Текст книги "Малые ангелы"

Автор книги: Антуан Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

38. НАИССО БАЛДАКШАН

Старухи ползали в хрустящей траве. Они описывали круги вокруг юрт.

У одной из них начался приступ кашля, то была, без сомнения, Соланж Бюд. В эти последние недели бронхи ее стали словно разодранными, это началось с тех пор, как ей приснилось, что она вдыхала хлор. Она сидела вместе с волками перед отравленной топью, которая дымилась. Насколько можно было понять, – на дворе стояла ночь, весь ландшафт был зеленым, очень темной зелени. Что касается пруда, то он был желтовато-черного цвета. В небе абсолютно ничего не светило. На заднем плане слышалась неотвязная музыка, то был квартет, исполнявший «Третью Гольдскую песнь» Наиссо Балдакшана. Волки сдерживали свое желание выть, которое нередко охватывало их в подобных случаях, возможно, из-за музыки или из-за окружения. Некоторые из них попрятали головы между передними лапами, и одни только глаза их вопросительно вращались. Другие словно свернулись в шар. Они были мертвы.

«Третья Гольдская песнь» не исполнялась нигде с тех самых пор, как она была написана двести восемьдесят один год тому назад. Наиссо Балдакшан бродил еще в снах некоторых отдельных индивидуумов, часто то были женщины, очень старые женщины, но никто не давал себе труда разобрать его мелодии, о которых было раз и навсегда сказано, что слишком заумно или слишком необузданно удалены они от того, что способно услышать ухо человеческое, если вообразить себе, что ухо человеческое вообще еще способно что-либо слышать. В течение почти двух веков ни одна нотная тетрадь, подписанная именем Наиссо Балдакшана, не была поставлена ни на один пюпитр. А потом скрипачи, альтисты, виолончелисты полностью исчезли с лица земли. Чтобы послушать «Семь Гольдских песен», надо было теперь набираться терпения и ждать, пока не придет благоприятный сон. Теперь уже можно было констатировать, что остракизм, которому был подвергнуть Балдакшан, не имел никакой объективной причины. В гармониях Балдакшана не было никакой необузданности, а его мелодии не содержали ничего постыдно-интеллектуального. Они были страшно трогательными. Это правда, что публика, которая теперь судила Балдакшана, уже больше соответствовала тому идеальному слушателю, которого он себе воображал, когда сочинял музыку: то были живые волки, бессмертные вековицы и волки мертвые.

Вилл Шейдман наполовину увяз в постели Варвалии Лоденко. Юрта пришла в очень сильное запустение с тех пор, как Варвалия Лоденко отправилась исправлять ошибки своего внука. Вилл Шейдман не чувствовал себя там дома, и он ни к чему не прикасался с тех пор, как его помиловали и дали ему это новое жилье, шестнадцать лет тому назад. Когда старухи отправлялись на кочевье, он не сопровождал их. Палатка, таким образом, никогда не разбиралась, и сетка, поддерживавшая покрывала, в конце концов сгнила, вызвав частичное крушение конструкции. Вилл Шейдман встал, он медленно направился в сторону войлочного прямоугольника, которым была заделана дверь. У него была походка калеки. Кожные водоросли, которые распускались повсюду на его теле, мешали ему передвигаться, цеплялись за ноги, шуршали.

– Шейдман! – раздался чей-то крик.

– Шейдман, мы здесь, что ты затеял? – протестовала другая старуха.

– Я иду! – взвыл он.

Это были все те же требовательные голоса, звук которых пронзал его память до самых глубинных слоев, до самого первичного слоя его рождения и даже еще до рождения, вплоть до периода дортуара, когда его бабушки, колдуя над эмбрионом, рыкали над ним, пытаясь передать ему свое видение мира.

Он отодвинул занавеску и вышел. Так он стоял на пороге в течение пяти минут, массивный, как як.

– Я слушал квартет Балдакшана, – сказал он.

