Текст книги "Кто есть кто (фрагмент)"

Автор книги: Ариадна Громова

Соавторы: Рафаил Нудельман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Мне стало неловко: ну, чего я Линькова отогнал, стоит человек у окна, скучает.

– Александр Григорьевич, хотите посмотреть? – виновато спросил я. Сейчас будет переход.

Линьков очень охотно подошел и стал за моей спиной. Я включил напряжение.

Собственно, до момента перехода снаружи не так уж много увидишь главное делается невидимо. Я-то знал, что сейчас, по командам управляющего устройства где-то под козырьком магнита бесшумно и четко перемещаются секции, укладываясь в нужное положение. Сквозь кристаллическую решетку проводов неистово рвутся бесшумные электронные вихри, и невидимые для нас силовые линии извиваются, как клубок змей, чтобы выстроиться в той конфигурации, которую диктует им программа.

Сквозь ребристые сопла ускорителей в камеру ворвался сноп невидимых частиц, закружился смерчем, распался, на мгновение застыл и начал медленно опадать, будто стекать по стенкам. Мне казалось даже, что я вижу это оболочку из частиц – нечто вроде туманного, размазанного вихря, который мчится вдоль завитков поля.

А вот и зрелище! Бледное сияние разлилось по стеклу, и брусок начал исчезать. Не весь сразу, а постепенно – так, словно на него стеной надвигалась чернота и постепенно закрывала его. Брусок не успел еще полностью рассеяться в тумане, а уже проступили из мрака очертания передней его части. Середину бруска словно закрыло черное облачко с размытыми краями.

Очень большая разница была в скорости перехода: даже на таком маленьком расстоянии – от переднего края бруска до заднего – поле менялось весьма заметно, поэтому и переход был такой постепенный. Через десять минут все это повторится в обратном порядке.

– Путаная все-таки штука – время,– задумчиво проговорил Линьков за моей спиной.– А если б вы, например, не забрали брусок из камеры, что тогда?

– Да ничего особенного. Он смотрел бы на нас, а мы на него.

– Мне почему-то казалось, что тогда произойдет удвоение.

Одна клемма у осциллографа мне определенно не нравилась. По моему мнению, она отлынивала от своих прямых обязанностей. Ну, так и есть прокручивается на одном месте. Придется менять.

– Чему ж там удваиваться? – рассеянно бормотал я, возясь с нерадивой клеммой. Нечему там удваиваться да вообще-то и некуда: место ведь занято...

Брусок, ежели что, сольется сам с собой... Удвоится, если хотите, на атомном уровне...

– Ну, закончите вы эксперимент, а дальше что?

– Ничего особенного. Данные я передам на ЭВМ, пускай она сама ищет зависимости, за что же мы ее поим и кормим током! А завтра мы следующий слой пощупаем.

– И так каждый день?

– Обязательно. Как минимум – от звонка до звонка, а то и позже. В целом ряде случаев именно – и позже. И так вот всю неделю. Самый приятный день воскресенье: работай хоть до двенадцати ночи, никто не помешает.

– Никого в институте нет?

– Почему нет? Сколько угодно есть. Но считается, что никого нет, поскольку день нерабочий. Поэтому никто друг к другу не ходит, и никто друг друга не отвлекает. К тому же буфет закрыт, столовая тоже, питание берется из дому и поглощается прямо на рабочем месте: опять-таки экономия времени...

– А можно спросить: как насчет человека? – вкрадчиво осведомился Линьков. Ай да Линьков! Силен!

– Можно, – сказал я. – Насчет человека так: плохо с человеком. Поле в камере, сами видели, неравномерное, и переход поэтому неравномерный, по частям. Человек не брусок, на подставку его не положишь, он минимум половину камеры займет. Пуп земли все-таки. Homo sapiens. Теперь представьте, что у этого пупа ручки-ножки размажутся во времени. Прибывает, допустим, на станцию назначения одна правая нижняя конечность. Что тогда?

– Шум! – ответил Линьков.– И – звонок в прокуратуру.

