Текст книги "Малые ангелы"

Автор книги: Антуан Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

47. ГЛОРИЯ ТАТКО

20 октября мы вошли в эвакуационный проход, каждый из нас, как только мог, пытался сохранить равновесие, каждый неуклюже пытался избегать дверей, за которыми были пламя и кровь. Теперь нас было только двое. Луна зашла, прошло три часа, затем луна снова появилась на поверхности, затем занялся день, затем снова день окончился. Глория Татко шла впереди. Она опустила голову, она смотрела исподлобья, она встряхивала волосами, имевшими форму засаленных кос, и руками, походившими на длинные связки пузырчатых ремешков. Мне было грустно видеть ее в этом состоянии, которое вскоре придаст ей ужасную внешность Вилла Шейдмана, таким, каким его часто описывал в последних главах своих книг Фред Зенфль. Слезы застилали мне глаза. Глория Татко повернулась, она шла всего на пять или шесть метров впереди меня, но ей надо было сделать усилие, чтобы добросить до меня, сквозь рычание огня, разборчивые слова. Поторопись! – крикнула она механическим, отвратительным голосом. – Ускорь шаг, если ты хочешь вовремя попасть в матрицу!.. медведицы вот-вот разродятся, они уже корчатся от боли!.. Я пошевелил рукой, чтобы показать Глории, что я понял ее предупреждение. Глория прокричала еще начало предложения, но, поскольку мы входили в зону турбулентности, она не стала продолжать. Вместо того чтобы ускорить шаг, я начал подремывать на ходу, чтобы уберечься от опасностей. Квартиры пылали вокруг нас. Лифты со свистом падали, за ними следовали и им предшествовали горящие тела. Кроме этих пунцовых факелов и светового кольца, которое они на огромной скорости отбрасывали вниз, света было мало. Луна приближалась к своей последней четверти, и две ночи спустя она уже не освещала более наше продвижение вперед. Слезы намыли рытвины на моем лице, словно на мне была маска, готовая вот-вот растопиться. Я шел вслед за Глорией Татко. По причине жары она потеряла свою одежду и волосы. Она бормотала в мой адрес советы, которые мне не удавалось разобрать. Где-то недалеко слюняво рычали медведицы. У них были горячие внутренности, и они страдали. Период их первых схваток начался. Луна вновь показалась в форме тонкого серпа. В проходе, по которому мы с упорством следовали, двери были потрачены огнем; другие двери оставались распахнутыми от дряхлости. Иные казались вечными. Я разглядел номер одной из них, 885, номер слишком знакомый, чтобы не быть роковым. Это был номер моей комнаты. Мы сделали круг. Я говорю моя комната, чтобы не погрязнуть в пустых объяснениях. Номер 885 был местом, куда меня сослали с самого начала, это была комнатка, что находилась по соседству с камерой Софи Жиронд, женщиной, которую я люблю и которую я никогда не встречал в действительности, потому что коридоры распланированы таким образом, что ни один из нас не может завязать с кем-либо реальным или воображаемым истинно человеческих и реальных отношений. Быстрее! – простонала Глория Татко. – Уже поздно, малыш!.. Теперь уже так поздно!.. Я представил себе медведиц, которые барахтались в полутьме межпалубного пространства, которые катались от страха и боли; белые шкуры их были запачканы грязью, они бились лапами о стены; корабль был пустым, матросов не было, или они были мертвы, я слышал, как Софи Жиронд ходила взад и вперед от одного хищника к другому. Поторопись, малыш… – шепнула Глория Татко. – Попробуй проскользнуть с другой стороны!.. Она пыталась сохранить равновесие посреди языков пламени, она показывала мне, где пройти, луна над нами была круглой, и не было ни одного доступного для движения пути. Я чертил зигзаг до двери камеры 886, до ее оборотной стороны. Я приложил к иллюминатору свое рыдающее лицо. Стекло было толстым. Я увидел Софи Жиронд, затем она оказалась вне моего поля зрения. Она вся светилась от плацент. Белые медведицы вылизывали своих малышей и рычали, огромные, лежа на спине, они принимали позы, которые делали их то игривыми, то капризными. Я постучал кулаком в дверь. Никакого шума не последовало. Я слышал медведиц, я слышал голос Софи Жиронд. Я не знаю, что она говорила, я не знаю, с кем она говорила. Было уже слишком поздно пройти сквозь дверь и выйти, будь то в матрицу или на свободный воздух. О, малыш… – вздохнула Глория Татко. Я развернулся в ее сторону, чтобы подойти к ней, я ее не увидел, я позвал ее, она не ответила. С этой стороны небо было черное, беззвездное. На нем уже более ничего не светилось. Вытекание последнего ненужного последа замарало единственное окно, в которое я еще мог погрузить свой взгляд. Даже огонь не излучал более никакого света.