Они приблизились. У них появилась дурная привычка простирать к нему руки и цепляться за полоски кожи, которые превратили его в отвратительный мясной куст. Иногда они дергали за них с силой, достаточной, чтобы оторвать одну из полосок. Поскольку, вопреки их просьбам, он отказывался рассказывать им более одного нарраца в день, они пытались компенсировать наррацы лохмотьями. Они завладевали этими кожными водорослями, они обнюхивали его, они его покусывали, убежденные, что именно таким образом они соберут обрывки воспоминаний, которые растворились в бездне времени и слабоумии. Они понимали отличие, которое существовало между отвратительной водорослью и странным наррацем, но так они нашли способ успокаиваться, когда им чего-то не хватало. Вилл Шейдман иногда разрешал им это делать, а иногда нет.

– Не приближайтесь, – приказал он. – Мы слушали «Третью Гольдскую песнь». Среди нас была Соланж Бюд. Мы все находились на берегу, перед топью, восхищаясь во тьме эффектом волнообразного отлива, имевшего желтоватый отсвет. Хлор улетучивался длинными периодами. Возле меня только что околел волк, звали его Батталь Мевлидо.

– Коричневый волк с серым хвостом, очень густым, с бежевым пятном на морде и правой задней лапой, не сгибающейся от пулевого ранения? – спросила Соланж Бюд.

Вилл Шейдман выругался. Он не любил, когда его перебивали во время рассказывания странного нарраца.

– Нет, – сказал он. – В зеленоватом свете хлора он казался скорее рыжим. И он не хромал.

– Значит, это был не Батталь Мевлидо, – пробормотала Соланж Бюд, потом она снова принялась кашлять.

Кругом старухи протягивали руки, чтобы оторвать у Шейдмана кусочки кожи. Соланж Бюд кашляла и кашляла, это было ужасно. Шейдман отступил на шаг.

– Я сказал Батталь Мевлидо, но это был я, – сказал он. – Я дал ему это имя, чтобы не думали, что я все время говорю о себе и никогда о других. Но это был я.

39. ЛИНДА СЬЮ

Однажды ночью, когда на авеню Мейерберг было мало машин, Абашеев увидел, как зажглась лампа в большом блоке домов, который находился на углу бульвара Рамбютан, потом она погасла, и следующие ночи он замечал несколько раз присутствие света. Кто-то свил себе гнездо на шестом этаже. Статистически шансов, что то могла быть женщина, было мало, во всяком случае, как минимум один из двух. Поскольку одиночество было Абашееву в тягость, он решил приготовить ужин для своей новой соседки и пойти затем угостить ее.

Абашеев знал рецепты приготовления многих сложных блюд, однако не хватало ингредиентов. Три дня он занимался собиранием составляющих элементов, которые бы позволили ему приготовить задуманное: во-первых, соте из барашка по-монгольски и, во-вторых, зеленное карри из курицы.

Затем он принялся за работу.

Он начал с ягненка. Из-за отсутствия необходимого мяса ему пришлось заменить ягненка и курицу мясом чаек, трупики которых он собрал на береговом откосе Канала. Чайки были тяжелыми, внушительными. Перед зеленоватыми водами Канала он их ощипал и вынул кости.

Сняв остатки кожи, он разделал тушки на маленькие пластинки для соте, на большие кусочки для карри, и он смешал пластинки с маринадом на основе имбиря, чеснока, соевого соуса, кунжутного масла, рисового вина. Он вылил туда ложку крахмала и все перемешал.

Более назойливый, чем запах чеснока и имбиря, запах тухлятины пристал к его рукам. Он энергично намылил ладони. Чайки, которых он разделал, принадлежали к непонятному виду. Они не были обыкновенными чайками, и, во всяком случае, они были дохлыми. Складка под крыльями была тем местом, которое источало наиболее пряный запах, но и остальная тушка сильно пахла. Абашеев снова вымыл руки. Он ненавидел на самом себе затхлость грязной птицы.