– И появление товарища Линькова, который разбирается в физике,– в тон ему добавил я. – А если говорить серьезно, то переходы настолько ненадежны, влияние их на структуру объекта настолько неясно, а камера настолько несовершенна, что опыты на живых существах пока исключаются. Да и размах у нас не тот. Чтобы перебросить брусок на десять минут, и то черт-те сколько энергии требуется. А тут человека, да еще не на минуту, а хотя бы на сутки.

Ведь в нем килограммов 70-80 живого веса, не считая одежды...

– Насчет влияния на структуру это вы просто так сказали или действительно не знаете?

– Нет, кое-что мы, конечно, знаем. В аналитическом отделе как раз этим занимаются – делают полный анализ транспортируемых объектов.

– Рентгеноструктурный? – спросил Линьков.

– Рентген, химия, электронный микроскоп, все тридцать три удовольствия. С точностью до двух ангстрем – полная идентичность до и после перехода. Вы помните, надеюсь, что такое ангстрем?

– Что-то очень маленькое. Как сказал бы мой коллега Валентин Темин такая штучка для измерения атомов.

– Мой почтительный привет вашему высокообразованному коллеге, – сказал я. – Я круто меняю мнение о прокуратуре.

– А кстати, – заметил Линьков, – если вам почему-либо надоест хронофизика, я охотно возьму вас к себе в помощники. По-моему, у вас неплохие задатки детектива.

Я польщенно улыбнулся. Но Линьков тут же продолжил:

– А вот зачем приходил Чернышев, этого вы не определили... Я лично на девяносто процентов уверен: он хотел вам что-то сказать, но увидел меня и передумал.

– Все может быть, – ответил я, раздумывая, – Но скорее всего он хотел со мной посоветоваться по какому-нибудь научному вопросу. Да давайте потом зайдем к нему, я и спрошу – могу даже при вас. Только он очень застенчивый, я же вам говорил.

– Да, говорили, – как-то неопределенно ответил Линьков, и вдруг спросил: – А Чернышев хорошо знал Левицкого?

Говорить мне об этом очень не хотелось, но что поделаешь!

– Хорошо знал, – угрюмо буркнул я. – Раньше они были в контакте, одну работу мы с Чернышевым совместно вели, и тогда Аркадий к нему вроде хорошо относился... Но последние месяца три они даже не разговаривали... Аркадий на последней конференции слишком уж резко отозвался об эксперименте, который предложил Чернышев. Чернышев обиделся...

– А кто из них был прав?

– Оба были правы...

Так оно и было. Расчеты Ленечка сделал безупречно, но практически такое поле в камере долго держать нельзя. Только это теоретически не угадаешь; даже Аркадий, который на устойчивости собаку съел, уловил это не логикой, а скорее интуицией.

– Ну, ладно, – сказал Линьков, поглядев на часы. – Уже второй час. Я вас все же здорово отвлекаю разговорами. Пойду-ка я к начальству, то да се. К трем вернусь, и пойдем мы с вами прямо и Чернышеву. Договорились?

Линьков сделал мне ручкой и удалился, все так же аккуратно и бесшумно прикрывая дверь.

Вагон версий, а фактов кот наплакал...

Увидев Линьнова, Эдик Коновалов бурно обрадовался.

– Я уж вас хотел разыскивать, – сказал он нетерпеливо. – Одну идейку я здесь обмозговал...

Линьков содрогнулся. Идеи размножались с нарастающим ускорением. Вчера – Темин, сегодня утром – Стружков, а к обеду уже и Коновалов что-то сгенерировал. "Один я почему-то ничего не генерирую", – тоскливо подумал Линьков.

– Что ж, я вас слушаю, – обреченно сказал он.

– Значит, так... – решительно начал Эдик. – В общем, я считаю, что необходимо Стружковым заняться!

– Что?! – поразился Линьков. – Стружковым? Борисом?

– Непременно и в срочном порядке! – твердо заявил Эдик. – Я вот посидел, подумал, так, знаете, углубленно, – Эдик очень натурально изобразил, как углубленно он думал, – факты все проанализировал, сопоставил, как вы советовали... – Тут он с уважением поглядел на Линькова. – Насчет фантов это вы очень верно заметили!

