний телефон, я сегодня у него попросила.

Она написала номер на листке, вырванном из записной книжки, и протянула мне.

– Зачем мне его телефон? – спросил я, вертя в руках листок.

– Затем, – твердо сказала Нина, – что ты сейчас же позвонишь Линькову, уговоришься с ним о встрече и расскажешь ему все, что знаешь. Он сказал, что сегодня вечером будет дома... В девять часов я позвоню ему. Если узнаю, что ты еще не звонил и не был у него, я сама пойду к нему и все расскажу...

– Отлично, – сказал я и тоже встал. – Можешь идти к нему когда угодно и рассказывать что угодно. Я все, что знал, давно рассказал ему. А наговаривать на себя я не могу. Даже в угоду тебе.

Нина опять неприятно усмехнулась.

– А ты зря подался в физики, – заявила она. – В тебе пропадает великий актер!

Она резко повернулась и ушла. Я стоял и смотрел ей вслед.

Вот так. Вот это история. Нина видела меня. Чернышев, ясное дело, видел тоже меня: воображаю, каково ему было, когда я же из него вытягивал признание!

Линьков догадался по его физиономии, кого он видел, поэтому и поспешил меня выставить... А может, он меня и раньше подозревал... Нина не будет сочинять.

Ленечка тоже не будет сочинять. Они действительно видели меня в тот вечер в лаборатории... Между тем я сам себя видел в библиотеке...

Неясная ослепительная мысль опять скользнула по краю сознания...

замедлила... Я чуть не заорал. Батюшки, ну и кретин же я! Уж до этого я мог бы додуматься раньше, просто обязан был додуматься! Нет, понадобилось, чтобы меня, словно крысу, загнали в тупик, чтобы все обернулось против меня, чтобы все перестали мне верить, и только тогда мои драгоценные серые клеточки соизволили наконец сработать! Ну что ж, лучше поздно, чем никогда!

Единственное возможное решение найдено. Осуществить его будет нелегко, но...

да ничего, справлюсь я! Должен справиться, раз другого выхода нет...

"Другого нет у нас пути!" – фальшиво пропел я и со всех ног ринулся к институту.

Линьков пока ничего не понимает Утро было переменчивое: порывами налетал влажный ветер, гонял облака по небу, солнце то сияло и грело вовсю, то пряталось за серыми облаками и моросящим теплым дождем. И настроение у Линькова было под стать этому утру.

Выйдя из дому, он с облегчением думал, что дело наконец распутывается и что скоро можно будет удрать куда глаза глядят от этой проклятой головоломки. Но от дома до института было восемь кварталов, и пока Линьков прошагал эти кварталы, настроение его качнулось на 180 градусов в сторону глубокого пессимизма. На ближних подступах к институту он установил, что информация, полученная от Чернышева и Берестовой, ничего не проясняет, а только дополнительно и уже совершенно безнадежно запутывает дело. По-настоящему ясно было лишь одно: что все прежние конструкции никуда не годятся. А новые факты ни в какую схему не укладываются, просто валяются порознь.

И самое неприятное во всем этом хаосе было то, что Борису Стружкову доверять совершенно нельзя. Что он. Линьков, все эти дни был простофилей, которого водил за нос ловкий актер.

Факты – вещь упрямая. А это, видимо, факт, что Стружков поздно вечером 20 мая был в лаборатории. Допустим, Чернышев мог ошибиться... Линьков после беседы с ним уже прикидывал мысленно, представлял себе коридорчик у лаборатории, – что, собственно, мог увидеть Ленечка... Но вечерний звонок Нины Берестовой положил конец сомнениям. Два человека видели Стружкова... И если б эти люди были ему враги, а то ведь совсем наоборот! Ленечка чуть не расплакался после того, как признался, что видел Бориса. Нина, правда, не плакала, но она говорила таким преувеличенно твердым, деревянным голосом...

Чувствовалось, что каждое слово дается ей с невероятным трудом.

