Текст книги "Кто есть кто (фрагмент)"

Автор книги: Ариадна Громова

Соавторы: Рафаил Нудельман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Громова Ариадна & Нудельман Рафаил
Кто есть кто (фрагмент)

Ариадна Громова, Рафаил Нудельман

КТО ЕСТЬ КТО?

Фантастический детектив

Журнальный вариант.

Отсутствует главы 2-3

Валя Темин рассуждает о темпорариях Прочитав телефонограмму. Линьков тяжело вздохнул.

– А при чем тут я? – вяло запротестовал он, ни на что, впрочем, уже не надеясь.– Лабутин дежурит, он пускай и идет.

– Так ведь его с ходу, не успел он на порог ступить, вызвали на Пушкинскую, там старушечка газом отравилась!

– Самоубийство?

– А шут его знает, может, и самоубийство! – жизнерадостно улыбаясь, ответил Валентин Темин. – Надоело ей долго жить, она и того...

– Веселый ты человек. Валька, – пробормотал Линьков. – И суждена тебе долгая жизнь и долгая молодость, поскольку ничего ты близко к сердцу принимать не желаешь.

– Ну, это как когда...– пояснил Темин. – А ты-то чего такой кислый?

Отпускные настроения одолели?

– А что ты думаешь? – сочувственно отозвался Савченко. – Мне лично уже за неделю до отпуска работать становится ну просто невмоготу. Полнейшая, понимаешь, психологическая невозможность наступает.

– Ну, и как же ты выходишь из положения? – поинтересовался Темин. Бюллетень, что ли, тебе дают по случаю этой самой невозможности?

– Какой там бюллетень! – вздохнул Савченко. – Так просто, кручусь на холостых оборотах...

– Тем более что это для тебя наиболее естественная форма существования, – хмуро отметил Линьков.

– Да ты чего! – искренне изумился Савченко. – Я от души, можно сказать, сочувствую, а ты...

– Сочувствуешь ты, как же! Небось, не хватило твоего сочувствия, чтобы сказать Ивану Михайловичу: мол. Линьков через три дня в отпуск уходит, давайте это дело мне...

– Ну да, так бы он меня и послушал! Он как услыхал про Институт Времени, так сразу сказал: ну, это дело только Линькову можно поручить, и никому больше, он же у нас физик!

– Физик! Это было давно и неправда... А в этом Институте Времени сам Эйнштейн ногу сломит... Не могли они там, черти, подождать два-три дня!

Сидел бы я тогда на бережку да рыбку бы караулил...

– Ну, ты слишком-то не переживай, – посоветовал Савченко. – Подумаешь, Институт Времени! У них своя специфика, у нас своя, все и дела.

– То-то и оно, что у них специфика, – мрачно отозвался Линьков. – О чем я и говорю...

– А что ты думаешь? Это тебе не баран чихнул – с временем работать. Приду, говорит, завтра на работу, а они вместо завтра сделают вчера. Или вообще время наоборот запустят, им-то что.

– Бросил бы ты трепаться, Валентин, – огорченно сказал Линьков. – Это просто жутко наблюдать, что у тебя в мозговых извилинах копошится. А ты бесконтрольно выдаешь все это в непереваренном виде на-гора и тем самым травмируешь наш здоровый коллектив.

– Ты как хочешь, а я лично считаю, что эту их кибернетику в центре города держать – ну просто исключается. Нет, правда. Ужас, до чего легкомысленно поступили – тут тебе и театр, и школы, и жилые кварталы... А они же в свои эти... темпорарии, что ли... знаешь, какую энергию вгоняют? А энергия-то, она ведь никуда исчезнуть не может, ну это даже в школе проходят, я же помню! Вот они накопят этой энергии черт-те сколько, а она возьмет и взорвется! А что, скажешь, нет? Ведь элементарно!

Линьков посмотрел на него почти с нежностью.

– Поздравляю, друг, ты развиваешься с поразительной быстротой, – сказал он.

– Если процесс не замедлится в темпе, через недельку тебя уже можно будет за деньги демонстрировать. Темпорарии, надо же!

