Текст книги "Пабло Пикассо"

Автор книги: Антонина Валлантен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Валлантен Антонина
ПАБЛО ПИКАССО

«Увы, Господи, я могуществен и одинок…»

Вступление

Пабло Пикассо не нуждается в том, чтобы его специально представляли читателю. Его имя хорошо известно у нас в стране. Во-первых, благодаря наличию исключительно богатого собрания раннего наследия в российских музеях (Москва и Петербург), во-вторых, потому, что его политические убеждения (а он был членом французской коммунистической партии) были созвучны идеологической политике, проводимой в советское время. На протяжении своей жизни он не раз подчеркивал: «Коммунизм для меня тесно связан со всей моей жизнью как художника», «Я горжусь тем, что могу сказать: я никогда не считал живопись чистым искусством, развлечением, я хотел посредством моих рисунков и картин – ведь это и есть мое оружие – продвинуться вперед в познании мира и людей». Такое признание, безусловно, импонировало тем взглядам на искусство, которые были общеприняты в нашем обществе совсем недавно.

Следует отметить, что, примкнув к политической партии, Пикассо никогда не отказывался от своих исключительных прав. Однако это обстоятельство повлияло на то, что ни один из западных модернистов не был удостоен такого внимания со стороны советской искусствоведческой науки, как Пикассо. В период триумфа соцреализма о нем написано множество работ, статей, раскрывающих «сложность и противоречивость» творчества художника, выражающего передовые политические взгляды в «чуждой нам формалистической манере». Хотя оговоримся, лучших авторов публикаций о Пикассо волновала не столько идеологическая подоплека, сколько феномен творчества. Ему посвящали свои труды знаменитые искусствоведы, такие как Н. Яворская, М. Алпатов, Н. Дмитриева, И. Голомшток, В. Прокофьев, В. Турчин. Многочисленные исследования постепенно раскрывали нам этого неповторимого мастера, и публика все больше знакомилась с его искусством. Как правило, в отечественной литературе пишущие о Пикассо пытались воздвигнуть некий мостик между таким «сложным» и «противоречивым» художником и его зрителем. Поэтому существующие труды насыщены толкованием произведений, в которых личность мастера меркнет под гнетом искусствоведческих лабиринтов. В то же время сам Пикассо выступал против излишнего теоретизирования по поводу своих произведений. Он говорил: «Для объяснения кубизма привлекали математику, тригонометрию, химию, психоанализ, музыку и многое другое. Но все это – беллетристика, если не сказать глупость». Художник не любил объяснять содержание своих картин. Начиная работу, он не предвидел ее результата: «Сколько раз, когда я хотел положить синюю краску и у меня ее не оказывалось, я брал красную и клал ее вместо синей. Вот оно – духовное тщеславие». А его знаменитое выражение «я не ищу, я нахожу» лучше всякого анализа его творчества отражает неслыханную свободу его исканий. Поэтому, как нам кажется, книга Антонины Валлантен, настоящим изданием впервые переведенная на русский язык, не потонет в море существующих публикаций о художнике, так как является едва ли не единственным источником на русском языке, раскрывающим личность Пикассо в его повседневной жизни.

Валлантен рассказывает о становлении художника, с детских лет отмеченного благосклонной судьбой. Для многих любителей искусства Пикассо-художник начинается с «голубого» периода – времени, в котором он еще предстает апологетом постимпрессионистов. Автор монографии знакомит читателя с творчеством мастера в годы ученичества, с его безупречным владением рисунком, линией, техникой живописи, свободой композиции, постоянным совершенствованием профессиональных навыков, что, в свою очередь, доказывает его неограниченную свободу художника. Концепция творчества, предложенная Валлантен, показывает его новатором, тесно связанным со всей культурой своего времени, его идеалами и пафосом изображения современности в искусстве. Рассказ о жизни художника сочетается в книге с точным социально-психологическим анализом его личности и его окружения. Наряду с Пикассо, читатель впервые познакомится с интересными фактами из жизни его друзей, известных художников, поэтов, коллекционеров.