– Какие же факты, по-вашему, говорят против Стружкова? – сугубо официальным тоном осведомился Линьков.

– Сейчас я все по пунктам изложу! – радостно сказал Эдик. – Значит, так!

История с Берестовой – раз! – Он энергично пригнул к ладони свой толстенный мизинец. – Поссорился с Левицким в последний день – это уже два! – Он загнул могучий безымянный палец. – Понятно? Есть факты! Он, конечно, вам говорит, что уходил из института, ну, так это еще надо проверять и проверять! Мог он, скажем, уйти не в пять ровно, а где-нибудь около шести? Мог! Они же у нас, физики-шизики, никогда по звонку не уходят, чтобы все вместе, дружно, коллективом, а так, помаленьку расползаются, как клопы, от пяти до шести.

Вот уж после шести, – тогда заметно, если кто выходит. Но Стружков, я ж говорю, вполне до шести мог справиться! Уловили мою мысль?

Линьков старательно протирал очки.

– Мысль вашу я уловил, – пробормотал он, надевая очки, – но должны же быть какие-нибудь мотивы.

– Есть мотив, а как же! Еще и какой мотивчик – пальчики оближешь! заторопился Эдик. – Я тут некоторые наблюдения произвел. И представляете, что выясняется, – что Стружков-то с Берестовой уже не того! Я Берестову на этот счет пробовал прощупать, но она, конечно, кремень-девка! Говорит официальным тоном: "Вам просто показалось!" – и все. А чего там показалось! Невооруженным глазом видно: то они все вместе да вместе – и в столовке за одним столом непременно и из института чуть не под руку, а теперь как обрезало! Вот только я не выяснил еще, с какого времени у них врозь пошло! – покаялся Эдик. – Но можно так предположить, что Берестова взяла да и перекинулась обратно к Левицкому! Возможен ведь такой вариант, правильно?

– Вообще-то да, – вяло отозвался Линьков. – Но все же обоснования слабоваты, неубедительны... Алиби Стружкова проверить, конечно, следует, тут вы правы...

При всей дикости коноваловской "версии" просто отмахнуться от нее было нельзя. Факты накапливались все такие, что следует думать скорее всего об убийстве или о каком-то другом преступлении, ставшем причиною гибели Левицкого. А если было преступление, то был и преступник...

– Да.обоснований я вам сколько хотите найду, – обиженно сказал Эдик. Котелок-то у меня кое на что годится, как думаете?

"Котелок твой для туристских походов годится, – со злостью подумал Линьков, – кашу в нем хорошо варить!"

– Я считаю: проработать надо этот вариант! – стоял на своем Эдик, – Вы не смотрите, что они ученые, интеллигенты.

Линьков медленно поднялся, потянул свою папку со стола. Коновалов тоже встал.

– Фактики я вам подберу, не сомневайтесь! – ободряюще сказал он. – Я хоть тут и недолго, а всю здешнюю специфику насквозь понимаю. Такие фактики подберем, – будь здоров!

– Учтите, что любые факты, – деревянным голосом произнес Линьков, нуждаются в тщательной проверке и уточнении. Надеюсь, вы меня поняли?

– Я вас понял! – горячо заверил Эдик, но ясные глаза его растерянно забегали. – Все проверим до точности!

Линьков с трудом удержался, чтобы не хлопнуть дверью под носом у понятливого Эдика.

Прокуратура была совсем близко от института – минут шесть ходу пенсионерским шагом. Линьков с разгона взял эту дистанцию максимум за полторы минуты и сам даже удивился, заметив, что уже поднимается по лестнице в здании прокуратуры.

"Версии, версии, вагон версий, а фактов кот наплакал, – думал он, шагая по коридору к кабинету начальника отдела. – Потому и версий много, что фактов мало..."

Когда Линьков закончил свой довольно бесцветный отчет, Иван Михайлович некоторое время молчал, барабаня пальцами по столу.

– Материала действительно негусто, – отозвался он наконец. – Ну, а как по-вашему, специфика института не играет никакой роли в происшествии?

Линьков пожал плечами.