– А что, разве нет у них темпорариев? Может, просто еще не доставили?

Линьков безнадежно развел руками.

– Да откуда их доставят, если они в природе не существуют? Ускорители там у них стоят, понятно? – говорил он и чувствовал, что ровно ничего Темин не понимает. – А ускорители – это поля, ясно? А для полей нужна энергия...

– Ну и что? – легкомысленно спросил Темин. – Поля так поля, это мне без разницы, но факт тот, что энергия накапливается в неимоверном количестве. А поля твои, они, думаешь, все выдержат? Дойдут до точки – и взорвутся к чертям собачьим.

– Ой, мамочки! – ужаснулся Линьков.– Я, кажется, малость ошибся. Момент для демонстрации упущен, ты уже стал общественно опасным... Ну, ладно, ребята, пошел я все же...

– А что, очень неохота? – радостно поинтересовался Темин.

– Тебя бы туда... с твоими темпорариями, – мрачно ответил Линьков, натягивая плащ.

– Брось переживать, говорю! – отозвался Савченко. – Люди же они там, человеки, в этом самом Институте Времени, а не что другое.

– Ты вот что скажи: если я до отпуска не закончу это дело, ты его на себя примешь?

– Да ты что? – изумился Савченко. – За три дня не успеешь такое простое дело оформить? Нет, это определенно тебе отпускные настроения давят на психику.

Линьков обернулся, стоя на пороге.

– Не верю я в тамошние простые дела, – загробным тоном сказал он. – Не бывает там простых дел, и хлебнем мы горя с этой историей, помяните мое слово. Прощайте, друзья, не поминайте лихом. Оваций не надо, памятников, ежели что, тоже не требуется, а вместо духового оркестра пускай Валя Темин разъяснит собравшимся адскую сущность взрывающихся полей, и тогда общественность навеки запомнит день моих похорон.

Сказав все это, Александр Григорьевич Линьков вздохнул и мужественно двинулся по направлению к Институту Времени.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утром 21 мая меня разбудил телефонный звонок. Мне под утро всегда особенно спать хочется, так что я хоть и вскочил и трубку взял, но толком не понимал, во сне это происходит или наяву. Я и Шелеста по голосу не распознал, и даже когда он назвался, я совсем уж по-дурацки переспросил: "Из какого института?" И только когда он рассердился, я начал постепенно осознавать, что к чему, но тоже не слишком четко. В основном я вообще удивлялся, чего это мне Шелест звонить надумал, да еще в такую рань. Потом до меня дошло, что Шелест интересуется насчет Аркадия. Я не разобрал, что ему нужно, переспросил, но он сказал: "Да ладно, ты, в общем, быстренько собирайся и давай в институт". Я сказал, что в институте, мол, буду вполне своевременно, и тут он совсем обозлился. Говорит: "Нашел время для шуточек, давай немедленно, тебя ждут", – и бросил трубку. Тут уж я, конечно, проснулся насовсем, зарядку аннулировал, наспех состряпал и проглотил яичницу и в автобусе все думал, что же такое стряслось у нас в институте. Если из Москвы кто прилетел, так чего ему не терпится, какого лешего людей прямо из постели вытаскивает, когда в институте никому, кроме уборщиц, делать еще нечего...

Вошел я в вестибюль тихо-спокойно, и первое, что увидел, – стоит наш директор, а с ним Шелест и еще какой-то гражданин, мне лично неизвестный, и лица у них всех такие... Тут уж я почуял, что бедой пахнет. Поглядел я, как директор валидол сосет, и у самого под ложечкой засосало. Директор посмотрел не то на меня, не то сквозь меня и полушепотом говорит: "А, ну вот и Стружков появился, знакомьтесь, товарищи, это наш младший научный сотрудник Борис Николаевич Стружков, а это следователь прокуратуры Александр Григорьевич Линьков. Значит, Стружков вас введет в курс дела, а я, простите, должен уйти..."