Это не просто исследование, созданное на основе внимательно изученного материала, находящегося как бы вне ученого. Многое, что написано от имени автора, само представляет исторический документ, поскольку книга писалась еще при жизни художника, при непосредственном общении с ним. И все же самое увлекательное в этой книге то, что в ней словно бы звучит голос самого Пикассо; она, можно сказать, окрашена в яркие цвета характера и темперамента, убежденности и непреклонности, которыми был наделен этот удивительный человек. В этой художественно-публицистической книге мы неожиданно обнаруживаем ключ к пониманию натуры и творчества мастера, хотя автор и не пытается дать оценку его произведениям. Он перестает казаться загадочным, странным явлением, наоборот: оказывается, именно он выражает то стержневое, то главное, что составляет европейское искусство XX века.

Илья Эренбург, подолгу живший в Париже и на протяжении всей жизни друживший с Пикассо, как-то признался, что писать о художнике очень трудно не потому, что о нем написаны сотни книг. Написать о Пикассо – все равно, что описать обыкновенный осенний дождь. А это, согласитесь, куда труднее, чем описать старт реактивного самолета. Трудность в самом Пикассо. Обыкновенному человеку невозможно понять: как после стольких лет скитаний между Барселоной и Парижем, полуголодного-полунищего существования (А. Валлантен рассказывает о тех временах, когда художник мечтал, чтобы у него украли работы, т. е. чтобы они представляли хоть какую-то общественную ценность), добившись признания, можно повернуть назад и начать все с нуля. Как от розово-голубых элегий можно прийти к трагически-сатанинским мистериям? Пикассо переживает периоды полноты и периоды опустошенности, все время меняясь, но не «окрашиваясь» под среду, заставляя среду приобретать его краски и формы.

Независимо от уровня подготовленности, у зрителя, будь то любитель искусства, представитель широкой публики или более искушенный знаток, при столкновении с творчеством «гения открытий» Пикассо возникает всегда один и тот же вопрос: что все это значит? Когда он видит что-либо известное, знакомое прежде, узнаваемое, он удовлетворен. Однако узнавать знакомое легче, чем познавать. Это не требует усилий. С восприятием «нового», неизвестного Пикассо рождается стена непонимания, иногда ощущение агрессии. Жан Кокто вспоминал, что однажды один из его зрителей признался художнику, что не понимает его картин. В ответ Пикассо спросил, понимает ли тот по-китайски, и получил отрицательный ответ. Тогда Пикассо сказал: «Этому нужно учиться». Зритель, пытающийся расшифровать язык картины, ошибочно полагает, будто мастер обязан приноравливаться к вкусам толпы. Валлантен замечает, что Пикассо никогда ни к кому не приноравливался, заставляя воспринимать себя таким, как он есть. Еще в ранний период «в нем поселилась нетерпеливость, заставляющая его движением плеч или жестом руки отгонять, как надоедливую муху, глупые возражения. Если эти критики, привыкшие к посредственности, и имеют на него какое-то влияние, то действует оно только в одном направлении: он настойчиво продолжает следовать по избранному пути и только еще более углубляясь». Понимать Пикассо – значит порвать с привычным, признать за художником право быть самим собой, право писать, как он мыслит, а не заигрывать со зрителем. В середине нашего столетия коллекционер и теоретик искусства Адольф Базлер как-то заметил: «До начала века художники писали более или менее так, как они видели, сейчас же они пишут так, как думают». Это в полной мере относится к Пикассо.