– Непосредственно с работой лабораторий я еще не успел ознакомиться. Но маловероятно все-таки... Обстоятельства происшествия самые бытовые, к физике никакого отношения не имеют.

– Непонятно все же, – сказал Иван Михайлович, – почему именно в лаборатории?.. Очень непонятно... И вторая деталь – пропавшая записка.

Версию шантажа вы решительно исключаете?

– Работы, которые велись в лаборатории Левицкого и Стружкова, засекречены не были, так что вроде бы...

– Но в других-то отделах института есть засекреченные работы, возразил Иван Михайлович. – И Левицкий мог ведь что-то знать об этих работах?

– Конечно, мог, – согласился Линьков. – Такой вариант не исключен. Тогда в записке Левицкий мог сообщить, кто и что является причиной его смерти. И забрал записку тот, ному это разоблачение чем-то грозило...

– Логично, – сказал Иван Михайлович. – Но, значит, этот человек все время наблюдал за Левицким. Ведь чтобы вовремя перехватить записку, нужно было следить за каждым его шагом... и нужно было знать о замысле самоубийства...

– Или самому подготовить это самоубийство, – хмуро заметил Линьков, Хотя, с другой стороны: зачем бы тогда Левицкому писать записку?

– Могло быть и иначе, – возразил Иван Михайлович. – Левицкий, возможно, вовсе не собирался кончать самоубийством. Содержание записки могло быть, допустим, такое: "Я запутался, сделал то-то и то-то, иду заявить об этом".

Кто-то прочел эту записку, понял, чем это для него пахнет, и вот тогда организовал это "самоубийство". Или же он догадался о решении Левицкого как-то иначе, не прочитав еще записки, – это мне кажется даже более вероятным... Теперь прикинем. Во-первых: кому могла быть адресована записка и кто имел больше всего шансов ее обнаружить раньше времени? Во-вторых: кто знал Левицкого так хорошо, что мог по его поведению понять, на что он решился?

Линьков молчал, сжав губы. Ему было очень не по себе.

– По-видимому, таких людей немного, – продолжал Иван Михайлович. Стружков... Берестова... Хотя Берестова, видимо, исключается, раз она давно уже не встречалась с Левицким.

– Мог ведь быть и кто-то третий, тоже из институтских работников... тихо сказал Линьков. – Ни Стружков, ни Берестова не могли бы, мне кажется, действовать так предусмотрительно, точно и хладнокровно, как было бы необходимо в данной ситуации.

– Я понимаю, что в это поверить трудновато, – сочувственно отозвался Иван Михайлович. – Мне и самому эта версия очень не по душе. Но все-таки мой вам совет: понаблюдайте тоже и за Стружковым! Осторожно, объективно, не торопясь... Я понимаю, отпуск ваш срывается, но мы как-нибудь это потом сбалансируем, мое вам слово...

– Есть! – устало отозвался Линьков, вставая. – Зайду в библиотеку, затем вернусь в институт, лаборатории мне надо посмотреть...

– В общем, действуйте, действуйте, – поощрил его Иван Михайлович, снимая трубку телефона.

В городской библиотеке Линьков предъявил свое удостоверение и сказал нарочито небрежным тоном, что его интересует один вопрос: можно ли при помощи библиотечного учета установить, кто и сколько времени был в читальном зале в тот или иной день. Заведующая читальным залом, маленькая энергичная женщина, проницательно поглядела на него сквозь толстые линзы очков.

– Это вы для алиби? – деловито осведомилась она. – Кто конкретно вас интересует?

"Ишь ты, какая прыткая!" – удивился про себя Линьков.

– В данном случае я хочу выяснить лишь принципиальную возможность, сугубо официальным тоном ответил он. – Существует, по вашему мнению, такая возможность или нет?

– У нас есть постоянные читатели. Их наши сотрудники в лицо знают. Если это кто-либо из них... – Она многозначительно замолила.

– Речь идет не о конкретных личностях, – вежливо повторил Линьков, – а о принципе. Сколько времени хранятся взятые книги?

– Неделю. Периодика – три дня.