Ну, хорошо: значит, это факт, что Стружков вечером был в лаборатории. И что же дает этот факт? Да пока ровно ничего. Стружков, значит, что-то скрывает, но что? Ведь не убил же он Левицкого? Не мог он его убить! Потому что нельзя ни силой, ни хитростью добиться, чтобы взрослый, физически сильный человек глотнул такую массу таблеток...

Более правдоподобна другая версия: Стружков не хочет признаться, что был в лаборатории, потому что он видел умирающего Левицкого и не поднял тревогу, не попытался спасти его... Около одиннадцати вечера Левицкий, конечно, был уже без сознания... Если б даже Стружков подумал, что Левицкий просто спит, он должен был бы попытаться разбудить его... в общем, он не мог не заметить.

Почему же он не пытался спасти Левицкого? Ну, почему? Смерть Левицкого была ему на руку? Каким образом?

И вообще, зачем Стружков вернулся в институт? С этого, пожалуй, надо бы начать. Ушел, сидел в библиотеке, потом пошел обратно. Кстати, а как же он прошел в институт? Вахтер ведь о нем не упоминал. Наоборот, твердо заявил, что в этот вечер в институте оставались только двое: Левицкий и Чернышев.

Правда, старик он, память у него, возможно, уже с прорехами, но все же...

Тут Линьков вошел в проходную и обрадовался: дежурил тот самый дед, Василий Макарыч по имени, что и вечером 20 мая; 21-го Линьков с ним разговаривал.

Дед его сразу узнал и уважительно, чуточку даже церемонно поздоровался, приподнявшись с табурета за деревянным барьером. Линьков тоже очень вежливо ответил на приветствие, однако извлек и предъявил свое удостоверение – больше для того, чтобы завести разговор об институтских порядках. Разговор действительно завязался, и Линьков для начала спросил, пришел ли уже на работу Стружков. Ему хотелось выяснить, знает ли дед Стружкова в лицо.

Оказалось, что дед превосходно знает Стружкова и что на работу Стружков сегодня еще не приходил, – это Василий Макарыч сказал сразу, даже не глянув на табельную доску с ключами.

– Он так-то аккуратный, ни на минуточку не опоздает, – прибавил он сокрушенно. – Заболел, может? С горя оно и недолго:

Линьков пробормотал что-то неопределенное и задумался. Раз этот вахтер так хорошо знает Стружкова, то вряд ли есть смысл снова спрашивать его о вечере 20 мая. Он бы наверняка запомнил, если б Стружков. пришел или ушел в неурочный час... Но все же, чем черт не шутит: Линьков тихонько вздохнул, поправил очки и, облокотившись о барьер, начал допытываться у деда: мог ли он не заметить или не запомнить, что Стружков в тот вечер оставался в институте или что ушел и вернулся? Дед держался непоколебимо: нет, он на память не жалуется, забыть не мог, всегда точно помнит, кто остается в институте вечером, а Стружкова тем более заметил бы.

– Ну, а если бы... – Линьков прикинул в уме, – если бы, скажем, Стружков вышел из института ровно в пять, а вернулся без четверти шесть, вы бы его тоже заметили? Даже в толпе, когда все выходят?

"Вообще-то Стружков мог бы даже и не выходить из института! – вдруг сообразил Линьков, – Книги в библиотеке он мог заказать, допустим, в обеденный перерыв..."

– Дак, мил человек! – сказал дед, изумленно глядя на Линькова. – Все одно бы я его приметил, ежели б он обратно вернулся да всем супротив пошел...

"Тоже верно, – подумал Линьков, – это ж прямо на рожон лезть... И все бы заметили, что он зачем-то обратно идет в институт... Нет, он, наверное, вообще не выходил!"

– А вы это и чему спрашиваете, извиняюсь, конечно? – вдруг забеспокоился дед. – Ай подозрение имеете на Бориса Николаевича? Зря это, ой, зря, поверьте моему слову!

Он с такой горькой укоризной поглядел на Линькова, что тот сдался.

– Подозрения не подозрения, – сказал он, доверительно склонившись к деду, – а вот говорят, будто видели Стружкова в тот вечер в институте... около одиннадцати.