48. АЛИЯ АРАОКЯН

Читайте книги Фреда Зенфля, незавершенные книги, равно как и те, что он дописал до конца, в которых последняя страница каждый раз страшно испачкана кровью и сажей, читайте романы, с которых он сам делал иногда два или три списка, чтобы дать их почитать любителям, некоторые из них скорее всего, можно еще найти в какой-нибудь груде трупов, они все еще годятся к употреблению, если соскрести с них осевший на них пепел и убрать негашеную известь, на которой запечатлелась их форма, и не обращать внимания на собственные рыдания; другие все еще плавают в сине-зеленых водах, в глубинах его снов, а может быть, и ваших, читайте их, даже если вы потеряли способность читать, любите их, в них часто описываются картины гнуси, в них вновь жизнь вдохнули в тех, кто еще при жизни прошел через гнусь, в них можно также найти изящные сцены, исполненные чувственной нежности, это романы, в которых время от времени все же говорится и о верности влюбленных, и о воспоминаниях, это книги, основанные на том, что остается, когда не остается ничего, и от вас только зависит, чтобы они стали достойными восхищения, большинство из них снова пережевывают тему вымирания всего и вся, которая пронизывала холодом Фреда Зенфля в период его пребывания в лагерях и после, читайте их, найдите их, Фред Зенфль много скитался по лагерям, он настолько хорошо знал тех, кто жил за колючей проволокой, что посвятил им словарь, собрав в нем их многочисленные арготические имена, он так любил мир концентрационных лагерей, что всем сердцем желал его всем представителям мужского и женского пола, и постоянно описывал беду и последние наваждения, читайте, например, «Die Sieben Letzte Lieder», один из самых его плохих текстов, или «21 декабря», не вошедший ни в какие сборники, который, вне всякого сомнения, является самым плохим из его текстов, но который сам я особенно высоко ценю, потому что в нем говорится о том, что мы были товарищами по странствиям и несчастьям, и это правда, что мы страшно много плакали вместе, хотя и находясь большую часть времени вдали друг от друга, говоря я, я разумею Алию Араокян, мы знали друг друга всего одну лишь ночь, читайте также роман Фреда Зенфля, который я люблю больше всего, он был написан в то время, когда маневренный вагон дробил и тащил по рельсам его тело, это довольно забавный и многосторонний роман, способный понравиться читателям мужского и женского пола, читайте его, прочтите хотя бы его и любите его.

49. ВЕРЕНА ЙОНГ

Когда я пришел к Энзо Мардиросян, его нигде не было видно. Я устроился поблизости, поедая запасы, которые рассчитывал ему вручить в благодарность за его услуги. Начинало холодать. Иногда, когда день сходил на убыль, можно было увидеть сероватые хлопья, появляющиеся из земли и молчаливо из нее высвобождающиеся до уровня человеческого роста, затем они исчезали. Домик наладчика слез имел вид руины, сгоревшей столетия назад, но, поскольку землю долгое время трепали бури из дефолиантов и газов, растительность не захватила здесь себе места. Ежевика была тщедушной, тутовая ягода, черневшая посреди терний, имела вкус нитрата. Скажем, что это были последние плоды осени, и не будем больше о них говорить. Затем я направился к источнику. Я спустился, вошел, позвал. В нишах, где кто-нибудь мог бы еще пожить какое-то время, оставались одни лохмотья сожженной или прогнившей ткани. Я снова вышел, было 22 октября. Снаружи пейзаж окончательно превратился в ночную хлябь. Я знаю, что мог бы мне сказать наладчик: что все во мне внутри было разлажено, не только слезы, и что плачу я непонятно как и беспорядочно, и часто не ко времени, или без причины, или же что я остаюсь бессмысленно невозмутимым. Было слишком поздно выздоравливать. Так что я решил обойтись без наладчика. Уже ничего почти не было видно в окрестностях. Ведомый слабым светом, я взобрался на холмик из пепла. Там была женщина, лежавшая возле фонаря. Мы познакомились, мы прожили мгновение на вершине мира, у нас было трое детей, все девочки. Одна из них, Верена Йонг, взяла себе имя матери. Она была красивой. Скажем, это была самая младшая. Через несколько лет сумерки сгустились. Стало трудно оставаться на месте и передвигаться, не потеряв друг друга из виду, и неожиданно никто более не отзывался на мои призывы. И поскольку мне было страшно покидать световое кольцо, которое фонарь образовывал в черном пространстве, я стал кое-как перебиваться подле огня. Однажды ночью моя одежда воспламенилась. Смешавшись с пеплом, я продержался еще в течение некоторого времени, дрожа и похныкивая. Скажем, еще четыре или пять лет. Мне случалось испускать стенанья, чтобы сделать вид, что я разговариваю с ветром, но никто более ко мне не обращался. Скажем, в этот раз я был уже точно последним. Скажем и не будем больше о том говорить.