Я-то ведь все еще ничего не знал и не понимал, а потому тупо спросил:

"Простите, Вячеслав Феликсович, в курс какого дела?" Директор все так же, на полушепоте, объяснил, что просто оговорился и что вводить товарища Линькова следует не в курс дела, а в специфику нашего института, поскольку институт уникальный и аналогий к его деятельности не сыщешь. Потом он еще раз извинился и ушел, и Шелест тоже ушел, а мы с Линьковым молча стояли и разглядывали друг друга. Мне бы спросить, что случилось все-таки, но что-то все у меня в мозгах начало крутиться и звенеть, и ничего я не соображал, а только смотрел на следователя и удивлялся, какая у него внешность нетипичная: лобастый, очкастый, худой, как щепка, и лицо до невероятности вдумчивое и задумчивое, будто бы он все мировые проблемы чохом в данный момент решить рассчитывает. Вид у меня при этом, надо полагать, был довольно дурацкий; во всяком случае. Линьков посмотрел-посмотрел на меня и сказал:

"Ну, чего ж стоять без толку, пойдемте-ка на место происшествия".

И опять я ничего не спросил, что за происшествие и где это место, а молча поплелся за Линьковым и так же молча, почти машинально вошел вслед за ним в дверь нашей лаборатории.

Там было полным-полно людей, и вдобавок чужих, но я сначала их толком и не заметил, потому что сразу, с порога увидел Аркадия.

Аркадий лежал на диване – у нас в лаборатории почему-то стоит здоровенный такой диван, обитый дерматином лягушачьего цвета, – голову откинул на валик, одна рука на груди, другая лежит вдоль тела, вывернута ладонью вверх, лицо спокойное и даже какое-то довольное; ну, полное впечатление, что спит человек и хороший сон видит. А тут еще утро такое, солнечное, с ветерком, перед окнами лаборатории старые деревья растут, ветки под ветром колышутся, и по лицу Аркадия все время перебегают световые блики, и оно кажется живым... Но, конечно, я ни на секунду не подумал, что Аркадий просто спит, – вот так лежит себе утром в лаборатории и спит, а кругом суетятся чужие люди, что-то обмеривают, записывают, фотографируют... Нет, я сразу понял, что случилась беда, страшная какая-то беда, но только никак не решался осознать, что Аркадий мертв: слишком это было противоестественно, невероятно, ужасающе нелепо, чтобы Аркадий, которого я видел часов пятнадцать назад бодрым и здоровым, силач и весельчак Аркадий умер, не дожив недели до двадцати восьми лет. Я стоял на пороге, не в силах шагу ступить дальше, и с ужасом смотрел, как худенькая черноволосая девушка берет безвольную руку Аркадия и, слегка приоткрыв рот, старательно прижимает один палец за другим к небольшим стеклышкам. "Снимает отпечатки... Зачем же это?"

Тут Линьков ухватил меня за плечо и сказал:

– А ну-ка, давайте я вас уведу куда-нибудь. Вы совсем позеленели что-то.

– Подождите... – еле выговорил я, – Что с ним?

– Отравление, по-видимому, – лаконично ответил Линьков.

– То есть... я не понимаю...

– Ну, отравление снотворным... Признаки совпадают, и обертки пустые найдены – вот, видите? – Он повел рукой к столу, там лежали оранжевые с голубым оберточки от таблеток.

Я уставился бессмысленно на эти яркие пятнышки и не сразу расслышал, о чем Линьков меня спрашивает.

– Левицкий вообще принимал снотворное или нет?

Мы оба с Аркадием одно время принимали снотворное, потому что совсем выбились из сна после долгой серии совершенно бесплодных экспериментов. Но я довольно быстро бросил это дело, потому что у меня на следующий день голова словно ватой была набита. А Аркадий с тех пор всегда держал про запас пачку снотворного. И, кажется, за последнее время опять стал частенько прибегать к его помощи. Но ведь тем более Аркадий не мог ошибиться! Между обычной дозой и смертельной – громадная разница!

– А почему вы думаете, что он ошибся? – спросил Линьков, когда я все это ему высказал, – И зачем бы ему вообще принимать снотворное на работе? Спать лучше дома. У него квартирные условия нормальные? А, ну вот, видите.