– Отлично. Возьмем тогда ближайшие три дня... – Линьков сделал вид, что колеблется. – Например, двадцать первое мая... или двадцатое. Могли бы вы точно установить, кто работал двадцатого мая в читальном зале?

Они разговаривали в подсобном помещении читальни, среди стеллажей с пачками отложенных книг. Заведующая повела взглядом по этим пачкам и с сомнением покачала головой.

– Это заняло бы слишком много времени, – сухо сказала она. – Мне просто некого поставить на такие розыски.

– Розысками я и сам могу заняться, вы только объясните принцип, поспешно заявил Линьков: это его вполне устраивало.

– Принцип простой, – несколько смягчившись, сказала заведующая. – Вот видите, в книгу вложена закладка. На ней написано, какого числа взята книга и на какой номер. Вы можете посмотреть, на каких закладках стоит дата "20/V", и проверить по картотеке, чей номер тут обозначен.

– То есть ясно, что книгу эту он выписал 18 мая, – заметил Линьков. – А приходил он после этого в читальный зал или нет, узнать нельзя. Ну что ж, я с вашего разрешения попробую кое-что проверить на выборку...

"Стружков мог сдать книги в тот же вечер, не оставлять за собой, раздумывал он, проглядывая закладки. – Или мог взять их раньше, не двадцатого..." Однако ему повезло. Четвертая стопка книг с закладкой, помеченной двадцатым мая, как выяснилось, хранилась для Стружкова Бориса Николаевича, научного сотрудника НИИВ. Линьков для маскировки проверил еще одну закладку, потом скова спросил, можно ли определить, сколько времени пробыл в читальном зале тот или иной посетитель, и ему повторили, что в принципе это невозможно.

"Да, в общем-то, этих сведений, пожалуй, достаточно, – думал Линьков, шагая к институту. – Ведь был Стружков 20 мая в читальне? Был. И именно вечером, поскольку весь день находился в институте. Из института он вышел вместе со всеми и назад не возвращался, это тоже установлено. Алиби хоть и не железное, но достаточно надежное... Разве если он сделал все... что "все", неизвестно, ну да ладно... Сделал все до шести часов, а потом ушел? Но известно, что Левицкий сразу после пяти куда-то уходил и вернулся не раньше, чем в двадцать минут шестого, а лаборатория в это время почему-то была заперта... Положим, время все же оставалось... И вообще все это известно со слов самого Стружкова и Нины Берестовой. Только с их слов! Линьков покачал головой и тихонько вздохнул. – А дать ложные показания, как известно, способны даже самые симпатичные люди. Т-так! Ну, уж если Стружков врет, то ему прямая дорога во МХАТ, реалистически он очень все изображает! А вот Нина... Она и а глаза мне ни разу не глянула и думала явно о чем-то своем. И деталь эта странная, с одеждой Аркадия... не подтверждается она фактами, смахивает на неудачную выдумку... ах, чтоб тебе!"

Последние слова Линьков произнес почти вслух, и неизвестно в точности, к чему они относились, то ли к показаниям Нины Берестовой, то ли к тому странному факту, что следователь прокуратуры попытался проникнуть в Институт времени, не предъявляя пропуска, и был остановлен суровым возгласом вахтера.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Линьков вернулся совсем другой, словно его подменили. Он был, правда, все так же вежлив и спокоен, но говорил со мной как-то отчужденно. Вообще даже не столько говорил, сколько слушал. Задаст вопросик – и молчит, слушает. А, главное, думает при этом не столько о хронофизике (разговор шел в основном об этом предмете), сколько о чем-то совсем другом. Я понимал, что ему вообще-то есть о чем подумать, но все же... Нет, не нравилась мне эта перемена в Линькове...

Мы сразу пошли, как условились, к Чернышеву. Но лаборатория была заперта, мы решили подождать Ленечку, пристроились на широком подоконнике в коридоре и заговорили о хронофизике. То есть я-то сначала поинтересовался, нет ли чего новенького, но Линьков отвел свои ясные синие очи в противоположную сторону и выдал краткое сообщение типа "на данном участке фронта существенных изменений не произошло". После чего захотел выяснить, какие, собственно, работы ведет лаборатория Чернышева, и я попытался ему это изложить, хотя под ложечкой у меня сосало от предчувствия новой беды...