Пикассо прожил долгую и плодотворную жизнь – 90 лет. Исследователи разбивают его творчество на периоды – «голубой», «розовый», кубистический, сюрреалистический, «энгровский» и т. д. Однако он менялся не только по окончании определенного периода, но и с каждым новым произведением. Не раз подчеркивал: «Копировать других иногда необходимо, но копировать самого себя, – какое убожество!» Менялся, не только меняя палитру, но и стилистику. Более того, он, по выражению Кокто, «запирал на три оборота им же открытую дверь». Художникам, идущим за ним, ничего не оставалось на этом пути (за исключением, пожалуй, Брака). Его путь был другим заказан. В этом и состоял «феномен Пикассо», что он, будучи индивидуалистом, сохраняя герметичность, добился такой славы, какая была возможна только у доступных каждому великих мастеров.

Многие критики возлагали на Пикассо ответственность за все, что совершалось в искусстве XX века. Это стало настолько расхожим, что в повседневности любое отклонение от нормы мерилось «по Пикассо». Причиной тому явилось то, что он, во-первых, был участником многих авангардистских движений века, а во-вторых – то, что он так последовательно делал для девальвации традиционных ценностей. Если абстракционисты отрицали фигуративность, то Пикассо, признанный «деформатор», полностью искажал не только предметы, природу, но и человеческое лицо. Именно тот факт, что он осмелился «изуродовать» образ женщины, стало камнем преткновения в отношении к нему его хулителей. Еще в отроческом возрасте Пикассо понял, что мир окружают ангелы и демоны, красота и уродство. Валлантен описывает его детские рисунки с изображением сцен нищеты и бойни, соседствующие с изображением прекрасных пейзажей, цветов и женщин. В одной из бесед художник так определил свое отношение к прекрасному: «Что за странная штука красота! Для меня это слово лишено смысла, так как я не знаю, ни откуда идет его значение, ни к чему оно ведет. Вы можете с уверенностью сказать, в чем заключается его противоположность?»

Листая сборники репродукций живописи, где портреты Пикассо соседствуют рядом с Краханом, Вермеером, Хальсом, поражаешься, как выделяются они мощным, независимым выражением нынешнего времени, как восприняты художником все установившиеся пластические характеристики классического искусства. Под его кистью рождаются новые формальные концепции, новые способы отражения реальности. В довершении к сказанному, хочется вспомнить слова выдающегося советского искусствоведа В. Прокофьева: «Пикассо никогда не верил академической доктрине относительно только одного «совершенства», одного «правильного пути» в искусстве… Он ощущал его живую стихию в полном объеме и на всех уровнях. Будучи художником XX века, он в то же самое время с невиданной интенсивностью переживал историю искусства и делал се своим неотъемлемым достоянием. Как будто бы век доверил ему произвести смотр мирового художественного наследия, испытать его жизнеспособность в современных условиях».

Т. Неклюдова

ГЛАВА I
Судьба предопределена
(1881–1895)

Наша эпоха чуть было не лишилась одной из самых замечательных, самых бурных биографий ее современников: ребенок, появившийся на свет вечером 25 октября 1881 года на Малаге, был, по всей видимости, мертвым.

Его попытались вернуть к жизни обычными в таких случаях способами, однако крошечное тельце оставалось неподвижным. Малыш не дышал, его губы оставались ледяными. Эта частица человеческой плоти пыталась отказаться от своей исключительной судьбы. Брат его отца, доктор Сальвадор Руис Бласко, обеспокоенный, суетился вокруг ребенка под встревоженными взглядами родственников; ребенок был очень хорошо сложен, однако отказывался жить. «Тогдашние медики, – рассказывал Пикассо, – курили толстые сигары. Мой дядюшка тоже курил. Он выдохнул дым прямо мне в лицо, я скривился и заорал».