– Тогда что же это? – отчаянно спросил я, чувствуя, что пол подо мной наискось уходит куда-то вниз.

– Пойдемте, пойдемте, – решительно заговорил Линьков и потащил меня в коридор. – Того и гляди вы в обморок хлопнетесь.

Линьков, пожалуй, был прав: малого не хватало, чтобы я совсем скапустился.

Стыд и позор, конечно, чтобы здоровый парень падал в обморок при виде мертвеца. Но ведь это был не вообще какой-то умерший, а Аркадий Левицкий, самый близкий мой друг, с которым мы два года жили неразлучно, вместе работали, вместе ели, вместе отдыхали и говорили обо всем на свете и во всем друг друга понимали. Правда, за последний месяц мы с ним не вполне ладили, но это не меняло существа дела...

Линьков усадил меня в вестибюле у окна, в глубокое, громоздкое кресло, а сам уселся на подоконник и согнулся так, что наши головы оказались почти на одном уровне.

– Так вот, – сказал он, – придется нам с вами побеседовать. Понимаю, что вам сейчас трудно. Но... вам и самому полезно будет выяснить некоторые обстоятельства этого... – он помедлил, – этого печального происшествия.

Он глянул на меня сверху вниз, почти в упор, и я впервые увидел, какие у него странные глаза. Не до того мне было, чтобы чьи-то глаза разглядывать, но уж очень они были голубые, невероятно голубые. Девушка любого типа сочла бы такие глаза подарком судьбы, но у худого, долговязого очкарика с землистым лицом это выглядело как непродуманное украшательство.

– Я хотел узнать для начала, какие у вас были взаимоотношения с Левицким, – терпеливо напомнил Линьков.

– Да-да, конечно, – быстро сказал я, вдруг встряхнувшись от одной жуткой мысли, – мы с ним были в очень близких отношениях, и по работе и вообще...

Ну, друзья, одним словом! Но вы мне раньше объясните, что же все-таки случилось? Вы сказали, смертельная доза – это... ну, не по ошибке... Что же тогда, почему?

– По всем имеющимся данным, это – самоубийство, – тихо и как будто извиняющимся тоном ответил Линьков.

– Как это самоубийство?! Почему?! – Я не сразу понял, что ору на весь вестибюль.

– Вот об этом я и хотел бы расспросить вас, – все так же мягко и терпеливо ответил Линьков. – Действительно, почему Аркадий Левицкий мог покончить самоубийством? Если причины для этого имелись, то вам-то они известны, ведь правда?

– Мне известно вот что, – сказал я с максимальной твердостью, на какую был способен в этот момент, – известно мне, что Аркадий Левицкий не из тех людей, которые способны искать выход в самоубийстве. Он считал самоубийство актом трусости. И вообще он всегда нашел бы выход из любого положения.

Причин я никаких не знаю: думаю, что их и не было.

– Я вас понимаю, – медленно заговорил Линьков, – однако же вопрос решается не так просто. Несчастный случай, как вы сами заметили, исключается.

Действительно, нельзя по ошибке принять смертельную дозу снотворного, а кроме того, снотворное вообще не принимают на работе...

– То есть, вы хотите сказать, что он... что ему это дали... заставили... – забормотал я, чувствуя, что пол под ногами опять слегка пружинит.

– Кто же мог заставить, – сказал Линьков, с сочувствием глядя на меня, – если вы сами видели, что никаких следов борьбы не было... Лежал-то он абсолютно спокойно...

Меня холодом обдало: я будто снова увидал, как Аркадий лежит на диване, такой спокойный, словно прилег отдохнуть и уснул. Да, никаких следов борьбы... Просто взял вот Аркадий и проглотил... сколько там было пачек этого проклятого снадобья? Не то четыре, не то пять, – значит, он заранее это подготовил, припас... Никогда он у себя не держал столько снотворного сразу, не так его легко получить да и незачем...

– ...и никого другого в лаборатории вечером вроде бы не было, – говорил тем временем Линьков, внимательно глядя на меня. – Вы, насколько мне известно, из института ушли вместе со всеми... и больше там не появлялись в тот вечер?