Надо было затем расколоть кокосовый орех, чтобы достать оттуда молоко. Абашеев натер на терке мякоть и выжимал ее до тех пор, пока не получилось две чашки жидкости. Он добавил туда два зеленых перца, из которых он вынул зернышки, и отдельно поджарил три горошины красного стручкового перца, три горстки зернышек кориандра, креветочную массу и тмин.

Запах горячих пряностей дымился вокруг него. Абашеев переложил их в ступку и стал медленно толочь вместе с имбирем и чесноком, который у него остался, затем он потушил месиво в масле и затем добавил его в наперченное кокосовое молоко, где уже медленно варились кусочки самой жирной чайки и крылышки самой тощей.

Когда готовишь несколько блюд одновременно, золотое правило соизмерить как следует критический срок изготовления каждого из них, чтобы не принести одно блюдо в жертву другому и иметь всегда во время готовки представление о времени. Ощипывание в последнюю минуту, например, может иметь нехорошие последствия. Абашеев знал это, и он предпочитал разрезать на ломтики и промолоть все необходимое заблаговременно. Воспользовавшись перерывом в своем встревоженном присматривании за кастрюлями, он разрезал луковицы на тоненькие ломтики и бросил в чашку пакетик с зернышками кунжута, которыми он собирался, перед тем как поставить блюда на стол, посыпать соте ягненка. Затем он пошел за зеленым лимоном, который он выжмет в карри в конце приготовления, и положил его рядом.

Затем он помыл посуду, беспорядок стал меньше, вытер ступку, приборы и положил их на место.

Кухня наполнилась ароматами. Испарения креветочной массы, несколько губительно преобладавшие до того, пришли в соответствие с более нежными ароматами, с которыми они соседствовали. Карри должно было скоро быть готовым. Абашеев добавил туда три ложки орехового масла и убавил огонь. Риса в качестве гарнира не предполагалось. Поскольку он не мог донести больше двух емкостей, Абашеев сделал этот выбор. С диетической точки зрения это было обидно, но объективно необходимо.

Абашеев добавил масла в сковородку. Масло затрещало, и он бросил туда лук, который надо было пассеровать перед тем, как начать обжаривать ягненка или его эрзац.

В это время выключили газ.

Очень быстро масло перестало пришептывать.

Абашеев вздрогнул. Перебои газа могли продолжаться несколько дней. Перед ним, по закону термической инерции, продолжало кипеть карри.

Абашеев закрыл газовый кран. Он еще дрожал, но все же не потерял контроля над ситуацией. Он решил изменить меню. С карри из курицы он подаст тартар-бифштекс из чайки. Можно было надеяться, что маринад сделал сырое мясо более ароматным и нежным. Он полил карри соком зеленого лимона, вылил на маринованное мясо еле теплые кусочки лука и зерна кунжута. Оба блюда радовали глаз.

Теперь Абашеев мог покинуть свою квартиру.

Он с трудом пересек проспект. Машин было много, и кастрюли, которыми он потрясал, не позволяли делать зигзаги и подскакивать. Тем не менее он перешел на другую сторону. Он шел по направлению к бульвару Рамбютан.

Наступал вечер, фонари освещали пустой тротуар. Не было видно ни одного прохожего. Что касается водительниц автомобилей, то они сбавляли ход, поравнявшись с Абашеевым, но их имена невозможно было разглядеть за долю секунды, потому что они почти тотчас же выключали освещение номеров своих технических талонов.

Одну из них звали Яшрин Коган.

Проехала другая, Линда Сью, которую можно было распознать по ее табличке.

Поскольку карри остывало, Абашеев убыстрил шаг.

Но дальше следы теряются. Удалось ли Абашееву доставить без помех свои знаки добрососедского отношения? Хорошо ли его приняли или враждебно? Добрался ли он до шестого этажа здания? Не перехватила ли его еще раньше, как только он обогнул угол бульвара Рамбутан, Яшрин Коган или Линда Сью? Понравилось ли его горячее блюдо или его отвергли с негодованием? А его холодное блюдо? Которое из блюд, предложенных в тот вечер, было съедено первым?