Когда говорят: «Пикассо рассказывает», – нужно признать, что выражение это не совсем верное, следовало бы изобрести другое слово, которое дало бы читателю представление о качестве его рассказа. Он состоит не из искусно подобранных интересных выражений, редких или ослепительных, скорее это набор слов, которые, как краски его палитры, поражают своим сочетанием, формулировки кратки и недвусмысленны, в них ничего нельзя изменить, добавить или убавить. Воспоминания его открывают перед нами самую сердцевину событий и происшествий, при которых он присутствовал или о которых слышал; они четки и точны, времени не удалось подернуть их дымкой забвения. И каждый раз Пикассо заново переживает то, о чем рассказывает. Глаза его искрятся, на лице с поразительной скоростью одно выражение сменяет другое, а выразительные жесты его рук заполняют собой ту пустоту, которая отделяет его от вещей и людей; каждому воспоминанию посвящается целая пантомима, которой он отдается весь без остатка. Его артистизм настолько силен, что каждый раз кажется, что ты сам присутствовал при этом.

По испанскому обычаю, при крещении ребенок получает целую гроздь имен: Пабло Диего Хосе Франсиско де Пауле Хуан Непомусено Мариа де Лос Ремедиос Киприано де ла Сантиссима Тринидад. Эта всеобщая мобилизация святых кажется, однако, самому Пикассо совершенно естественной: он убежден, что «везде в мире детям дают по стольку имен, сколько получил он сам».

Его отец, Хосе Руис Бласко, происходит из семьи, жившей в горах Леона, семьи старинной, чья история прослеживается от конца XV века. Среди своих предков Бласко насчитывали известного архиепископа, вице-короля, а также перуанского генерала, умершего в Лиме в ореоле святости. Семья чрезвычайно гордится также еще одним своим предком, святым человеком, память о нем не успела еще потускнеть, так как умер он только в середине XIX века. Маленькому Пабло часто рассказывали о «дяде Перико, который вел достойную подражания жизнь отшельника в Сьерра-Кордова».

В Малагу семью перевез дед с отцовской стороны, занявшийся здесь производством перчаток. По всей видимости, именно он был первым представителем Бласко с артистическими наклонностями: он увлекался игрой на скрипке, однако семья была очень уж многочисленна, всех нужно было накормить, поэтому дед вынужден был все силы отдавать производству. От своих «очень благородных», как говорится в хрониках, предков, отец Пабло, высокий, с рыжеватыми волосами, унаследовал «нордический» тип внешности, «английский тип», как сказал однажды Пикассо Гертруде Стайн. Эта англосаксонская изысканность была, видимо, предметом гордости отца. Вместе с тем дон Хосе обладал скорее созерцательным складом ума и был неспособен бороться; его слишком быстро постигало разочарование. В нем артист возобладал над семейными коммерсантами и святыми. Он избрал своим поприщем живопись, однако, чтобы избежать трудной участи художника, напрасно ожидающего заказов, он поступил на должность преподавателя в провинциальную Школу искусств и ремесел. Здесь нужно заметить, что если дона Хосе почитали в Малаге за его живописные произведения, то не меньше он был здесь известен как автор «точных и интересных определений и формулировок». Придет время, когда это отцовское наследие обнаружится в блестящих каламбурах, которыми Пабло Пикассо имел обыкновение ослеплять или обескураживать своих собеседников.

От своей матери, Марии Пикассо Лопес, Пабло унаследовал крепкое здоровье и средиземноморскую живость. По испанскому обычаю, подписывая свои первые картины, он ставит сначала фамилию отца, а затем девичью фамилию матери. Но со временем «Руис» исчезает с его полотен, исчезает, видимо, в тот момент, когда он осознает самого себя. И остается только короткое и звонкое «Пабло Пикассо», имя, которому суждено стать знаменитым.

В этой материнской фамилии с удвоенной буквой «с» (вариант для испанского языка необычный) попытались отыскать связь с Италией. Вообще-то в Генуе в XIX веке действительно жил один довольно известный художник-портретист по имени Маттео Пикассо, однако о семье матери художника не известно почти ничего, кроме того, что сама Мария родилась в Малаге. В какой-то момент Пикассо действительно заинтересовался этой ветвью возможных итальянских родственников и даже попросил одного из своих друзей раздобыть ему репродукции картин Маттео Пикассо, как бы желая удостовериться в его качестве как художника, прежде чем принять в число своих родственников. Но чем дольше длится его добровольное изгнание, тем больше оно сознает свое испанское происхождение.