Последние слова он произнес вопросительным тоном, и я с некоторым усилием сообразил, что мне задан классический вопрос: "Где вы были, когда это произошло?"

– Нет, не возвращался, – ответил я. – Пошел в библиотеку и просидел в читальном зале до самого закрытия. Вышел оттуда без пяти одиннадцать, пешком пошел домой, там еще выпил чаю, почитал немного, лег спать около часу ночи, а утром мне позвонили...

– Понятно, – сказал Линьков, – для проформы мне это знать необходимо. Так какие же у вас соображения по поводу случившегося?

Я беспомощно пожал плечами.

– Не знаю, что и думать. Это... ну, просто это так нелепо, нелогично, что...

Действительно, что меня больше всего и прежде всего поражало в случившемся, так это его дикая нелепость, полнейший алогизм. Я все еще не мог внутренне принять это как совершившийся факт, мне казалось, что этого попросту быть не может, что так не бывает, чтобы ни с того ни с сего...

– Я только в одном уверен, это я уже говорил, – добавил я, – что никак не мог Аркадий покончить самоубийством! В конце концов я в этот день был с ним с девяти утра до пяти вечера, мы находились в одной комнате, работали над одним и тем же заданием, переговаривались... ну и обедали вместе, и вообще... Неужели бы я не заметил, если б он... ну, вел себя как-то необычно...

Тут я вдруг запнулся. Необычно? А что, собственно, мог бы делать человек в таком случае? Человек волевой, не тряпка, не слизняк какой-нибудь? Если он почему-то вообще решился на это, – ну, допустим! – и решил вдобавок, что сделает это именно на работе, после того, как все уйдут (все эти предположения – нелепость, дикая нелепость, но если все же?..), то он уж как-то держался бы, что называется, в рамках. Что бы у него в душе ни творилось. Может, он именно и держался изо всех сил? Ведь если толком припомнить, он был вчера...

– Я как раз хотел попросить, чтобы вы рассказали, как прошел вчерашний день в вашей лаборатории и как вел себя Аркадий Левицкий, – сказал тут Линьков.

– Он нервничал... не очень, но все же, – добросовестно объяснил я, – и был какой-то рассеянный, все у него из рук валилось... Но вообще мы работали до конца дня нормально.

– Однако же, – вежливо удивился Линьков, – я нахожу, что у вас довольно странные понятия о нормах. Неужели это нормально для ученого, если у него все из рук валится, он нервничает и думает не о работе, а о чем-то другом?

– Я не знаю, о чем он думал...

– Я – тем более. Но если человек производит впечатление рассеянного и работает нечетко, то естественно будет предположить, что думает он в этот момент не о том, чем непосредственно занимается.

– Видите ли, – сказал я, несколько поразмыслив, – такое с Аркадием бывало и раньше, даже еще и заметней. А думал он при этом все же о работе, только не о том эксперименте, которым непосредственно занимался, а о проблеме в целом.

Ну, понимаете, когда серия идет впустую, никаких толковых результатов...

– А у вас теперь именно такое положение дел?

– Нет, не то чтобы... Но все же есть о чем призадуматься.

– Вы сказали, что нормально работали до конца дня. А потом что было?

Мне стало неловко. Чего я, в самом деле, распространяюсь о нормальном поведении Аркадия, когда все не очень-то нормально выглядит, если посмотреть со стороны?

– Я хотел остаться в лаборатории вечером, поработать, но Аркадий со мной поссорился. Он нарочно затеял сцену: по-моему, просто хотел выставить меня из лаборатории, – выпалил я одним духом, чтобы поскорее с этим разделаться.

Линьков не стал спрашивать, считаю ли я и это нормой, а только поинтересовался, часто ли я остаюсь в лаборатории по вечерам. Я ответил, что вообще часто, но в последнее время несколько реже. И замолчал. Вдруг на меня опять накатила слабость, все перед глазами поплыло. Линьков, по-моему, это заметил, но что ж ему было делать? Служба есть служба. Он спросил: а как Аркадий? Я сказал, что Аркадий и в последнее время почти все вечера просиживал в лаборатории.