Сорок девять малых ангелов прошли сквозь нашу память, по одному на каждый наррац. Вот их перечень

1. Энзо Мардиросян 36

2. Фред Зенфль 38

3. Софи Жиронд 41

4. Крили Гомпо 45

5. Измаил Давкес 48

6. Летиция Шейдман 52

7. Вилл Шейдман 55

8. Эмильян Багдашвили 60

9. Эвон Цвогг 65

10. Марина Кубалгай 69

11. Джалия Солярис 74

12. Варвалия Лоденко 79

13. Белла Мардиросян 84

14. Лазарь Гломостро 89

15. Бабая Штерн 95

16. Лидия Маврани 99

17. Иальян Хейфец 105

18. Юлгай Тотай 111

19. Башким Кортшмаз 116

20. Робби Малютин 121

21. Соргов Морумнидьян 126

22. Наяджа Агатурян 131

23. Сафира Гульягина 137276

24. Сара Квонг 144

25. Вульф Огоин 147

26. Язар Дондог 163

27. Рита Арсенал 166

28. Фрик Винслов 173

29. Джесси Лу 179

30. Клара Гюдзюль 184

31. Жюли Роршах 189

32. Арманда Ишкуат 194

33. Джина Лонгфелло 199

34. Малека Баярлаг 206

35. Рашель Кариссими 213

36. Адзмунд Мойшель 217

37. Витольд Яншог 223

38. Наиссо Балдакшан 228

39. Линда Сью 233

40. Дик Жерихо 238

41. Костанцо Коcю 243

42. Патрисия Яшри 248

43. Мария Клементи 253

44. Рим Шейдман 258

45. Дора Феннимор 260

46. Сенгюль Мизракиев 265

47. Глория Татко 268

48. Алия Араокян 272

49. Верена Йонг 274

ЕКАТЕРИНА ДМИТРИЕВА
ЗАМЕТКИ ПЕРЕВОДЧИКА. О НЕКОТОРЫХ?ЛЕКСИЧЕСКИХ, ПОЭТИЧЕСКИХ?И СМЫСЛОВЫХ НЕОЛОГИЗМАХ?В ТВОРЧЕСТВЕ А. ВОЛОДИНА

Когда Володин утверждает, что Антуан Володин скорее даже не псевдоним, но имя собирательное и что когда он говорит «я», это означает «мы»[85]85
  «Антуана Володина, – сказал Антуан Володин на одном из своих недавних выступлений в Национальной библиотеке Франции (2006), – следует понимать как коллективную подпись, за которой скрываются голоса и поэзия многих других авторов. Необходимо понимать мое физическое присутствие здесь, перед этим микрофоном, как делегата, коему выдан мандат представлять других, – тех из моих товарищей, которые не могут появиться сейчас перед вами по причине своей ментальной удаленности, заключения или смерти». И далее перечислил тех из «своих товарищей» (а на самом деле – персонажей своих произведений), глашатаем которых он себя числит: Ингрид Фогель, Язар Таршальски, Люц Бассманн, Элли Кронауер, Василиса Лукащук и т. д.


[Закрыть], то за этим, помимо прочего, действительно стоит присущая практически всем его произведениям[86]86
  У себя на родине Володин известен как автор пятнадцати романов: «Сравнительная биография Жориана Мюрграва», «Корабль ниоткуда» (1986), «Ритуал презрения» (1986), «Баснословный ад» (1988), «Лиссабон, на последнем краю» (1990), «Alto solo» (1991), «Имя обезьян» (1994), «Внутренний порт» (1996), «Белая ночь в Балкирии» (1997), «Вид на оссуарий» (1998), «Постэкзотизм в десяти уроках. Урок одиннадцатый» (1998), «Малые ангелы» (2001), «Дондог» (2003), «Bardo or not Bardo» (2005), «Наши любимые животные» (2006).