Его беспокойный характер появился на свет вместе с ним, а вкус к странствиям явно не был унаследован от далеких предков. Сохранилась фотография его деда с материнской стороны, Франсиско Пикассо, процветающего, зажиточного буржуа. На нем свободного покроя редингот, в кармашке жилета – часы на массивной золотой цепочке, он стоит перед резным круглым столиком, положив руку на толстую книгу. У дона Франсиско была круглая голова, толстые щеки, густые черные усы; призвав на помощь некоторую долю воображения, можно представить себе пристальный, повелительный взгляд блестящих глаз.

Однажды Франсиско Пикассо пришел к выводу, что в Малаге ему тесно и негде развернуться. И решил отправиться на Кубу. После его отъезда семья больше ничего о нем не слышала. Ничего не известно о том, что он делал на Кубе, какую жизнь вел там этот первый беглец из добропорядочной буржуазной семьи, когда он умер. После того как Пикассо достиг того уровня известности, когда каждый стремился оказать ему услугу, он поручил кому-то отыскать на Кубе следы своего исчезнувшего деда. Однако поиски оказались безуспешными. Волнующий взгляд, который Франсиско Пикассо, казалось, завещал своему внуку, продолжает возбуждать любопытство.

Что же касается Марии Пикассо, то она, скорее, похожа на своего отца (сохранилась фотография, на которой она, совсем еще молоденькая перепуганная девушка, снята вместе со своей огромной и грозной матерью).

Однажды Гертруда Стайн встретила в Антибе мать Пикассо. Они с трудом понимали друг друга, так как мадам Пикассо говорила только по-испански, но, говоря о Пабло Пикассо, им все-таки удалось найти общий язык. Гертруда Стайн была поражена, увидев, до какой степени сын похож на мать. Она вспомнила тогда, каким он был красивым. «Ах, – сказала старая дама, – если тогда Вы нашли его красивым, то я Вас уверяю, что Вы были бы поражены, если бы видели его ребенком. Он был тогда очень красивым, это был и ангел и дьявол, от него нельзя было оторвать глаз». Пикассо присутствовал при разговоре. «Ну, а теперь? – спросил он у матери. «А теперь, – единодушно заявили обе дамы, – от твоей былой красоты не осталось и следа». Однако мадам Пикассо с чисто материнской поспешностью тут же добавила: «зато ты очарователен, а кроме того – очень хороший сын».

Я вспомнила этот разговор его матери и Гертруды Стайн: «Ангел и дьявол…». «Для матерей мы всегда ангелы, и, наверное, они правы», – снисходительно улыбаясь, говорит Пикассо. С маленькой репродукции, сделанной со старого любительского снимка, смотрит ребенок, выражение лица его одновременно суровое и нежное, правильные черты лица могли бы сойти за ангельские не только в восприятии его матери. У него широко открытые огромные глаза. Незавершенность овала детского лица контрастирует с мрачной силой сурового взгляда.

Материнское восхищение было, вне всякого сомнения, одной из постоянных величин в жизни Пабло Пикассо. Мария Пикассо слепо верила в своего сына. Одно письмо, написанное в конце ее жизни, в 1936 году (умерла она в 1939-м), обнаруживает, какую интимную глубину сохранили их отношения, несмотря на редкие письма и еще более редкие встречи: «Мне говорят, ты пишешь. Это меня не удивляет, с тобой все возможно. Если однажды мне скажут, что ты спел мессу, я и в это поверю».

Похоже, что именно от матери Пабло Пикассо унаследовал помимо всего прочего еще и чувство юмора, ту легкость, с которой он способен справиться с абсурдом.