– Это вызывалось необходимостью? – осведомился Линьков.

– Да как сказать... Никто нас, конечно, не заставлял, скорее даже наоборот... Но мы с ним занялись одной проблемой – наполовину в порядке личной инициативы... Ну, вот и...

– Вы с ним? – переспросил Линьков. – То есть это была ваша совместная работа? Чем же тогда объяснить, что вы как раз в последнее время реже оставались в лаборатории?

– Личные обстоятельства – вяло пробормотал я.

– А Левицкий как к этому относился? Вы с ним не ссорились из-за ваших частых отлучек?

– Нет... Но вообще мы с ним за последний месяц несколько отдалились друг от друга...

Все получалось до крайности нелепо, и я это понимал даже в своем угнетенном состоянии. К чему эти категорические заявления насчет невозможности самоубийства, когда тут же выясняется, что мы с Аркадием за последний месяц мало виделись, даже в ущерб совместной работе, и что накануне смерти он вел себя довольно-таки странно, а я понятия не имею почему, да еще и пытаюсь утверждать, что это-де вполне нормально. Я-то сам все равно был уверен, что Аркадий не мог покончить самоубийством, но если ничего не можешь доказать и все выглядит как раз наоборот, то уж лучше не трепаться и не делать всяких торжественных заявлений. Конечно, Линьков тут же заметил, хоть и очень мягким тоном, что, возможно, как раз за этот месяц в жизни Аркадия произошли какие-то важные перемены, оставшиеся мне пока неизвестными, и я ничего не мог по существу возразить. Сказал только, что ведь все же знаю Аркадия не первый год, да и этот последний месяц мы с ним работали с утра до вечера вместе каждый день, а то и вечер, так что вроде бы я должен был заметить, если что серьезное...

– Всякое бывает, знаете ли, – сказал на это Линьков. И, помолчав, спросил: – А вы с ним часто ссорились? Не только в последнее время, а вообще?

– Аркадий с кем угодно мог в любую минуту поссориться, в том числе и со мной. Он вспыльчивый, резкий, если что ему не понравится, он немедленно об этом доложит, без всяких церемоний, – в полном соответствии с истиной объяснил я.

– Нелегко вам, должно быть, с ним приходилось, – вежливо и как бы между прочим заметил Линьков.

– Я-то к нему привык. Вот те, кто его мало знал, те иногда здорово обижались.

– Значит, у него было немало врагов, – задумчиво отметил Линьков.

– Какие там враги! Ну, просто обижались на него люди, а потом проходило это.

У нас ведь особые условия, они... ну, как-то сплачивают людей, всякие мелочи легче забываются, когда все заинтересованы работой на полном серьезе.

– Об условиях работы в институте мы поговорим позднее, – сказал Линьков, – а пока я хотел бы выяснить вот что. Значит, у вас создалось такое впечатление, что Левицкий нарочно затеял с вами ссору, чтобы выставить вас из лаборатории?

– В общем, да, – неохотно подтвердил я. – И, главное, ни с того ни с сего, будто спохватился в последнюю минуту, что нужно от меня отделаться.

– А он знал, что вы собираетесь остаться в лаборатории, или вы ему об этом сказали в последнюю минуту?

Вот именно, что Аркадий не знал об этом, а как только узнал, начал на меня орать, что я ему все записи перепутал и что не будь у него дублирующих кратких пометок в записной книжке, так я бы ему месяц работы погубил, что я это либо умышленно делаю, из мещанской злости, на которую он раньше, правда, не счел бы меня способным, но вот поди же... либо у меня мозги теперь не тем заняты, чего он тоже от меня никак не ожидал. Это был довольно некрасивый намек на мои отношения с Ниной; я, признаться, рассердился и тоже несколько повышенным тоном ответил, что насчет мещанских чувств, мол, чья бы корова мычала... ну, и так далее. Сейчас я был совершенно уже уверен, вспоминая эту сцену, что Аркадий нарочно старался меня посильнее разозлить, чтобы я пулей вылетел из лаборатории, и, конечно, своего добился. Но мне уж очень не хотелось объяснять Линькову насчет Нины и всего прочего, а потому я ответил неопределенно, что, дескать, точно не помню, но вроде бы я заранее Аркадия не предупреждал о своих планах на вечер.