Как-то я все же выдавал Линькову интересующую его информацию. Тем более, что информация эта и вправду могла интересовать любого нормально развитого нашего современника, правда, не с точки зрения правовой или детективной, а так, вообще. Так что постепенно Линьков оттаял и начал опять разговаривать по-человечески.

По коридору прошел Юрочка Масленников, с любопытством поглядел на нас и сообщил, что если мы ждем Чернышева, так у них в отделе сегодня семинар. Я объяснил Линькову, что если так, то ждать Чернышева сегодня не стоит, семинар начинается в два и наверняка продолжается во конца рабочего дня.

– Ладно, – сказал Линьков, глянув на часы, – тогда, если не возражаете, мы посидим полчасика в вашей лаборатории, и вы эти сведения выдадите мне сухим пайком, так сказать.

Я не возражал, и мы отправились в лабораторию.

– Странная все же штука – время! – задумчиво говорил Линьков, пока мы шагали по коридору.– Фактически ничего мы раньше о нем не знали. И, хуже того, думали, что знаем все. Все, что только можно узнать. Лет десять назад само название "Институт времени" вызвало бы крайнее недоумение. "Время? Чего ж тут изучать? Ясное дело – все течет, все меняется". А стоило слегка копнуть эту проблему – и сразу обнаружилась бездна загадок...

– Да уж, – сказал я, – когда наш институт создавался, таких разговоров мы наслушались вдосталь. У нас ведь тогда в активе было всего ничего несколько петель во времени для микроскопических объектов да уйма опытов с элементарными частицами в ускорителях. Говорили, что на это хватит отдела, что все ограничится частицами, что с макротелами даже и возиться не стоит...

В общем, хулителей и скептиков хватило бы, чтоб угробить два таких института...

– Ас чего, собственно, началась вся эта затея? – спросил Линьков, когда мы уселись на табуретах в лаборатории.

– Да началась в основном с теории, – сказал я. – Появились теоретические работы, которые исходили из возможности существования частиц, движущихся быстрее света. У Файнберга из Штатов была такая идея и у нашего Терлецкого.

Японцы опубликовали парочку расчетов...

– Это значит вопреки Эйнштейну? – быстро спросил Линьков.

И он туда же, "вопреки Эйнштейну"! Почти все неспециалисты как услышат о сверхсветовой скорости, так сразу решают, что это противоречит теории относительности.

– Нет, здесь совсем другое, – терпеливо разъяснил я. – В работах, о которых я говорил, принимается, как у Эйнштейна, что обычные частицы, из нашего мира, – ну, те, из которых мы состоим, – они не могут даже достигнуть скорости света, а тем более превысить ее. Предполагается другое – что за этим световым барьером могут существовать особые частицы, которые никогда не имеют скорости ниже, чем световая... В общем, вроде как особый мир, симметричный нашему, что касается световой скорости. У нас частицы не могут подняться до этого барьера, а там не могут опуститься ниже его. В общем-то симметрия не совсем соблюдается: у нас ведь существует наименьшая скорость – ноль, а там наибольшей скорости нет – частица может двигаться даже с бесконечной скоростью...

– Но, позвольте, тогда ведь вся логика теории относительности летит к черту!

– удивился Линьков. – Если существует бесконечно быстрый сигнал, то существует и абсолютное время, и, значит, вся ньютоновская физика верна! Где же тут Эйнштейн?!

– Ну да, так получается, если считать, что скорость света – рядовая скорость, – возразил я. – Большая, но рядовая. А опыт говорит, что это не так, что она не рядовая, а абсолютная. Во всех работах по сверхсветовым частицам, по тахионам так и принимается, что скорость света особенная. А бесконечно большая скорость – как раз рядовая. По отношению к нам тахион имеет бесконечную скорость, а по отношению, допустим, к Сириусу – очень большую, но не бесконечную. А скорость света и там и тут остается одинаковой...

– Ах, вот такие пироги, значит? – задумчиво проговорил Линьков, – Тогда я вообще не вижу, из-за чего весь шум!