В Малаге, по испанским традициям, несколько поколений живут под одной крышей. Бабушка, донья Инес Пикассо, живет вместе с семьей Руис, здесь же поселились ее дочери Элодия и Гелиодора. Раньше у них были виноградники, которые приносили, правда, не очень большой, но все же достаточный доход, и которые уничтожила филлоксера. Поселившись вместе с родственниками, тетушки старались тоже зарабатывать на жизнь, чтобы хоть немного облегчить существование семьи. Они вышивали галуны на мундиры и фуражки железнодорожных служащих; галуны вышивались блестящими нитками разного цвета, в зависимости от звания служащего. После стольких лет, проживя почти всю жизнь, Пикассо вспоминал об этом вышивании, которое его завораживало, когда он был ребенком. Чтобы слушатели лучше его поняли, он нарисовал на клочке бумаги эти колесики, которые вышивали его тетки, вышивали с бесконечным терпением женщин, которым не повезло и которые вынуждены зарабатывать свой хлеб самостоятельно.

Одним из самых стойких детских воспоминаний были все же картины его отца.

Повлияла ли профессия, которую избрал себе отец, на призвание его сына? Пабло Пикассо родился художником, дар его был настолько ярким, что рано или поздно он бы непременно проявился. Однако то обстоятельство, что в детстве кисти были всегда у него под рукой, безусловно, ускорило то, что было уже предопределено.

Дон Хосе рисовал, как сказал Пикассо, картины для столовых и гостиных. Он рисовал куропаток, зайцев, кроликов. Он рисовал цветы, чаще всего сирень. Он очень часто рисовал голубей. Эти голуби производили на ребенка огромное впечатление. После стольких лет он вспоминал огромное полотно, на котором была изображена голубятня, полная птиц. Ему помнилась также нарисованная клетка с сотней голубей. А может быть, с тысячей. А может быть, с миллионом. Воображение ребенка могло умножать до бесконечности.

Много позже Пикассо видел репродукцию этой картины (оригинал находился в ратуше Малаги). Картина была написана в манере несколько робкой, но очень тщательной, она чрезвычайно походила на фотографию двора с голубятней, населенной важными жирными птицами. Если хорошенько их сосчитать, то их было всего девять.

Не так давно из Испании ему привезли небольшую картину, на которой изображен голубь с надутым зобом, круглыми глазами и взъерошенными перьями. Друзья приписывали эту картину его отцу. Сам Пикассо не был в этом уверен, однако хранил ее вместе со своими работами в большой студии на улице Гран-Огюстен.

Не была ли эта птица с круглыми глазами предшественницей знаменитой голубки, облетевшей весь, мир?

Итак, живопись завораживает ребенка, школа же превращается в кошмар, будь то мрачная и сырая начальная школа или современный светлый частный коллеж. Ему без конца твердят, что нужно быть внимательным, и обязанность ловить ускользающую мысль и заставлять ее обращаться к конкретному предмету уничтожает в нем всякую способность к восприятию. Пикассо подчеркивал тот факт, что ничего не вынес ни из школы, ни из коллежа, так как в основном смотрел на часы в ожидании конца этой нудной процедуры, а стрелки упорно не желали двигаться быстрее: «Я мог думать только о той минуте, когда, наконец, смогу выйти отсюда, и без конца задавал себе вопрос: придут за мной или нет». Один из друзей попытался заставить его признать, что хотя бы некоторые понятия должны были все-таки просочиться в его сознание, несмотря на полное его невнимание во время уроков, все-таки он был очень умным ребенком, но Пикассо горячо это отрицал: «Клянусь тебе, старик, нет. Ничего. Абсолютно ничего. Клянусь!». Однако Сабартес (тот самый друг) относится к этому полному отрицанию скептически. Ведь, несмотря ни на что, ребенок научился читать, писать, да и считать тоже вроде бы умеет.