[Закрыть] «сказовая» манера письма, где события и истории имеют каждый раз своего сказителя-рассказчика. Более того, как это уже показал в своем предисловии Фредерик Детю, сами сказители пересекаются и словно накладываются друг на друга, так что в какой-то момент читатель начинает смутно понимать, что не только та или иная история была рассказана (придумана, увидена во сне, пробормотана) тем или иным рассказчиком, но и сами сказители, почти как у Борхеса, легко могут оказаться плодом сна, воображения, прорыва подсознания другого сказителя.

Поневоле употребив традиционные термины «сказовая манера», «сказитель», я должна признать, что определение это весьма приблизительно, потому что сам Володин, для того чтобы отделить свою литературную манеру от обычных, категориально определяемых в литературоведении форм письма, придумывает для нее новые обозначения-неологизмы, среди которых – принципиально важные для жанровой специфики «Малых ангелов» – romance и narrats. В русской версии романа они переведены соответственно как романш и наррацы, хотя допускаю, что можно было бы предложить и более удачные варианты. Все они предполагают множащийся в тексте источник речи, помноженный на собственно ситуацию обретения речи, которая и становится в определенном смысле главной интригой «Малых ангелов» (как и большинства других произведений Володина), а также еще и особый тип композиции его книги, где за внешней хаотичностью на первый взгляд мало чем связанных сказов (наррацев) скрывается на самом деле совершенно четкая структура, предполагающая перекличку тем и голосов, где ни одно слово, ни один сюжет, ни один звук не остается без ответа.

Пост-экзотизм – еще один категориальный неологизм, который Володин вводит для определения строя своего письма, подменяя его иногда смежным понятием иностранная литература на французском языке (собственно, в современном «пейзаже» французской литературы Володин как раз и занимает нишу литературы пост-экзотической, будучи ее создателем и, по сути, единственным представителем). О том, что такое пост-экзотизм и как возник данный конструкт, во многом обусловленный не только творчески, но и биографически, Володин неоднократно говорил в разного рода интервью и выступлениях. У него есть также и специальный текст под названием «Пост-экзотизм в десяти уроках. Урок одиннадцатый», который многие ошибочно приняли за манифест. Сам же автор считает его таким же романическим созданием, как и остальные его книги (само название означает, что данная книга есть одиннадцатая по счету и в ней в какой-то мере подводятся итоги предшествующих десяти книг, которые в своей массе и надо рассматривать как пост-экзотический конструкт).

Если попытаться суммировать то, о чем говорил сам автор, и то, о чем говорят его книги, то оказывается, что «пост-экзотизм» как понятие и одновременно как тип письма (равно как и «иностранная литература на французском языке», о которой говорил Жиль Делез) возник из желания не вписываться в современный литературный контекст, но, наоборот, словно «выписаться» из него, убрав все возможные точки пересечения с другими писателями, течениями и тенденциями (правда, опять-таки в одном из интервью Володин признался, что в последние годы ему попадались произведения некоторых зарубежных писателей, в которых он усмотрел связь с пост-экзотическим стилем: Харуки Мураками, Виктора Пелевина, Орхана Памука, – близкое ему ночное сознание, фантасмагория, смешанные миры, реальность, поставленная под знак сомнения, книга в книге)[87]87
  Вообще же современная критика вписывает Володина в контекст так называемой постапокалипсической литературы, к числу которой относятся такие писатели, как Оливье Ролен, Бернар Ламарш-Вадель, Агота Кристоф, Патрик Керманн и др. (см.: Viart D., Vercier В. La litterature francaise au present. Heritage, modemite, mutations. Paris, 2005. P. 188–207).


[Закрыть].