– А шум именно из-за того, что если допустить и теорию относительности и существование тахионов, то нужно отбросить причинность, – объяснил я. Тогда сразу получается, что тахионы, взаимодействуя с обычным веществом, могут передавать ему информацию из будущего. Вообще могут осуществлять прямую связь прошлого с будущим, и наоборот. Вот это и вызвало возражения ортодоксов.

– Еще бы! – Линьков усмехнулся и покрутил головой. – Я сам, знаете, завопил бы, если б сегодня своими глазами не видел, как вы брусок гоняете туда-сюда по времени.

– Ну, с бруском и вообще с нашими петлями дело сложнее, – сказал я. Мы даже не уверены, что тут все дело в тахионах. Вначале-то мы только эту возможность и видели. Знаете, как обычно бывает: пока теоретики переругиваются, экспериментаторы пробуют. Вот как раз Вячеслав Феликсович, наш директор, и решил попробовать, первым у нас. Тут тоже отчасти случай помог. В одном эксперименте, на ускорителе, наблюдался резкий скачок энергии. Представляете, энергия частиц вдруг прыгает сама собой и чуть ли не на целый порядок. Искали причину, не нашли, думали рукой махнуть, а он решил повторить опыт. Получил опять скачок, и вполне надежно. Больше того, оказалось, что эти скачки энергии, если их пронаблюдать подольше, периодически повторяются.

– И как же он это объяснил?

– Предположил, что тут мы имеем дело с передачей энергии из будущего в прошлое. Частица словно бы сама себе передает энергию. Авансом, так сказать.

– И массу, конечно?

– Да, и массу. Вообще материя переносится вспять, против пресловутой "стрелы времени". Просто нам повезло, что мы наткнулись на такие поля и вообще на такие условия, когда частица усиленно генерирует эти сверхсветовые тахионы и потом сама же их поглощает.

– Ну, наткнуться мало, надо еще понять, – заметил Линьков.

– В этом все и дело! Когда Вячеслав Феликсович выдвинул свое объяснение, никто сначала верить не хотел, – кроме энтузиастов, конечно. Ну, все-таки разрешили опыты продолжать. Тогда всего одна группа работала, и в основном на ускорителях. Их главным образом интересовало, как усилить эффект и перенести его на макротела. Первую хронокамеру прямо и скопировали с ускорителя. Воспроизводимость результатов была хуже некуда! Ну, а потом постепенно пошло дело, наладили настоящие хронокамеры – вот как наша, – научились брусочки забрасывать и возвращать... Так и движемся – осторожненько, ощупью... А я и сам иногда не понимаю: чего это мы так осторожничаем? Ну, не замкнем мы какую-нибудь петлю: например, брусок из будущего примем, а обратно его возьмем да не отправим. Допустим, что из-за этого наша история перейдет на другую мировую линию. Ну и что? Почему так уж необходимо держаться за ту линию, на которой мы живем? У меня имеются к ней весьма серьезные претензии.

– Непредвиденные последствия... – неопределенно отозвался Линьков. Возможность катастрофы...

– На нашей мировой линии такая возможность, вы думаете, исключается? ехидно спросил я. – А по-моему, существуют абсолютно равные шансы за то, что на другой мировой линии нас ожидает не ухудшение, а улучшение. Абсолютно равные! По крайней мере для нас – пока мы не научимся рассчитывать будущее.

Да ведь в данном случае и разница-то ерундовая: на одной линии кто-то послал брусок из будущего в прошлое, а на другой – нет. А вообще-то я иногда думаю о тысячах, да что там о тысячах – о миллионах неиспользованных вариантов будущего, которые можно было бы осуществить!

– Наудачу? Этан можно здорово нарваться... – меланхолически заметил Линьков, – Помните "Конец Вечности" Азимова? Там ведь эти Вечные уж как рассчитывали и пересчитывали все варианты Минимально Необходимых Вмешательств в историю, и то просчитались в конце концов... А уж где нам...