Тем не менее вполне возможно, что в данном случае память Пикассо, нарисовавшая ему полную пустоту как результат его пребывания в школе, была права. Он всегда реализовывал только те импульсы, которые получал от визуального восприятия окружающего, и эти импульсы материализовались в изображения. Самые смелые идеи, те самые, которые заставили его эпоху сойти с проторенной дороги, не были результатом абстрактной мысли или столкновения книжных концепций, чаще всего они исходили от тех исключительных существ, которых Пикассо старался сделать своими друзьями. Истоки его интеллектуальности таятся в интуиции к качеству человека, которая была у пего развита, как у искателя подземных родников. Необходимые ему ощущения или информацию он поглощает с потрясающей скоростью, это похоже на вспышки молнии, но он так же быстро наглухо «закрывает двери» перед тем, что не может использовать, перед тем, что никогда не станет полностью его.

Причина этой избирательности, сила видения, которая из всего приходящего к нему извне сознательно выбирает то, что может стать материалом для творчества, та же самая, что определяет отказ ребенка чему-то учиться. Попадая в чужую среду, маленький мальчик умоляет, чтобы ему разрешили оставить на память что-нибудь, хорошо знакомое с детства: отцовскую трость, или голубя, или кисть. Неотступные мысли об одиночестве накладывают на него неизгладимый отпечаток. Одиночество среди толпы, одиночество в окружении слишком настойчивых просьб. В этой детской тоске – ключ к целой жизни.

Вечно рассеянный школьник все-таки получает аттестат. «Клянусь тебе, это была настоящая комедия», – повторяет он своему другу. В Малаге привыкли приспосабливаться; много лет спустя Пикассо вспомнит об одном забавном факте и расскажет о нем Жану Кокто: как-то раз он видел водителя трамвая, распевающего во весь голос то веселые, то грустные песни, причем трамвай то ускорял ход, то замедлял его, в зависимости от того, какую песню исполнял в данный момент водитель, больше того, даже темп трамвайного звонка соответствовал репертуару.

Директор коллежа был другом семьи. Ребенок получил (разумеется, только на бумаге) необходимый для жизни багаж знаний. Но жизненный путь его предначертан и будет исключительным. Первую картину, которую Пикассо сохранил, он написал в восемь лет.

Это первое произведение передает семейный взгляд на вещи, взгляд испанский. Его отец никогда не пропускает бои быков. Когда ребенок не слишком его обременяет, он берет его с собой прогуляться. Водит он его и на корриду. Страсть к быкам – афисьон, как говорят испанцы, – овладевает Пабло Пикассо с детства.

Восьмилетний ребенок изобразил на своей картине тореро, одетого в ослепительно-желтый костюм. Лошадь и человек, который сидит на ней, изображены довольно правильно в отношении пропорций. Женщина и мужчина, нарисованные до пояса, а также еще один персонаж в большой шляпе располагаются за перегородкой арены и изображают публику амфитеатра.

Поражает в этой картине подбор цветов, гамма теплых тонов: земля – коричневатая с лиловатым оттенком, стена розоватая, но тоже с очень легким лиловым отливом, на ее фоне – желтый костюм тореро. Многообещающий дар наблюдателя возобладал над детской неловкостью. На земле видны отпечатки лошадиных копыт. А вот глаза персонажей представлены обыкновенными дырами. «Эти дыры проделала моя сестра обыкновенным гвоздем, – объясняет Пикассо. – Она была совсем маленькой. Сколько же ей было? Пять или шесть лет».

Колористика маленькой картины могла быть просто результатом свежести детского восприятия, непосредственность которого частенько легко спутать с ранним развитием гения. Причиной такого подбора красок могло быть и близкое знакомство с профессией отца, и притягательная сила такого интересного занятия, как смешивание красок, таких чудесных, они так сверкают на белой поверхности полотна; ребенка могли привлечь и волшебные возможности кисти, с которой уже свыклись маленькие пальцы. Эта картина могла стать произведением сиюминутного вундеркинда, Моцарта без будущего. Необычным же были сознательное влечение, исключительность пластического видения, которые присутствовали в этом ребенке с самого первого часа. «Одержимость всей его жизни – это кисти», – сказал его друг.