40. ДИК ЖЕРИХО

А теперь слушайте меня внимательно. Я не шучу. Речь не идет о том, чтобы определить, правдоподобно или нет то, о чем я рассказываю, ловко оно изложено или нет, сюрреалистично или нет, вписывается ли оно или нет в традицию постэкзотизма, и бормоча ли от страха и воя от негодования разматывал я эти фразы, или же от бесконечной нежности ко всему, что движется, и можно ли увидеть за моим голосом, за тем, что условно называется моим голосом, намерение дать радикальный бой реальности, или же то просто шизофреническое слабоволие в отношении к реальности, или же, еще того более, попытка спеть эгалитаристскую песнь, омраченную или не слишком, отчаянием и отвращением перед настоящим и будущим. Вопрос вовсе не в этом. И даже не в том, жил ли Вилл Шейдман до или после неизвестных, но великих романистов, таких, как Люц Бассман, или Фред Зенфль, или Артем Веселый, и жил ли он во времена лагерей и тюрем, или же, скажем, некоторое время спустя, или же два века, или девять веков спустя, и родствен ли язык тех мужчин и женщин, которые говорят здесь и здесь же молчат, алтайским диалектам, или в нем преобладают славянские или китайские влияния, или же, наоборот, он родствен шаманическим языкам Скалистых гор и Анд, или же его происхождение еще более ведовское. Речь идет совершенно не об этом. Не стоит здесь от меня дожидаться материала для размышлений подобного рода. Я не являю здесь собой доказательства предвзятости поэта, видящего мир в его сдвиге и извращении, будь то магическое или метафорическое. Я говорю на современном языке, и ни на каком ином. Все, что я рассказываю, стопроцентная правда, независимо от того, рассказываю ли я частично, намеками, претенциозно или по-варварски, или даже хожу вокруг да около, не рассказывая на самом деле ничего. Все равно все это уже произошло именно так, как я это описываю, все это уже именно так и произошло, в какой-то момент вашей жизни или моей, или же произойдет позже, в реальности или в наших снах. В этом смысле все очень просто. Образы говорят сами за себя, они безыскусны, они не облекают в плоть ничего иного, кроме как самих себя и еще тех, кто говорит. Вот почему нет никакого смысла подводить здесь шифрованный итог и пытаться вкратце изложить ситуацию.

Возьмем, к примеру, исправительную эпопею Варвалии Лоденко, ее призывы к истреблению власть имущих, ее тоску по полному уничтожению привилегий любого рода. Вопрос заключается вовсе не в том, чтобы узнать, идет ли речь лишь о благонамеренном сне или же выстрел из ружья Варвалии Лоденко худо или бедно, но уже прозвучал в реальности или готовится это сделать, и так это или не так. Проблема абсолютно не в этом. Я уже не раз упоминал, что Варвалия Лоденко шла из города в город, проповедуя на своем пути возвращение к максимализму и без всяких уверток приводя при этом в действие свою программу-минимум, в основе которой лежало в первую очередь физическое уничтожение тех, кто воскресли из небытия, эксплуататоров и мафиози, а также певцов эксплуатации и мафиози, и, во-вторых, саботаж всех механизмов экономического неравенства и немедленная остановка всякого обращения долларов. Было уже сказано, что в кильватере у этой женщины оставался длинный шлейф капиталистической крови, что есть способ иными словами указать, что позади нее уже не существовало разницы между богатыми и бедными, между набобами и оборванцами. После появления Варвалии Лоденко все чувствовали себя вновь легко и вновь были готовы по-братски прозябать и, не испытывая более никакого стыда, опять строить новые руины или, по крайней мере, снова жить, не испытывая чувства стыда, в обломках всего. Эти факты не имеют ничего общего с романическим вымыслом, они есть стопроцентная истина, и они не нуждаются в том, чтобы их утяжеляли излишними лирическими измышлениями.