– Ну, ясное дело, куда нам до Вечных! Они себе сидели вне потока времени и могли проверить даже отдаленные результаты своих действий. При таких условиях работать – одно удовольствие! Можно даже щеголять мастерством, добиваться наиболее экономных и изящных вариантов. А мы в этом потоке времени с головой утопаем. И все-таки, я думаю, рассчитать кое-что возможно!

И стоило бы хорошенько подготовиться да рискнуть! Ох, стоило бы!

Тут наступила долгая пауза. Я представил себе, как это здорово будет, если удастся рассчитать, что нужно для спасения человечества от угрозы термоядерной войны. Кто знает, может, для этого достаточно было бы лет сорок назад перекрыть на часок движение на какой-то улице какого-то города. Или еще что-нибудь в этом роде. И р-раз! – покатилась история с этой минуты по другому пути, все дальше отклоняясь от прежней трассы...

О чем думал Линьков, дело ясное. Он вот что сказал:

– Насчет изменения будущего – тут я согласен. Мы ведь все равно меняем будущее любыми своими действиями. Даже бездействием. Ничего не делать это, в сущности, тоже вариант действия. Но что касается прошлого – дело совсем другое. Изменив прошлое, мы изменяем настоящее – то, в котором сегодня живем. Тут уж я не знаю... в общем, надо бы поосторожнее с этим, по-моему.

– Да я вполне приветствую осторожность! – откликнулся я. – Без нее не проживешь. Только знаете что, Александр Григорьевич? Я ведь, по правде говоря, иногда сомневаюсь: а можно ли так уж основательно изменить прошлое?

Читал я, помню, такой фантастический рассказ, – там люди отправлялись на экскурсию в далекое прошлое и охотились на заранее отмеченных динозавров:

скажем, известно, что этот именно ящер через пять минут утонет в асфальтовой яме и ничто не изменится, если его застрелят на три-четыре минуты раньше этого... Но один из экскурсантов случайно раздавил бабочку и в результате, вернувшись в будущее, они обнаружили там вместо демократического строя фашистский.

– Это Рэй Брэдбери, "И грянул гром", – сообщил Линьков.

Ужас, до чего он был начитанный, и все, как есть, помнил! Профессиональные навыки, что ли...

– Да, действительно Брэдбери. Так вот, по-моему, это чушь. Ни бабочка, ни брусок, что с ними не случись, на ход истории не повлияют. Нужна целая серия продуманных, целенаправленных действий – тогда и мелочами можно добиться серьезных результатов. Постепенно, по волоконцу, можно перерезать толстый канат. А если отщипнешь одно волоконце – ничто не изменится. Да, вот в том же "Конце Вечности" правильно, по-моему, говорится о затухающих изменениях реальности: они расходятся все шире, как круги по воде, и постепенно, вдали сходят на нет. Не так-то легко повлиять на ход истории! Почему я и думаю, что зря мы осторожничаем со своими брусками,– ничего они вообще не изменят, сколько их ни перебрасывай по времени.

– Наверное, вы правы, – сказал Линьков, – По-моему, эта идея Минимального Воздействия, которого достаточно, чтобы существенно повлиять на ход событий, исходит из упрощенного представления, будто история процесс однозначно детерминированный. А ведь мир статичен. Это миллионы событий, в общем-то случайных. Можно заменить десятки и тысячи событий другими, а историческая тенденция останется та же. И результат будет тот же. И вообще, по-моему, с изменяющимися временами дело обстоит несколько иначе – я имею в виду мировые линии, о которых вы говорили. Конечно, очень строго говоря – очень-очень строго! – две линии, на одной из которых бабочка жива, а на другой раздавлена, отличаются друг от друга. Но это отличие можно установить только при помощи каких-то сверхмощных, еще не существующих "временных микроскопов". А если смотреть на события обычным, невооруженным человеческим взглядом, то никакой разницы не увидишь. И не только две линии, а, пожалуй, тысячи и миллионы теоретически различных линий могут на практике быть неотличимо схожими. По-моему, нужно ввести какой-то интервал исторической неопределенности, что ли. Такого допуска на всякие вмешательства, в пределах которого все заново возникающие мировые линии, все измененные будущие окажутся практически одинаковыми.