Но в первых опытах ребенка нет ничего, что предвещало бы будущего революционера. Однажды, приблизительно в 1946 году, Пикассо попал на выставку детских рисунков, организованную Британским Советом. Он осмотрел их, неопределенно улыбаясь: «Когда я был ребенком, – сказал он, – я не смог бы участвовать в подобной выставке: в двенадцать лет я рисовал, как Рафаэль». Его первые работы в самом деле отличаются академизмом, большой старательностью и рано усвоенной тщательностью, которая подготовила Пикассо к овладению мастерством. Он начал серьезно работать гораздо раньше, чем многие другие, он занялся взрослым ремеслом в детском возрасте.

Пабло Пикассо было всего 10 лет, когда семье пришлось отказаться от тишины Малаги и отправиться в Лa-Корунью. Провинциальный музей Малаги был закрыт, пост хранителя – упразднен, и дон Хосе, извлекавший из своей должности основные ресурсы для существования семьи, был вынужден искать работу. А семья выросла, в Малаге родились две девочки: Лола – в 1884 году и Кончита – в 1887. В Ла-Корунье дону Хосе предложили должность преподавателя рисования в среднем учебном заведении. Итак, в материальном отношении Ла-Корунья по сравнению с Малагой только выигрывает, а вот климат Галисии доставляет неприятности как детям, так и взрослым, все они привыкли к гораздо более мягкой погоде. Пикассо вспоминает переезд но морю в Ла-Корунью. Море было таким бурным, что пассажиры вынуждены были покинуть корабль. А на самой Ла-Корунье без конца шли дожди.

Его отец почти не выходит из дому, разве что когда идет на работу, в Школу искусств и ремесел. Оп еще рисует, но очень мало. «Почти все время, – рассказывает Пикассо, – он смотрит в окно на дождь». Ребенку этот дождь тоже опостылел. Однажды он нарисовал группу людей, собравшихся под одним зонтом, все они сгорбились и зябко поеживаются. «Дождь уже начался. И так будет теперь до самого лета», – подписал он под рисунком. На всю жизнь Пикассо сохранил отвращение к низкому серому небу, к ненавистному климату юга, к отвращению примешивалось легкое презрение к тем людям, которые к этому климату привыкают и перестают его замечать. Он всегда сохранит ностальгию по свету, без солнца он чувствует себя изгнанником и старается тогда с головой уйти в работу.

Отвратительную погоду в Ла-Корунье ребенок воспринимает как личное оскорбление. Он изливает свой гнев в карикатурах. «Теперь поднялся ветер. Он будет дуть до тех пор, пока уже не станет больше Ла-Коруньи», – пишет он. Но уже тогда Пабло нашел свое прибежище от всех невзгод – он рисует. Этот способ бороться с неприятностями на всю жизнь останется самым действенным.

Занятия, которые Пабло посещает в средней Школе искусств и ремесел, ведет его отец. Методы обучения здесь ничем не отличаются от методов в любой другой провинциальной школе; в общем-то, они не очень изменились со времен Гойи, когда он обучался в мастерской в Сарагосе. Это, в основном, срисовывание гипсовых копий (этим занимаются дети 12–13 лет), статуи со слепыми глазами, лежащий воин с согнутой рукой или ногой. Если бы ребенок, обладающий даром наблюдателя и не посещающий занятия в Школе, взял в руки карандаш, результат был бы приблизительно таким же, как и у детей, которых здесь, так сказать, обучали. Для многих эти упражнения были просто потерянным временем, однако Пикассо стал исключением. Основным законом его жизни всегда было то, что он ничего не терял, а если что-то находил, то это приобретение никогда не оставалось бесполезным.