Тем не менее есть одна деталь, которая еще не была упомянута, и это, возможно, единственная подробность, к которой мне хотелось бы здесь еще вернуться. Варвалия Лоденко не всегда действовала в удручающем одиночестве. Когда нас предупреждали о ее приходе, мы все устраивали так, чтобы встретить ее с фанфарами, флажками и мясными концентратами, а также с молочным спиртом, в том случае, если нам удавалось его раздобыть. Под нами я имею в виду несколько человек из кварталов, примыкающих к Каналу, таких, как я и Дик Жерико, а также подруга Дика Карин Жерико. Я играл на гармонике, Карин Жерико пела, Дик Жерико вторил нам на трехструнном альте. Он не был выдающимся альтистом, но его манера готовить мясные концентраты была непревзойденной.

Поскольку мы опасались, что на последующих этапах следования Варвалии Лоденко ей уже не будет оказан такой приятный прием, как это было у нас, то мы взяли на себя миссию странствующего оркестра и шли впереди нее в ее трансконтинентальных странствиях. В дополнение к нашим инструментам мы брали с собой несколько головоломок. Чтобы переходить из одного города в другой, часто было необходимо идти сквозь зоны опустошения в течение многих лет. Как и в начале существования человечества, дистанции не соответствовали человеческим возможностям. На планете сохранилось еще несколько очагов жизни, возле озера Хевсгель, на берегах реки Меконг или же реки Орбис, так же, как и в некоторых других местечках, которые, в зависимости от изменения смертности населения и климата, сменяли друг друга в роли столиц и имена которых выпали у меня из памяти, за исключением знаменитого Луангпхабанга. Одним из любимых музыкантов Варвалии Лоденко был Каанто Дижлас. Я всегда включал мадригал Дижласа в нашу программу. Она слушала его, куря трубку, набитую очень терпким табаком, а затем она шла спать на задворки руин, и на следующий день, произведя разведку на месте, она шла далее конкретно реализовывать свою программу искоренения корней человеческих бед. Я иногда помогал ей убивать. Дурные декреты, которые подписал Вилл Шейдман, не очень способствовали окончательному исчезновению рода человеческого, но они также и не слишком замедлили процесс. Больше почти не рождалось детей. Чтобы оплодотворение принесло хоть какие-нибудь плоды, надо было поступать нашим, дедовским способом. На задворках руин я иногда оказывал помощь Варвалии Лоденко также и в этом смысле.

41. КОСТАНЦО КОСЮ

Последний паром отшвартовался. Крили Гомпо услышал, как тросы упали в нефтяной осадок, и он услышал также скрежет вертлюг, сопровождаемый плеском лопастей по гладкой поверхности воды, и у входа на понтонный мост, возле лачуги человека, что продавал билеты и все ночи проводил на нездоровой стороне реки в своем шалаше из пальмовой сетки, он также услышал жалобный голос. Ничего страшного, – говорил голос, – переправляться я буду, пожалуй, завтра. И затем в голосе зазвучала настойчивость: Я отправлюсь на завтрашнем, который уходит утром, самый ранний ведь дешевле, не так ли?..

Вокруг Крили Гомпо свет распространялся вдоль маслянистых волн реки, а на другом берегу, в восьмистах метрах отсюда, он сообщал рыжевато-золотой оттенок деревьям с густой листвой, за которыми невозможно было различить ничего конкретно, только безграничное зеленое вспенивание, потому что за рекой и за узкой полосой земли, где вырисовывались построенные на сваях кварталы да несколько храмов, простирался лес, необитаемый и огромный.

Солнце садилось.

Гомпо сощурил глаза, он прислонился к стволу кокосовой пальмы. У него оставалось в запасе еще шестнадцать минут. Расписание, так мне плевать на него, сказал еще голос. Что меня интересует, так это скидка, которую…

– Скидка? – прореагировал наконец служащий парома. – По какому праву?