– И у меня такое впечатление, что он вовсе не сердился на меня, а просто очень хотел почему-то остаться в лаборатории один, – добавил я.

Линьков задумчиво посмотрел на меня и поправил очки.

– Вы думаете, что он кого-то ждал? Так я вас понял?

– Примерно так, – неуверенно подтвердил я. – Хотя я абсолютно не представляю, кто мог прийти к нему в лабораторию вечером.

– Кто-нибудь еще оставался вчера в институте, не знаете?

– Не знаю. Но какие же могут быть у Аркадия секреты от меня с нашими сотрудниками?

– Мало ли, – возразил Линьков. – А если он с девушкой хотел встретиться?

Соображение это было в принципе правильное, но в данном случае никуда не годилось. Во-первых, ни одна из наших сотрудниц Аркадию даже приблизительно не нравилась, а, во-вторых, если б такое свидание и вправду было намечено, то Аркадий не стал бы так уж упорно скрывать от меня этот интересный факт своей биографии. То есть он не стал бы бахвалиться, конечно, и не назвал бы имени – это элементарно, однако, я уверен, он дал бы мне понять, просто из мальчишеского самолюбия (которого у Аркадия всегда хватало!), что, мол, он уже свои дела устроил преотличным образом и не очень-то переживает из-за всей этой истории с Ниной.

Но я ничего этого Линькову не сказал, а только объяснил, что не с кем было Аркадию в институте свидания устраивать.

– Да в общем-то все это не имеет существенного значения, – сказал наконец Линьков. – Даже если Левицкий и собирался с кем-то встретиться, то встреча эта, видимо, не состоялась. А если кто и был у него в лаборатории, то все равно пока нет ни малейших оснований предполагать, что произошло убийство.

Кто же мог бы уговорить Левицкого, чтобы тот проглотил снотворное и лег преспокойно на диван, не пытаясь позвать на помощь? Вот в это уж действительно трудно поверить на уровне простейшей житейской логики.

Конечно, Линьков был прав: убийство было так же невероятно, как и несчастный случай, – все факты указывали на то, что Аркадий сам, добровольно проглотил смертельную дозу снотворного. Никакого другого истолкования всем этим фактам нельзя было подыскать. И все же... нет, ничего я не мог с собой поделать!

– Как хотите, а не могу я в это поверить! – решительно заявил я Линькову. – Слишком я хорошо знаю... знал Аркадия. Не мог он покончить самоубийством!

Линьков с сочувствием поглядел на меня, но ничего не сказал.

На этом мы с Линьковым пока расстались. Он пошел по институту "выяснять некоторые детали", а я направился к своей лаборатории, хоть меня прямо ноги отказывались туда нести.

Аркадия уже увезли, лаборатория была заперта, я открыл ее ключом, который утром, еще ни о чем не зная, взял в проходной, с трудом шагнул через порог и стал тут же у двери, не зная, что делать. Комната была пуста, чиста, и всю ее пронизывало быстрое слепящее трепетание солнечных бликов и теней листвы, видимо, ветер на улице усилился. Я стоял и смотрел на диван, где недавно лежал Аркадий, такой спокойный, почти довольный и от всего уже страшно далекий, и так мне было тошно и жутко, что словами не передашь.

Все в институте, конечно, уже знали, что случилось, по нашему коридорчику-тупику то и дело проходили люди, кое-кто останавливался у порога, пробовал со мной заговаривать, я, не оборачиваясь, почти механически отвечал: "Да, правда... Нет, не знаю. Ничего мне пока не известно... Нет, меня тут не было... Ребята, ничего я не знаю и ничего не понимаю. Да, потом, наверное, выяснится..." – и прочее в том же духе.

Не знаю, сколько я простоял вот так, давая краткие интервью через плечо.