Само слово впервые появилось в 1990 году, когда издательство «Minuit» готовилось опубликовать его новый, пятый по счету роман «Lisbonne, demiere marge». И когда журналист из «Nouvel Observateur» задал Володину типично французский (и даже типично парижский) вопрос: «Где вы себя числите» («Оu vous situez-vous?»), то, как вспоминает Володин, ему показалось непристойным, что его спрашивали об этом. Это уже было скорее дело журналиста – соотнести его с тем или иным литературным контекстом. Вместе с тем писатель четко знал, с чем он себя не соотносил, и потому ему показалось важным определить прежде всего свою инаковость. Так родилось понятие «пост-экзотизм» – как выпад, противостояние: раз уж от автора требовалась «этикетка», то он нашел такую, которая демонстрировала, что книги его находятся вне привычных категорий существующей литературы и литературной критики. Речь шла об утверждении маргинального характера той литературы, которую Володин создавал, ее удаленности от литературных норм, моды, метрополий, доминирующих культур. Впоследствии, в книге «Пост-экзотизм в десяти уроках…» Володин, отчасти играя словами, все же попытался ответить на вопрос, заданный когда-то журналистом: «Мы числим себя, – писал он, – по тюрьмам, лагерям, в физическом и психическом заточении». Именно в этом воображаемом карцеральном универсуме и развивается действие его произведений, где звучат голоса автора (авторов) и повествователей, населяющих пост-экзотический мир, где все находятся в заточении, но где творческая свобода бесконечна.

Пост-экзотизм, утверждает Володин, позиционирует себя как литературу странную и иностранную, не принадлежащую никакой национальной культуре (игра слов во французском языке: etrange – странный, но также и чужой, иностранный). Определяя свой мир как экзотический (чужой и чуждый) в отношении ко всем принятым кодам, он утверждает, что его экзотические ценности, рассмотренные изнутри той сферы, в которой они существуют, уже перестают восприниматься как экзотические, но, напротив, создают последовательную систему ценностей, которая и определяет пост-экзотический мир (в самом слове «пост-экзотический» очевидны две составляющие: «экзотизм» и «пост»).

Политика, как это явствует и из романа «Малые ангелы», является основой пост-экзотического построения Володина: каждое поэтическое высказывание, каждая фраза так или иначе отмечены ее печатью. Герои Володина – интернационалисты, анархисты, революционеры, террористы, «камикадзе», последователи русских народников, полумистики и полубезумцы. Им противостоят богатые и именитые – капиталисты, нувориши, мафиози. Общая тематика «Малых ангелов», как опять-таки, и большинства других книг Володина, прочитывается довольно ясно: поражение эгалитаризма и извращения тоталитаризма. При этом его «политическая история» более фантасмагорична, чем исторична: лагерь (лагеря) предстает одновременно как пространство реальное и вместе с тем архетипическое, поскольку в володинском мире заточение и «концентрация» есть явление не только физическое, но и психическое. Люди, пережившие революции и геноцид, оказываются в замкнутом пространстве, навсегда исключенные из мира, выброшенные из внешней жизни. Это люди, которые ничего не отрицают из коммунистической идеологии, антикапиталистической и антиколониалистской, которая и привела их в тюрьму, дав им в качестве единственной перспективы на будущее – молчание, безумие или смерть. Будущее для них невозможно. И потому их единственным способом проживания становятся воспоминания.

Так Володиным увязываются воедино различные пласты романического повествования – политический, фабульный, поэтический, языковой. Чисто поэтически мы действительно имеем текст, основанный на лакунах, никак не выстраивающийся в единую фабульную линию, где потеря памяти, загадочность языка, предстающего как порождение бреда, фантазии, ложатся в основу сюжета. Но на наших глазах политика превращается в литературу: заключенные, обреченные на смерть и пережившие уже смерть, нравственно и физически деградировавшие, впавшие в безумие люди используют речь, чтобы преобразить свое настоящее и сделать его хотя бы мало-мальски сносным.

Вместе с тем – и здесь уже становится совсем интересно – все эти люди, мыслящие себя своего рода поэтами, не придают слишком позитивного смысла речи. Напротив, когда читаешь тексты Володина (то есть тексты его персонажей), то становится понятно, что сами они веруют лишь в абсолютную тщету речи. Иногда его герои вообще предпочитают впасть в амнезию и воссоединиться с тьмой. Соблазн молчания и невозможность молчать. Во всяком случае, именно на этой основе и созидается романическое построение пост-экзотизма, играющего с идеей собственного уничтожения.

Действие романов Володина происходит в неопределенную эпоху, словно на дворе – иной календарь, – не тот, согласно которому мы живем. Исторически это время, отмеченное значимыми событиями: «две тысячи лет после мировой революции», «между двух войн», «во времена лагерей», «в конце времени существования человеческого рода». В результате возникают тексты, погруженные в реальность не исторического пространства, но того, что сам Володин называет шаманизмом (точнее: большевистским вариантом шаманизма – еще один володинский неологизм). Последнее определение в свою очередь тоже нуждается в пояснении.