– Около одиннадцати? – удивился дед. – Да кто ж его мог видеть? Чернышев разве? Он один и был там... окромя покойника... Чернышев, верно, вышел в одиннадцать... А позже Чернышева уж никто не выходил, это я точно знаю, как хотите! Ежели только ночевать он там остался, но выходить не выходил!

"Может, и вправду ночевать остался? – раздумывал Линьков, – Да нет, что я!

Ведь ему же при мне звонили утром домой, вызывали в институт..."

Он поблагодарил деда, заверил его, что все выяснится, и побрел через двор в здание института. Предстоял неприятный, но неизбежный разговор с институтским начальством. Точнее говоря, с заместителем директора института по научной части доктором физико-математичесних наук Шелестом... Директору института академику Грабовскому такие разговоры вообще были противопоказаны по состоянию здоровья, а к тому же Грабовский 22 мая улетел на симпозиум в Москву.

Линьков вошел в просторный кабинет Шелеста, солидный и сумрачный, как большинство помещений в этом старом, добротном здании, построенном лет шестьдесят назад, и уселся у стола, положив перед собой рыжую папку. Шелест угрюмо-насмешливо покосился на эту папку и спросил, как продвигаются дела.

– Да вот... – старательно протирая очки, сказал Линьков, – некоторые новые факты имеются – Они, пожалуй, меняют суть дела.

– Что ж, – сказал Шелест, неопределенно хмыкнув, – я вас слушаю.

Линьков начал рассказывать. Шелест слушал, насупившись, почти совсем упрятав глаза под нависшими густыми бровями.

– Что же, однако, из этого следует? – осведомился он, когда Линьков изложил суть показаний Чернышева. – Ну, был кто-то в лаборатории, ждал Левицкого...

– И заперся изнутри? – вежливо подсказал Линьков.

– Не обязательно заперся... – подумав, объяснил Шелест. – Мог, знаете ли, войти и по нечаянности захлопнуть дверь...

– Как же он мог войти, – терпеливо спросил Линьков, – если минут за пять – десять до этого дверь была заперта?

Шелест гулко откашлялся.

– Заперта, говорите? – пробормотал он и поморщился, будто вспомнил что-то неприятное. – Ну, допустим... И что же все-таки?

– Да вот оказывается, что около одиннадцати из лаборатории вышел Стружков, – с большой неохотой сказал Линьков.

– Стружков? – недоверчиво переспросил Шелест. – Каким же это образом?

– Чернышев его отчетливо видел.

– Опять Чернышев? Какой прыткий оказался, никогда бы я не подумал! – с неодобрительным удивлением сказал Шелест, – Ну, Чернышев и обознаться мог...

– Берестова тоже видела...

– Берестова?! – Шелест даже приподнялся слегка.– Ну-ну...

Он молча выслушал Линькова до конца. Потом покачал головой, повторил:

"Ну-ну", – нажал кнопку звонка и велел секретарше срочно вызвать Стружкова.

– Около одиннадцати, говорите? – после паузы спросил Шелест.– То есть Левицкий был уже... ну, умирал... А Стружков, значит... Нет, уж как хотите, а этого не может быть!

Линьков молча пожал плечами.

– А вы-то сами что об этом думаете? Об этих фактах?

– Видите ли... – неохотно начал Линьков. – Факты говорят не в пользу Стружкова. Он видел Левицкого в таком состоянии... и не попробовал помочь, не поднял тревогу... сбежал... А главное, уж очень он ловко разыгрывал комедию все эти дни! – Линьков не смог скрыть злости и обиды.

– Меня это очень удивляет... – медленно сказал Шелест, – Очень! Я ведь Стружкова не первый год знаю. Но дело даже не в этом... Вы можете объяснить, зачем и почему он это делал? То есть: что именно он скрывал? Ведь не убил же он Левицкого? Или вы уж думаете, что он и убил?

– Не думаю... – Линьков не глядел на Шелеста. – Но тут вообще слишком много неясного. Может быть, после разговора со Стружковым мы...