Крили Гомпо оперся на прогнившую чешую кокосовой пальмы, он притворялся сонным. К сожалению, место было неподходящим. Как это иногда происходит в сумерках, тысячи летающих термитов покинули пальмы, на которых они провели день, и попадали на почву. Гомпо принял на себя весь этот дождь, который окрасил в черный цвет его плечи, и руки, и голову, и от страха привлечь к себе внимание он не делал никаких движений, чтобы от него избавиться.

– Так, – сказал человек, – а как беженец, а?.. – Это не повод для скидки, – сказал другой.

– А, – сказал человек разочарованно, и начал затем перечислять все физические и нравственные невзгоды, которые его печалили, и те несчастья, что поразили его и его близких, некогда и совсем недавно. Но ничто из этого не давало права на половинный тариф. Меня зовут Констанцо Косю, – сказал он наконец. – Это шутовское имя. В некоторых местах шутников пускают бесплатно. Но не здесь?

Паром бесшумно удалялся. Никто не остался на этом берегу реки, за исключением Гомпо, продавца билетов и Костанцо Косю. Занятые своим состязанием в красноречии, оба мужчины не обращали никакого внимания на босяка, который, казалось, спал, прислонившись к дереву, в двенадцати метрах отсюда. У них самих вид был невнушительный; порванные рубашки и фуражки, грязные штаны, распоровшиеся сандалии, зашитые волокнами рафии. У служащего парома была волынка на ремне за плечом, у Констанцо Косю в качестве багажа был полиэтиленовый пакет с адресом супермаркета. Оба, казалось, были готовы составить исчерпывающий список различных бедствий и невзгод, которые не дают никакого особого преимущества перед другими путешественниками. Констанцо Косю выдвигал мотивы освобождения от платы или хотя бы скидки, стражник их отклонял. А если меня загрузят как багаж с сопровождением? – предложил Констанцо Косю. – А если я пойду по категории Untermensch? Я свернусь среди пакетов, останусь неподвижным и не буду протестовать, если на меня накинут сверху смрадные тюки.

– Нет?

– Нет.

Тишина вечера, казалось, была лишена времени. Вдоль крутого берега реки вверх по течению летела белая цапля, и затем она исчезла, небо более не пламенело со стороны банановых деревьев, и уже голубоватый туман застилал поворот реки, цикады прекратили свою перебранку, бык ревел, дорога, которая вела к пристани, наполнилась мошками, жаба квакала, на противоположном берегу реки крохотные рыбаки вытаскивали из крохотной шлюпки четырехугольную сеть, можно было видеть, как появляются то здесь, то там вспышки света, паром казался уже не более чем далеким пятном на воде цвета охры. Что-то зашумело, как скафандр, в черепе у Крили Гомпо, указывая ему, что новая минута только что закончилась.

Летающие термиты десятками кишели у него в воротнике. А взяв меня в качестве трупа?.. Как товар без надлежащей упаковки? – предложил человек. – Как найденный предмет?

Капли пота выступили на носу Гомпо, у него за ушами, на шее, и затем пот начал струиться ручьем. Иногда мне снятся кошмары, в которых появляется женщина по имени Барб, – рассказывал Констанцо Косю. – Это ведь заслуживает скидки, а?.. Хотя бы минимальной?

– А если бы я был инопланетянин? – предложил он неожиданно.

Затем была еще прошушуканная фраза, два человека приблизились друг к другу. Крили Гомпо заметил их взгляд, направленный на него с интересом. У Констанцо Косю был вид сумасшедшего. Инопланетянин, облепленный термитами? – бросил он злобно.

Гомпо вздрогнул. Это было во второй раз за триста лет, что кто-то подозревал именно таким образом, глядя на него в упор, что он чужд земной реальности. Было ли это подозрение обоснованным или нет, все равно оно было ему чудовищно неприятно.