Действительно, среди героев Володина, наряду с революционерами, анархистами, маргиналами и прочими присутствуют и шаманы. Сам автор вполне отдает отчет в этом странном смешении жанров: с одной стороны, идеология атеизма и материализма, с другой – шаманы, сверхъестественный, магический мир, который, казалось бы, не имеет ничего общего с первыми. Фантазия поэта? Наверное. Но вместе с тем и нечто большее. «Пост-экзотические писатели не знахари и не мистики, – говорит Володин, – и потому их шаманизм существенно отличается от шаманизма, каким его видят антропологи и фольклористы. Мы не впадаем в транс, не танцуем, не украшаем себя перьями… Но мы восхищаемся самой этой идеей, которая есть также часть нашей культуры. Потому что, во-первых, мы чувствуем свою подспудную близость к народам, практикующим шаманизм, которые были жертвами колонизаций, испытали страшные репрессии, как, например, индейцы Америки, сибирские народности, обитатели Тибета. С другой стороны, потому что шаман своей речью, своими криками и своими видениями делает именно то, что делаем мы: он покидает обыденный, реальный мир и переходит в мир иной, он странствует и театрализует свое странствие: он воплощается. Он деконструирует реальный мир, и из его фрагментов он реконструирует мир по ту сторону, в котором он перемещается вне времени, вне пространства, вне жизни и смерти. Именно в такого рода погружении возникают и наши собственные книги»[88]88
  Из выступления в Национальной библиотеке Франции (2006).


[Закрыть].

И в самом деле, в романе(ах) Володина мы видим, как одни персонажи оживают в телах других персонажей и одновременно одушевляют эти тела, голоса повествователей смешиваются с голосами умерших, появление видений происходит под гипнотические звуки барабана. И в этом – фундаментальная и вполне осознанная составляющая литературы пост-экзотизма. Это путь к вымыслу, где рушатся границы между ложью и правдой, жизнью и смертью. Потому что в системе шаманизма шаман имеет привилегию общаться с невидимым миром духов: и в то время как духи являются источником бед, поражающих человечество, шаман обладает парадоксальной властью делаться их глашатаем, чтобы избавиться от этих бед. Именно таков смысл путешествия во времени, которое предпринимают персонажи Володина: несмотря на то что прошлое, в том числе и революционное, есть источник бед настоящего, они предпринимают шаманическое путешествие, во время которого становятся глашатаями духов (или ангелов), чтобы исправить эти беды.

И последнее. Исследователи творчества Володина уже обращали внимание на аксиологическое манихейство володинского мира, где жертва легко становится палачом, где все ценности разрушены и где свидетели, чтобы осуществить возможность самого свидетельства, должны постоянно менять свои позиции[89]89
  Об этом говорил, в частности, бельгийский исследователь Франк Вагнер в докладе «Что остается нам от нашей любви? (Пост-экзотизм и ценности)», прочитанном на русско-французском коллоквиуме «Пост-экзотизм Антуана Володина (Москва, 2006). См. об этом: Дмитриева Е. Французский писатель с русскими корнями: Антуан Володин – первый опыт русского прочтения // НЛО. 2006. № 81. С. 421–431.


[Закрыть]. Конечно, революционный эгалитаризм и революционная утопия предстают в его мире со знаком плюс, а капитализм и меркантилизм со знаком минус. Однако когда роль трибуна эгалитаризма, как мы видим в романе «Малые ангелы», отводится трехсотлетней старухе Варвалии Лоденко, то в этом скорее можно увидеть не credo, но ироническое остранение, которое становится еще более очевидным, когда мы узнаем, что все рассказанное исходит на самом деле от контрреволюционера Вилла Шейдмана. Но и с ним не все оказывается так просто, потому что под конец мы не понимаем, кто все же говорит: Вилл Шейдман или Мария Клементи?

Невозможность определить источник речи означает и невозможность однозначной оценки, что заставляет прочитывать текст на втором и даже третьем уровнях. Отсюда и необходимость релятивизировать то доверие, которое поначалу мы испытываем к революционным тирадам героев. Что в свою очередь заставляет нас задуматься о тех связях, что существуют между литературой и политико-идеологическими ценностями.

«Кто будет свидетельствовать за свидетеля?» – задавался вопросом Пауль Целан. Следуя логике Володина, по-видимому, следует сказать: пост-экзотическая литература. И это – вопреки известному сомнению Теодора Адорно, говорившему о невозможности заниматься литературой после Освенцима. А решать, хорошо это или плохо, оставим на суд читателей.