Тут появилась секретарша. Вид у нее был несколько расстроенный. Шелест посмотрел на нее и нахмурился.

– Ну? Где Стружков? И вообще – что случилось?

– Стружкова нет в институте. Лаборатория заперта.

– Домой звонили?

– Да. Соседка говорит, что не видела его ни утром, ни вечером. Если он и ночевал дома, то пришел поздно, а ушел очень рано.

– Та-ак.. – протянул Шелест. – А еще что?

– Дежурный энергетик подал докладную... Вчера на вечернем дежурстве был большой перерасход энергии... – секретарша запнулась, будто испугавшись, и добавила: – В лаборатории Стружкова...

– Пошлите на проходную, пускай ключ принесут, – сказал Шелест.

Потом он медленно, устало поднялся и вышел из-за стола. Линьков тоже встал.

Ему вдруг стало холодно.

– Пойдемте посмотрим, что там такое...– угрюмо проговорил Шелест.

В приемной Шелест сказал секретарше, чтобы энергетик позвонил ему в лабораторию Стружкова, и вышел, взяв на пороге ключ у солидного лысого завхоза.

Они прошли в другой конец здания, свернули в коридорчик, ведущий к боковой лестнице, и остановились перед дверью лаборатории локальных перемещении.

– Открывайте вы, что ли, – сказал Шелест, протягивая Линькову ключ с жестяным номерком на проволочке. – Согласно вашим порядкам...

Линьков повернул ключ в замке, распахнул дверь.

В лаборатории никого не было.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мчался я к институту на такой скорости, что прохожие, вероятно, воспринимали меня как конгломерат цветовых пятен с размытыми контурами. А сам я никого не видел и ничего не воспринимал. Вернулся я в евклидово пространство только у проходной, но во дворе снова взял хороший спринтерский темп и финишировал у дверей лаборатории ровно в 17.36. Я даже на часы зачем-то посмотрел.

"Это же ясно и наглядно, как бублик! – думал я, уже в замедленном темпе отпирая лабораторию,– Нина видела меня в лаборатории, а я был в это время в библиотеке. Если исключить сознательную ложь, а также галлюцинации и прочие неполадки в области психики – а все это безусловно следует исключить, – то подойти к данной проблеме возможно лишь одним путем: через хронофизику! И даже странно, что я так долго не мог до этого додуматься".

А впрочем, ничего странного. Чтобы додуматься до такого решения, нужно позабыть о той повседневной, будничной хронофизике, за которую сотрудники нашего института дважды в месяц получают зарплату. Это решение из области хронофизики нарядной, парадной, почти сказочной: перемещения человека во времени, временные петли и тому подобные вещи, которые поражают воображение среднего землянина. Товарищ Стружков уже был там, где он еще не был, и уже сделал то, чего он еще не делал, а вдобавок ничего он об этом не знает...

Там, в скверике, я не успел ничего толком обдумать. Слишком меня поразила сама мысль: если кто-то (собственно, не кто-то, а я, Борис Стружков. только другой!) уже перемещался во времени, значит, и я могу это сделать, могу побывать снова в 20 мая, все увидеть, все выяснить... все переиначить!

Конечно, переиначить, конечно, действовать, а не только выяснить!

Что и говорить, идея эта увлекательная, да и другого выхода нет... Но сейчас, когда я стоял перед хронокамерой, мне стало казаться, что есть тут какая-то закавыка... Нет, правда: как же это я отправлюсь в прошлое, в 20 мая, если я туда уже отправлялся? Может, таким манером я образую петлю времени? Ведь что получается: я отправился в 20 мая, Нина и Ленечка меня там увидели, сказали об этом мне, я надумал отправиться в 20 мая, теперь отправлюсь, они меня там увидят, скажут мне об этом и... Ну, в общем, получается наглухо замкнутая петля, нечто вроде "у попа была собака".

Нет, это я что-то чепуху понес, изменения мировых линий никак не учитываю...

А время идет, надо действовать... Н-да, попробуй тут действовать! Неизвестно даже, с какого конца приняться. И под ложечной сосет от страха, будем откровенны, чего уж тут!

Как только я сказал себе это, мне стало еще страшней, даже пот прошиб. Я принялся расхаживать по лаборатории, чтобы успокоиться, но вот ноги меня не очень слушались...

"Посоветоваться бы с кем..." – тоскливо подумал я. Но я превосходно понимал, что посоветовать мне могут только одно: срочно обратиться к психиатру. А если я у Шелеста совета спрошу, таи он немедленно распорядится, чтобы меня к хронокамерам и близко не подпускали. Это уж точно. Да и что я ему скажу?

"Разрешите мне по личным обстоятельствам смотаться на часок-другой в прошлое? Поле рассчитать – это нам раз плюнуть, мы все могём!"

Нет уж, на консультантов рассчитывать не приходится. А придется самому в хорошем темпе пошевелить мозгами...

Значит, что же мы имеем в активе? В активе мы имеем тот факт, что я (то есть опять-таки не лично я, вот этот самый, а какой-то еще Борис Стружков)

совершил переход во времени минимум один раз! Из этого следует, что такой переход не только возможен в принципе, но и осуществим практически.

Остается, правда, выяснить, как же его осуществить, но это все же нюансы...

Теперь пассив. Что говорит по этому поводу наука хронофизика? Наука хронофизика в принципе не имеет никаких возражений против путешествий человека во времени – ну, возражений в смысле технической возможности таких увлекательных экскурсий и экспедиций. Не имеет. Но в принципе. А от принципа до практики расстояние иногда такое, что хоть в парсеках его измеряй.

Одно время этим вопросом общественность сильно интересовалась: мол, скоро ли можно будет к прадедушке в гости прогуляться или, наоборот, к правнукам заглянуть – как они там без нас управляются? Общественность, она ведь настырная. Про кибернетику в свое время почитали – сразу начали интересоваться насчет мыслящих машин и человекоподобных роботов: как, да что, да не заменят ли они нас? Потом на космонавтику переключились: вынь да положь нам фотонные ракеты – к звездам слетать просто не терпится! То же самое и с путешествием по времени. Мы все уже давно привыкли: как узнают, что ты в Институте Времени работаешь, так непременно кто-нибудь спросит насчет путешествия по времени! Конечно, тут и фантастика свою роль играет.

Ведь у фантастов всякие там роботы, включая сверхгениальных, ракеты, в том числе фотонные, и путешествия по времени – это давно уже не тема сама по себе, а просто обстановка действия, как в современном романе телевизоры, транзисторы и реактивные самолеты.

Мы с Аркадием даже считали, что здесь какая-то закономерность работает. Вот три разные области: кибернетика, космонавтика, хронофизика. И у каждой есть свои "эффектные" проблемы, которые в принципе решить вроде возможно, а на практике никак не получается. Кибернетика не отрицает мыслящих машин, и космонавтика не отвергает фотонных ракет; в принципе и то и другое признается возможным. И мы тоже признаем такую возможность, что люди будут по времени путешествовать, – в принципе признаем, в перспективе. А между собой в институте даже и не разговариваем на эту тему. Хотя бы потому, что к нашей работе она имеет весьма отдаленное и чисто теоретическое отношение.

Некогда просто да и не к чему нам об этом говорить.

Неспециалисту, конечно, может показаться, что никакой принципиальной разницы между брусочком и человеком нет. Но мы в этой каше уже не первый год варимся, и чем дальше уходишь в дебри хронофизики, тем яснее видишь, сколько преград стоит еще на пути к этой "принципиальной возможности". Все проблемы и все науки тут переплелись и перепутались, и сквозь них прорубаться надо, как сквозь джунгли. Тут тебе и физика, и биология, и социология...

Какие нужны поля, конфигурации, мощности, камеры для того, чтобы перемещать человека во времени, – это проблемы из области техники, физики, математики.

И все это еще цветочки по сравнению с дальнейшим, где появляются ягодки, и даже весьма ядовитые. Хотя и на цветочках этих вполне свободно шею сломаешь.