Наверное, не очень-то долго, – ну, сколько ж можно вот так торчать на пороге собственной лаборатории, на виду у всех? Да и Нина вряд ли особенно медлила:

наверное, как узнала, что следователь разговор со мной закончил, так сразу кинулась меня разыскивать. Она почти втолкнула меня подальше в комнату, захлопнула дверь и стала прямо передо мной.

Выглядела она как-то необычно, – слегка побледнела, глаза вроде больше стали, и даже волосы словно бы гуще сделались и блестели сильней. Но как-то так получается, что Нина, если изменяется, то непременно к лучшему, – это уж специфика внешности, по-видимому. Я молча глядел на нее, и вид у меня, надо полагать, был довольно жалкий: Нина даже заморгала от сочувствия и сказала, что она меня вполне понимает, еще бы, она и сама тоже, но надо мужественно переносить, – ну, и далее в том же духе, я не очень внимательно слушал, потому что мне вдруг стало гораздо легче, когда она пришла, заговорила со мной и сочувственно поглядела, и я обрадовался этому облегчению, стоял и вслушивался, как оттаивает у меня под сердцем гигантская ледяшка.

Нина так и не дождалась, пока я заговорю, и с оттенком нетерпения сказала:

– Ну, Боренька, ты что-то совсем уж... Держись все же! Ты хоть скажи, о чем вы говорили со следователем?

– Да всякое разное, – пробормотал я, опять впадая в прострацию. – Ну, спрашивал, что я думаю о причинах самоубийства, а я сказал, что вообще в самоубийство не верю. Спросил, как положено, что я делал в этот вечер, ну, я, конечно, объяснил, что сидел в библиотеке до самого закрытия...

Тут я заметил, что Нина как-то странно, даже будто с испугом на меня смотрит, и спохватился.

– Ах, да, Нин, ты же не знаешь... Мне пришлось уйти из института сразу после пяти. Аркадий меня прямо-таки выгнал из лаборатории... Я и просидел до одиннадцати в библиотеке, мне давно нужно было посмотреть работы американцев по резко неоднородным полям, а ты ведь все равно сказала, что в кино пойдешь с девочками...

Пока я говорил, Нина все глядела на меня и словно о чем-то напряженно думала, – такое у нее было лицо. Потом она тихо сказала:

– Мне Аркадий сказал, что ты ушел из института.

– Ты видела Аркадия? Когда? – спросил я, чувствуя опять эту распроклятую слабость и дрожь в ногах.

– Я сначала решила тоже остаться в институте, подождать тебя, да и работы у меня накопилось за последние дни, – сказала Нина, по-прежнему не сводя с меня взгляда. – Пошла сказать тебе об этом, но лаборатория была заперта, а на обратной дороге я встретила Аркадия...

– Когда же это было? – удивился я.

– Примерно в четверть шестого. Я спускалась по боковой лестнице, а он поднимался.

Я опять машинально удивился, но ничего толком обдумать не смог.

– О чем же вы с ним говорили? – с трудом спросил я: меня очень угнетало и тревожило то, что Нина вдруг так резко изменилась, говорит как-то холодновато, отчужденно и все смотрит на меня, будто чего-то ждет.

– О чем? – с какой-то странной рассеянностью переспросила Нина и, словно спохватившись, сказала поспешно: – Видишь ли, дело тут даже не в словах, но разговор получился какой-то странный и даже неприятный... Аркадий, во-первых, почему-то очень смутился, когда меня увидел. У него такой вид был, словно он сквозь землю провалиться готов. И вообще... Нина подумала.

– Вообще он выглядел как-то странно. Даже костюм на нем был... ну, тоже странный...

– В каком смысле странный?

– Ну, этого я определить не могу, я не приглядывалась специально, да и темно ведь на лестнице. Но покрой пиджака странный какой-то, борта широченные и форма у них необычная... даже не пойму, откуда у него такой костюм взялся, я его никогда не видала.

– Он был в новом костюме? – переспросил я, заинтересовавшись.

Я-то сам, хоть убей, не мог припомнить, что за костюм был на Аркадии вчера, – впрочем, Аркадий при мне, возможно, так и не снимал лабораторного халата.

Но если он был в новом костюме, то, может. Линьков правильно предположил: